БОБОРЫКИН ПЕТР ДМИТРИЕВИЧ
(15 (27) августа 1836, Нижний Новгород — 12 августа 1921, Лугано, Швейцария)

— известный русский писатель, драматург и журналист.

Родился в семье помещика. Учился в Казанском и Дерптском университетах, однако образования так и не завершил. Дебютировал как драматург в 1860. В 1863—1864 опубликовал автобиографический роман «В путь-дорогу». Был редактором-издателем журнала «Библиотека для чтения» (1863—1865), и одновременно сотрудничал с «Русской сценой». Длительное время прожил за границей, где познакомился с Золя, Э. Гонкуром, Доде. В 1900 году был избран почётным академиком.

Сотрудничал в журналах «Отечественные записки», «Вестник Европы», «Северный вестник», «Русская мысль», «Артисте» и в других изданиях. Автор множества романов, повестей, рассказов, пьес, а также работ по истории западноевропейской и русской литературы. Наиболее известные произведения — романы «Жертва вечерняя» (1868), «Дельцы» (1872—1873), «Китай-город» (1882), «Василий Тёркин» (1892), «Тяга» (1898), повесть «Поумнел» (1890), комедия «Накипь» (1899). Массовое употребление понятия «интеллигенция» в русской культуре началось с 1860-х, когда журналист П. Д. Боборыкин стал употреблять его в прессе. Боборыкин объяснял, что заимствовал этот термин из немецкой культуры, где он использовался для обозначения части общества, которая занимается интеллектуальной деятельностью. Называя себя «крестным отцом» нового понятия, Боборыкин вкладывал в него особый смысл: определение интеллигенции как совокупности представителей «высокой умственной и этической культуры», а не «работников умственного труда». По его мнению, российская интеллигенция — это особый морально-этический феномен. К интеллигенции в этом понимании относятся представители разных профессиональных групп, различных политических убеждений, но имеющие общую духовно-нравственную основу. С этим смыслом понятие «интеллигенция» пришло обратно на Запад, где стало считаться чисто русским (intelligentsia).

Роман "Китай-город" - одно из наиболее известных произведений П.Д. Боборыкина. Он изначально задумывался как роман-исследование, летописный документ, посвященный быту и нравам москвичей своего времени. Это произведение интересно не только с художественной, но и с исторической точки зрения. Боборыкину приписывают изобретение закусочного салата "Ерундопель", впервые представленного на страницах "Китай-города". В романе почти с научной точностью описываются детали купеческого быта, кулинарные предпочтения, интерьер, повседневные обязанности и привычки купцов и дворян на фоне предчувствий грядущих и происходящих в романе социально-политических изменений. Все это служит основной задаче писателя - обоснованию концепции исторической роли Москвы в последней трети ХIX века.
(Источник – Википедия; http://ru.wikipedia.org/wiki/Боборыкин_П._Д.)
***

