| Nikolay | Дата: Воскресенье, 17 Июл 2011, 16:40 | Сообщение # 1 |
 Долгожитель форума
Группа: Заблокированные
Сообщений: 8926
Статус:  | 
БАЛТРУШАЙТИС ЮРГИС КАЗИМИРОВИЧ
(20 апреля (2 мая) 1873, Поантвардзе, Россиенского уезда, Ковенской губернии, ныне Паантвардис Юрбаркского района, Таурагский уезд, Литва — 3 января 1944, Париж)
— русский и литовский поэт-символист, переводчик, критик, публицист, театральный деятель и дипломат; почётный доктор Университета Витовта Великого в Каунасе (1932).
Биография
Родился в крестьянской семье. Учился в Ковенской гимназии (1885—1893) и на естественном отделении физико-математического факультета Московского университета (1893—1898); одновременно посещал лекции на историко-филологическом факультете. Сблизился с С. А. Поляковым, учившимся на математическом отделении физико-математического факультета, и через него познакомился с К. Д. Бальмонтом и В. Я. Брюсовом, позднее с В. И. Ивановым; друг и почитатель поэта и композитора А. Н. Скрябина.
В августе 1899 тайно венчался с Марией Ивановной Оловяшниковой (1878—1948