Биографический очерк

БОБОРЫКИН Петр Дмитриевич (15[27].1836—12.08.1921), писатель. Родился в Н. Новгороде; происходил из очень древнего помещичьего рода. Окончив курс в гимназии, поступил в Казанский университет на юридический факультет, но скоро начал увлекаться естественными науками, особенно химией, и тогда же перевел на русский язык учебник по химии Лемана. Для более удобного изучения естественных наук он перешел в Дерптский университет и прослушал там на медицинском факультете все предметы, но выпускных экзаменов не держал. Во время студенчества, под влиянием театральных впечатлений в кружке товарищей, где часто ставились любительские спектакли и где Боборыкин был режиссером, он написал несколько пьес: «Фразеры», «Ребенок», «Однодворец». Последняя была напечатана в 1860 в «Библиотеке для чтения», и это решило судьбу Боборыкина: он переехал в Петербург, решивши стать профессиональным литератором, и в 1861 сдал экзамен на кандидата прав. Неожиданно он получил большое наследство от деда. Еще раньше он стал в довольно близкие отношения к «Библиотеке для чтения», писал в ней постоянные фельетоны (под псевд. «Нескажусь») и напечатал роман «В путь-дорогу». Когда в 1863 Писемский отказался от редактирования «Библиотеки для чтения», Боборыкин купил ее и стал во главе издания. Сам Боборыкин это издательское увлечение считал крупнейшей ошибкой своей жизни. Он не был подготовлен к тому, чтобы руководить журналом в бурное время 60-х, когда в литературе происходила упорная борьба мнений и направлений. В автобиографии Боборыкин говорит по поводу этого периода своей жизни: «Я не примкнул ни к одной из редакций крайнего направления, меня не волновали страстно чисто общественные вопросы, борьба противоположных лагерей, разные лозунги и клички той эпохи». Это объясняет его неудачу в роли редактора журнала. Отсутствие уменья разобраться в общественных настроениях скоро создало ему репутацию «ретрограда», а пестрый состав сотрудников «Библиотеки для чтения» совершенно лишил ее сочувствия читателей; в 1865 подписка на журнал была так незначительна, что издание его пришлось прекратить. Так кончилось это предприятие Боборыкина, поглотившее его наследство и обременившее его громадным долгом, который он выплачивал в теч. 20 лет. Боборыкин уехал в Париж, где, по его словам, «отдался изучению положительной философии и выяснил себе многие запросы чисто умственного и общественного характера, повлиявшие на дальнейшее его развитие». Летом 1866 он ненадолго приезжал в Россию для устройства дел, а затем снова уехал за границу. «Новый четырехлетний период заграничной жизни, — говорит Боборыкин, — разнообразный по перемене мест, тогдашним событиям, встречам, общественным и художественным явлениям жизни, какие я изучал, представлял собою постоянную работу романиста, критика и театрального рецензента, политического корреспондента». Большая часть жизни Боборыкина протекла за границей. Лишь в промежуток с 1876 по 1891 он провел довольно много времени в России, отчего он и называет этот период «русским». Он жил то в Петербурге, то в Москве и усиленно работал: читал публичные лекции, сотрудничал в разных отделах газет и журналов, занимался беллетристикой преимущественно летом и осенью. Лишь с 1889 Боборыкин получил возможность освободиться от мелкой срочной работы и всецело посвятить себя писательскому труду.

В 1902 он был избран почетным академиком. Продолжительная жизнь маститого писателя поражает своей содержательностью и продуктивностью. Все время Боборыкин учился, с ненасытной жадностью к знанию в самых разнообразных областях. В его автобиографии есть глава под названием «Чему и где я учился», в ней перечислены предметы, которые изучал Боборыкин, начиная с школьного до преклонного возраста. Области, возбуждавшие его внимание, весьма разнообразны и разноплодны: тут всевозможные виды словесных и социальных наук, естественные науки, медицина, политическая экономия, государственное право, театральное искусство, языковедение. Боборыкин знал 7 иностранных языков. Он был вольнослушателем в Петербурге, посещал лекции в парижском Coll?ge de France и Сорбонне, занимался в парижской и венской консерваториях, не пропускал и интересных частных курсов, всегда пользуясь случаем узнать что-нибудь новое. Несмотря на то что обширное образование Боборыкина имеет энциклопедический характер, его нельзя назвать дилетантом, по крайней мере, в тех областях, которые его наиболее интересовали. По отзывам специалистов, он всегда умел овладеть предметом; очевидно, ему помогала его чуткость к истине, необыкновенная впечатлительность и отзывчивость, являющаяся основной чертой его как беллетриста. Творческая плодовитость Боборыкина не имеет в русской литературе ничего равного. Им написано 18 больших романов, много десятков повестей и рассказов, 19 драматических произведений и множество мелких очерков. Кроме того, Боборыкин написал огромное количество статей критических и литературных, по эстетике, философии, теории творчества и др. предметам. Собранное вместе, все написанное Боборыкиным заняло бы ок. 70 объемистых томов. Боборыкин — бытописатель-хроникер, с тонкой психологией, умом и вкусом. В течение полувека он вдумчиво следил за всеми проявлениями русской жизни и детально, с необыкновенной точностью, отражал в своем творчестве все общественные переживания и настроения. Как жизнь идей, так и жизнь салонов находила в его лице великолепнейшего «отметчика» (собственный термин Боборыкина). В произведениях Боборыкина нет общественных типов, но им создан целый ряд живых, выразительных фигур, красноречиво говорящих о пережитых общественных полосах. Романы и повести Боборыкина — ценные документы эпохи. Каждый новый роман Боборыкина читался с интересом. Боборыкин кажется равнодушным к тому, что пишет, изображает жизнь слишком объективно, со стороны, как простой наблюдатель. Схватывая все оттенки интересующего явления, он не заглядывает вглубь его, не проникается им; он описывает его верно, точно, но, гл. обр., с внешней стороны. Вот как сам Боборыкин определяет свой процесс творчества: «Замысел является мне, конечно, неожиданно, непроизвольно и в образах, причем всегда вокруг общей творческой идеи… Я беру какое-нибудь явление, какую-нибудь “полосу жизни” и записываю одной фразой; большей частью эта отметка служит мне заглавием предстоящего романа. Таких отметок вы найдете в моих записных книжках не мало». Настоящим «отметчиком целых полос» общественной жизни Боборыкин делается, только начиная с романа «Солидные добродетели», появившегося в 1870. Первый его роман «В путь-дорогу» отличается автобиографическим характером, хотя в нем основным фоном является картина нравов, характерная для к. 50-х (1862). К тому же периоду относится и такое же переходное место в творчестве Боборыкина занимает роман «Жертва вечерняя» (1868), в котором изобличаются женская пустота и безделье. В «Солидных добродетелях» Боборыкин впервые выступает как общественный хроникер, насмешливо отмечая самодовольство людей, ослепленных своими общественными добродетелями и своею «прогрессивностью». Еще более смелым отметчиком новых веяний является он в романе «Дельцы» (1872), написанном на одну тему с «Дневником провинциала» Щедрина и дающем интересную картину первого вторжения в русскую жизнь капитализма. В нескольких романах из московской жизни изображен постепенный расцвет русской буржуазии. На первом плане между ними стоит «Китай-город» (1882), впервые отметивший нарождение «русской буржуазии», далеко ушедшей от «темного царства» Островского, но втайне поклоняющейся тем же кумирам. Та же «просвещенная» буржуазия фигурирует в лице фабриканта Кумачева в «Перевале» (1894). Роман «Доктор Цибулька» посвящен обрисовке карьеристов — выходцев из славянских земель (1874). В своем главном романе «Василий Теркин» (1892) Боборыкин сделал попытку нарисовать нового человека деревни, вышедшего в люди благодаря собственным усилиям и сумевшего сочетать деловитый практицизм с преданностью идеалам. Эта совершенно новая фигура красноречиво говорит о больших переменах и о накоплении новых сил в русском обществе. Зоркость и отзывчивость Боборыкина больше всего сказываются в произведениях, посвященных интеллигентским переживаниям. Два из них: «Из новых» (1887) и «На ущербе» (1890) рисуют «бездорожье» идейной интеллигенции в эпоху царствования имп. Александра III. Той же теме посвящена повесть «Поумнел» (1890), имевшая большой успех. В «Василии Теркине» мы встречаемся с критикой космополитических настроений. Боборыкин успел их подглядеть раньше, чем они вполне обозначились в жизни. В «Перевале» перед нами уже расцвет этих настроений и возврат интеллигентов-индивидуалистов к старым космополитическим «идеалам». Последние романы Боборыкина тоже посвящены колеблющейся интеллигенции: «Побежденных — не судят» (1910) — впечатлениям эпохи смуты и «Прорыв в вечность» (1911) — масонской мистике. Из др. романов следует назвать: «В чужом поле» (1866); «На суде» (1869); «Лихие болести» (1876); «Сами по себе» (1878); «За работу» (1885); «Ходок» (1895); «По-другому» (1897), «Тяга» (1898), «Куда идти» (1899) и комедия «Накипь». Многочисленные рассказы и очерки Боборыкина носят по преимуществу бытовой характер и свидетельствуют о громадном запасе наблюдений.
(Использованы материалы сайта Большая энциклопедия русского народа - http://www.rusinst.ru)
(Источник – ХРОНОС; http://www.hrono.ru/biograf/bio_b/boborykin_pd.html)
***

Людмила Сараскина
Модный писатель в салоне и дома
(версия П. Д. Боборыкина)
(Отрывок из статьи)

Ах, какой он мне гадкий показался! Где у меня были глаза, где у меня был вкус? Как я могла ласкать такую моську? Просто печеное яблоко, сухой как шест, выдавшиеся скулы, желтый, дряблый, — бррр!
П. Д. Боборыкин. “Жертва вечерняя”

Есть люди, которых и близко нельзя подпускать к своей жизни. Заморочат, распалят и раздразнят, но так просто не отпустят: им бы еще исподтишка понаблюдать твои корчи и поподслушивать твои стоны — авось, наконец, сопьешься или свихнешься. А тогда — почему бы и не явить миру свое назидательное, но для себя необременительное участие в пропащем человеке?

Стократ опаснее, если в увлекательной роли наблюдателя-энтузиаста окажется профессионал — коллекционер и летописец приключений. Он рачительно соберет горький медок своих воспоминаний, чтобы потом намешать гремучий коктейль — пойло, задуманное одновременно и как отрава, и как нектар, в зависимости от губ и горла, которым предназначен напиток... (Как в сердцах говаривал один безвестный страдалец: “И они ходят, пасквилянты неприличные, да смотрят, что, дескать, всей ли ногой на камень ступаешь али носочком одним; что-де вот у такого-то... из сапога голые пальцы торчат, что вот у него локти продраны — и потом там себе это всё и описывают и дрянь такую печатают... А какое тебе дело, что у меня локти продраны?”)

Однако в том-то и фокус, что, до обморочного забвения охмуряя дуру-жертву восхитительной близостью, сам “пасквилянт” будет алчно и холодно запоминать подробности — чтобы в час расплаты заголить и выставить напоказ постылую добычу, со всеми ее несуразностями, нелепостями и драными локтями. Что тут сделаешь? Нет таких законов, по которым воспрещалось бы для литературных упражнений брать напрокат (причем без спросу и бесплатно!) чужую душу, плоть и кровь. Нет и таких охранных грамот, которые уберегали бы частного человека от сомнительной участи явиться где-нибудь прототипом — то есть жалким рабом чужой игры без правил. А жизнь, в отличие от литературы, — это индивидуальное приключение. Здесь каждый смеет претендовать на центральную роль, а значит, и на собственную версию своей судьбы. Горе тому, кто вовремя не сумеет освободиться от унизительного амплуа, навязанного к тому же хоть и бывалым, но неумелым режиссером. В старинном сюжете, сочиненном когда-то П. Д. Боборыкиным, оказалось невозможным не только вытащить из грязи, но даже сохранить жизнь “жертве вечерней”, попавшей в поле зрения корифеев литературного beau-monde’а с их специфическими интересами.

1
Осенью 1867 года тридцатидвухлетний русский беллетрист, подрабатывавший в центральных газетах Москвы и Петербурга корреспонденциями из Парижа (быт и персонажи Латинского квартала, светская и культурная хроника), в течение шести недель надиктовал — записывал за пять франков в день нуждающийся студент-эмигрант — двадцать листов нового романа из великосветской жизни российской столицы. Литератор Петр Дмитриевич Боборыкин, хотя его пестрые репортажи и печатались в петербургских газетах под рубрикой “С Итальянского бульвара”, вовсе не был уличным щелкопером, промышляющим чем придется в бульварных изданиях. Сын богатого нижегородского помещика, он получил завидное образование: химия в казанском, математика и медицина в дерптском, экзамен на кандидата прав в петербургском университетах удачно дополнились лекциями по истории искусств и старофранцузскому языку в Сорбонне, занятиями в парижской консерватории и уроками сольфеджио в Вене. Замечательный знаток театра, эрудит и полиглот (кроме французского, владевший немецким, английским, итальянским, испанским, чешским, польским, латинским и греческим), он успел попробовать себя как издатель журнала “Библиотека для чтения” (1863—1865) и в этом качестве сблизиться со всем мало-мальски приметным, что относилось к петербургским сезонам, то есть к литературным салонам, светским гостиным, а также маскарадам, куда ездил весь город и даже двор. Позже, припоминая историю создания романа, Боборыкин утверждал, что приступил к нему неожиданно, то есть совершенно так, как и должно всегда происходить по теории “непроизвольного творчества”. В обществе двух приятелей он гулял по Лондону, куда приехал с Бедекером в руках на экскурсию; “не знаю, какая внезапная ассоциация идей привела меня к такому же внезапному выводу о полной моральной несостоятельности наших светских женщин. Но это явилось мне не в виде сентенции, а в образе молодой женщины из того “круга”, к которому я достаточно присмотрелся в Петербурге в сезоны 1861—1865 годов”1 . “Да и весь фон этой вещи — светский и интеллигентный Петербург — был еще так свеж в моей памяти, — вспоминал Боборыкин. — Нетрудно было и составить план, и найти подробности, лица, настроение, колорит и тон. Работа не шла бы так споро, если б вещь эта не имела формы дневника героини — того, что немцы на их критическом жаргоне называют: “Tee-Romane”. Форма интимных “записей” удачно подходила к такому именно роману. И раз вы овладели тоном вашей героини — процесс диктовки вслух не только не затруднял вас, но, напротив, помогал легкости и естественности формы, всем разговорам и интимным мыслям и чувствам героини”.

Однако, сидя в скромном Hфtel Montesquieu и сочиняя свой легкий, “чайный” роман, житель “Латинской страны” (как любил именовать себя молодой Боборыкин) и усердный посетитель парижской выставки даже и помыслить не мог, что его вполне невинный и очевидный социальный замысел вызовет в Петербурге взрыв общественного негодования. Ибо “Жертва вечерняя”, с января 1868 года начавшая печататься у петербургского книгоиздателя М. А. Хана в его новом толстом журнале “Всемирный труд”, была встречена отечественной критикой как сенсация самого дурного пошиба: роман с “клубничкой” в виде группового светского разврата, “афинских вечеров” и визитов в дом терпимости был назван порнографическим. Спустя полвека Боборыкин скажет в свое оправдание: “Теперь, в начале ХХ века, когда у нас вдруг прокатилась волна разнузданного сексуализма и прямо порнографии (в беллетристике модных авторов), мне подчас забавно бывает, когда я подумаю, что иной досужий критик мог бы и меня причислить к родоначальникам такой литературы”3 . Между тем “досужий критик”, а им оказался в конце шестидесятых один из законодателей литературы и соредактор “Отечественных записок” М. Е. Салтыков-Щедрин, писал: “Попытка узаконить в нашей литературе элемент “срывания цветов удовольствия” не нова и ведет свое начало от Баркова. Сочинения этого достойного писателя, впрочем, для публики неизвестны, хотя мы положительно не понимаем, какое может быть препятствие к обнародованию их после обнародования “Жертвы вечерней”. Затем, традиция плотского цинизма хотя и не прерывалась, но проявлениям ее все-таки не удалось сделаться общим достоянием по причине их крайней наготы”4 . Роман Боборыкина критик назвал трактатом о нимфомании и приапизме, рассчитанным на то, чтобы “помутить в читателе рассудок и возбудить в нем ощущение пола”. И все-таки сочинением, доставившим автору “успех скандала”, зачитывались. “Книга была спасена, — вспоминал Боборыкин, — продавалась, и роман читался усердно и в столицах и в провинции. В публике на роман взглянули как на то, что французы называют un roman а clй (роман с намеками), то есть стали в нем искать разных петербургских личностей, в том числе и очень высокопоставленных”6 . Цензурная история “Жертвы вечерней” (цензоры легко пропустили журнальные книжки с сочинением Боборыкина, но возмутились, когда оно явилось отдельной книгой, так что их попытки уничтожить зловредный роман смогло пресечь лишь публичное заступничество Александра II) только усилила “успех скандала”. Во всяком случае Боборыкин-писатель нисколько не пострадал от обвинений в порнографии — уже через полтора года “Отечественные записки” обратились к недавно обруганному автору с лестным предложением о сотрудничестве. В собственноручном письме Некрасов просил к осени 1870 года роман, пусть даже неоконченный, предоставляя автору как выбор темы, так и размеры сочинения, и только слегка намекнул: “На талант Ваш мы надеемся, а Вы, конечно, избегнете того, что нам не совсем по вкусу...”.

Судя по воспоминаниям Боборыкина и его сочинениям, написанным после “Жертвы вечерней”, он, однако, никогда и не пытался повторить свой громкий успех. “Меня поддерживало убеждение в том, что замысел “Жертвы вечерней” не имел ничего общего с порнографической литературой, а содержал в себе горький урок и беспощадное изображение пустоты светской жизни, которая и доводит мою героиню до полного нравственного банкротства”, — оправдывался он. Неотразимым аргументом в защиту своего романа Боборыкин считал и то важнейшее обстоятельство (по нынешним былям оно почти невероятно), что герой “Жертвы вечерней”, модный писатель и светский лев, ничем не походил на автора и, кроме профессии, не имел с ним ничего общего. Никогда не прельщаясь репутацией завсегдатая салонов и покорителя дамских сердец, Боборыкин-воспоминатель специально подчеркнул указанное принципиальное несходство — для этого ему понадобилось сказать об интимной сфере своей мужской жизни много больше, чем он того хотел и чем это было принято в его время. “Я боялся, как огня, того, что французы зовут “collage”, легкой связи, и ушел от нее в целых четыре парижских сезона оттого, вероятно, что все эти легкие девицы ничего не говорили моей душе. <...> В России у меня ведь тоже не было ни одной связи. Студентом, в Казани и Дерпте, я годами жил без привязанности, а более мечтательная, чем реальная любовь к девушке, на которой я хотел жениться, кончилась ничем. <...> И тут кстати будет сказать, что если я прожил свою молодость и не Иосифом Прекрасным, то никаким образом не заслужил той репутации по части женского пола, которая установилась за мною, вероятно, благодаря содержанию моих романов и повестей, а вовсе не на основании фактов моей реальной жизни. И впоследствии, до и после женитьбы и вплоть до старости, я был гораздо больше, как и теперь, “другом женщин”, чем героем любовных похождений”. В каком-то смысле Боборыкин сам стал жертвой своего скандального произведения: великосветская кузина писателя и его единственный близкий друг, красавица Сонечка Боборыкина (в замужестве Баратынская), на которую он заглядывался еще студентом, вынуждена была прервать с ним всякие отношения и даже прекратить переписку в связи с той ошеломляющей легкостью, с какой ее петербургские знакомые раскрывали прототипов из высшего света, выведенных в “Жертве вечерней” под прозрачными псевдонимами. И когда супруг кузины, сын поэта Баратынского, скоропостижно скончался, молодая вдова, боясь повторить пример героини “Жертвы вечерней”, немедленно оставила свет, заперлась дома, стала читать серьезные книжки, нажила скоротечную чахотку и умерла — через два года после опубликования так поразившей ее истории, сочиненной (а может быть, думала она, и списанной с кого-то?) некогда влюбленным в нее двоюродным братом. Но Боборыкин был чист перед своей впечатлительной и несчастной сестрой. Репутация светского развратника была приписана “Пьеру Бобо” и незаслуженно, и несправедливо: благонравному, но неосторожному автору пришлось расхлебывать кашу, которую он заварил для негодяя-героя.

2
История, к сожалению, умалчивает, имел ли Боборыкин в виду какое-то конкретное литературное имя, когда решил, что тем инструментом, с помощью которого ничтожество светских дам Петербурга будет показано во всем его безобразии, должен стать именно писатель — модный беллетрист, обласканный светом. Сам автор об этом никогда не заговаривал, и можно только гадать, кто из петербургских литераторов конца шестидесятых, принятых в большом свете, мог, скрывшись за невнятной фамилией Домбрович, претендовать на роль прототипа. Другое дело, что претендовать — с полным правом на весьма значительное сходство — было кому. Если исключить из круга “подозреваемых” тех литераторов, с которыми в петербургские сезоны 1861—1865 годов, до своего отъезда за границу, Боборыкин не имел случая познакомиться и сблизиться, а также тех, кто пребывал в эти годы за пределами Петербурга или за границами отечества; если вычеркнуть из списка те литературные имена, которые были известны Боборыкину не понаслышке, входили в число и знаменитых, и модных, но — увы! — не принадлежали к столичному beau-monde’у (к исключенным и вычеркнутым будут отнесены, по разным признакам, и Достоевский, и Лев Толстой, и Чернышевский, и Островский), то все же остается достаточное число лиц из писательской братии, чей статус и образ жизни давали автору “Жертвы вечерней”, наполненной пикантными подробностями, весьма богатый и убедительный материал. Даже самый поверхностный подход к поиску прототипов — по созвучию с фамилией героя — сразу предложил бы пусть небольшой, но содержательный выбор. Но и попытка найти искомое имя среди литераторов на “-ин”, “-ов” или “-ский” также оказывалась небессмысленной — и вероятнее всего, дело о прототипе Домбровича упиралось отнюдь не в одну-единственную монструозную фигуру.

Уже в другую эпоху, спустя двадцать лет после баснословных шестидесятых, составляя материалы для жизнеописания недавно почившего Ф. М. Достоевского, его друг (тогда еще не успевший осквернить память покойного писателя) и многолетний сотрудник Н. Н. Страхов вспоминал о литературном кружке, который он посещал вместе с братьями Достоевскими, А. Н. Майковым, Вс. Вл. Крестовским, Д. Д. Минаевым и другими — и который явился для него “во многих отношениях школою гуманности”. Однако, с удивлением замечал Страхов, “тут не придавалось никакой важности всякого рода физическим излишествам и отступлениям от нормального порядка. Люди, чрезвычайно чуткие в нравственном отношении, питавшие самый возвышенный образ мыслей и даже большею частию сами чуждые какой-нибудь физической распущенности, смотрели однако совершенно спокойно на все беспорядки этого рода, говорили об них как о забавных пустяках, которым предаваться вполне позволительно в свободную минуту. Безобразие духовное судилось тонко и строго; безобразие плотское не ставилось ни во что. Эта странная эмансипация плоти действовала соблазнительно и в некоторых случаях повела к последствиям, о которых больно и страшно вспомнить. Из числа людей, с которыми пришлось мне сойтись на литературном поприще, особенно в шестидесятых годах, некоторые на моих глазах умирали или сходили с ума от этих физических грехов, которыми они так пренебрегали. И погибали вовсе не худшие, а часто те, у кого было слабо себялюбие и жизнелюбие, кто не расположен был слишком бережно обходиться с собственною особой”10 . Страхов даже жалел, что вынужден умолчать о многих других бедах, порожденных вредным учением, “бедах не довольно страшных для печати, но в сущности иногда не уступающих смерти и сумасшествию”. Боборыкин молчать не стал, и в воспоминаниях, написанных гораздо позже страховских, на фоне литературных нравов нового столетия, когда былые подвиги уже порядком поблекли, поименно запечатлел “безобразников” своего поколения. И если художник Боборыкин всегда вызывал много нареканий за бесстрастность и фотографичность письма, то наблюдателем и свидетелем он был безупречным; недаром А. Ф. Кони, в похвалу мемуаристу, заметил: “Отсутствие ярких образов искупается у Боборыкина блестящим и дышащим правдой изображением не отдельных лиц, а целых организмов, коллективные стороны которых оставляют целостное впечатление”11 . Надо полагать, однако, что и при изображении как раз “отдельных лиц” память и чувство правды не изменяли писателю.

Но вернемся к прототипам. Вряд ли следует согласиться с теми, кому, быть может, фамилия с суффиксом “-ич” легкомысленно напомнит Д. В. Григоровича, — на том лишь основании, что автор “Антона Горемыки”, общительный и чрезвычайно живой собеседник, был еще и “откровенным рассказчиком всяких интимностей о своих собратах”, как поведал о нем Боборыкин-мемуарист, резонно заметив: “Григорович известен был за краснобая, и кое-что из его свидетельских показаний надо было подвергать “очистительной” критике, но не мог же он все выдумывать?!”. Именно от Григоровича узнал Боборыкин о знаменитых “журфиксах” у А. В. Дружинина, дебютировавшего в сороковых сентиментально-обличительной “Полинькой Сакс”, а затем уклонившегося в сторону развлекательной светской прозы с фривольным героем. “Позднее, когда я ближе познакомился с Григоровичем, я от него слыхал бесконечные рассказы о тех “афинских вечерах”, которые “заказывал” Дружинин. Затрудняюсь передать здесь — со слов этого свидетеля и участника тех эротических оргий — подробности, например, елки, устроенной Дружининым под Новый год... в “семейных банях””. Но и без Григоровича Боборыкин знал (со слов сдержанного П. И. Вейнберга, редактора “Века”), что “Дружинин был эротоман и проделывал даже у себя в кабинете разные “опыты” — такие, что я затрудняюсь объяснить здесь, в чем они состояли”13 . (Затруднения Боборыкина объяснять “разные опыты” здесь, то есть на страницах мемуаров, были, надо думать, достаточно компенсированы откровенными сценами “Жертвы вечерней”.)

Можно представить себе, как был шокирован добропорядочный молодой человек, недавно вступивший на литературное поприще, нравами, царящими в столице. Ведь когда студентом и начинающим писателем Боборыкин являлся к отставному гвардейскому офицеру и англоману Дружинину, проживавшему холостяком вместе с матерью в тихой и уединенной квартире, он и помыслить не мог, будто этот “высокоприличный русский джентльмен с такой чопорной манерой держать себя и холодноватым тоном мог быть героем даже и не похождений только, а разных эротических затей”14 . По-видимому, этот шок и побудил Боборыкина спустя много лет написать одну весьма откровенную страницу воспоминаний. “Вообще, надо сказать правду (и ничего обсахаривать и прикрашивать я не намерен): та компания, что собиралась у Дружинина, то есть самые выдающиеся литераторы 50-х и 60-х годов, имели старинную барскую наклонность к скабрезным анекдотам, стихам, рассказам <...> Не чужд был этого, особенно в те годы, и Некрасов, автор целой поэмы <...> из нравов монастырской братии. Отличался этим и Боткин. И Тургенев до старости не прочь был рассказать скабрезную историю <...> В этом сказывается эпоха, известная генерация, пережиток нравов. Все они могли иметь честные идеи, изящные вкусы, здравые понятия, симпатичные стремления; но они все были продуктом старого быта, с привычкой мужчин их эпохи — и помещиков, и военных, и сановников, и чиновников, и артистов, и даже профессоров — к “скоромным” речам”. Боборыкину как бытописателю было откуда черпать “специальные” впечатления. Он знал о пьяных кутежах Писемского, “способного на самые беспардонные проявления своего кутильно-эротического темперамента”, и слышал от Вейнберга о “гомерических эпизодах”, когда за Писемским приходилось ездить в места, где он предавался вакханалиям в течение многих суток. “Таких алкоголиков — и запойных, и простых, — как в ту “эпоху реформ”, уже не бывало позднее среди литераторов”, — писал Боборыкин; и весь Петербург судачил о грандиозных попойках и мерзких безобразиях в доме одного из тогдашних меценатов, графа Кушелева-Безбородко (как хозяин недавно учрежденного “Русского слова” он собирал у себя авторов, а вместе с ними потчевал и окололитературных пьяниц).

Тема “весьма небезупречных писательских нравов” была, кажется, чрезвычайно тяжелой, почти болезненной для Боборыкина. По прошествии нескольких десятилетий, перебирая в памяти свои петербургские впечатления, он то и дело съезжал на эту скользкую дорожку, будто чувствовал, что должен хотя бы косвенно объяснить (и по возможности оправдать) рождение Домбровича. Множество раз, возвращаясь к описаниям разнузданности и непотребства столичных литераторов, он настойчиво “отмежевывался” от них, то и дело повторяя, что если и присутствовал при очередном скандальном происшествии самолично (а не узнал о нем от очевидцев), то только как сторонний наблюдатель, собирающий факты для истории. “Туда легко было бы попасть, — утверждал Боборыкин, имея в виду злачные графские чертоги Кушелева-Безбородко, — но меня почему-то не влекло в этот барски-писательский “кабак”, как его и тогда звали многие. Теперь я объясняю это чувством той брезгливости, которая рано во мне развилась. Мне было бы неприятно попасть в такой барский дом, где хозяин, примостившийся к литературе, кормил и поил литераторскую братию, как, бывало, баре в крепостное время держали прихлебателей и напаивали их. И то, что я тогда слыхал про пьянство в доме графа, прямо пугало меня, не потому, чтобы я был тогда такая “красная девица”, а потому, что я слишком высоко ставил звание писателя”. Что общего, однако, имели все эти чадные непристойности с пребыванием в большом свете, где якобы должен был обретаться и оказывать свое пагубное влияние на окружающих прототип Домбровича, — если он и в самом деле существовал? По-видимому, все-таки не у барина Кушелева, среди кутил и пьяниц. Боборыкин, который, как он утверждал, бывал везде, где только столичная жизнь хоть сколько-нибудь вызывала интерес (то есть на лекциях в Думе, на литературных вечерах, во всех театрах, в домах, где знакомился с тем, что называлось “обществом” в условном светском смысле), сам постарался сузить понятие везде: применительно к домам это везде оказывалось всего двумя-тремя салонами, “куда допускались такие писатели, как Тургенев, Тютчев, Майков... Приглашали и Писемского”.
К вышеуказанным фигурам Боборыкин добавил лишь два имени — Болеслава Маркевича (с так интересующим нас суффиксом в фамилии) и графа В. А. Соллогуба: внутри четверки (то есть Тургенева, Писемского, Маркевича и Соллогуба) существовали сложные и запутанные отношения, во все оттенки которых, на правах конфидента Писемского, был посвящен будущий автор “Жертвы вечерней”. Писемский жаловался Боборыкину на Тургенева, которому не мог простить приятельства с “таким лодырем”, как Маркевич: великолепный Болеслав — тогда еще не светский романист, не камергер и “grand genre”, а всего только самый модный кавалер обеих столиц, и камер-юнкер, преуспевающий благодаря красивой наружности, особому дару чтения (у всех на слуху был сыгранный им Чацкий в домашнем спектакле у князей Белосельских на пару с Верой Самойловой в роли Софьи) и допущенный даже во дворец, где на вечерах у императрицы Марии Александровны декламировал сочинения своих литературных современников, — глубоко оскорблял самолюбие Писемского. “Иван Сергеевич водит приятельство с такой дрянью!” — по свидетельству Боборыкина, говаривал Писемский. Сам Маркевич, познакомившись с Боборыкиным и пожелав его “шармировать”, “стал рассказывать про свои светские связи с “Иваном Сергеевичем”, прохаживаясь насчет его бесхарактерности и беспринципности. Между прочим, он мне изобразил в лицах (он был большой краснобай), как Тургенев во дворце у Елены Павловны на рауте сначала ругательски ругал весь этот высший монд; а когда одна великая княгиня сказала ему несколько любезностей, то “весь растаял””.....
(Источник - http://magazines.russ.ru/znamia/1998/4/saraskin.html)
***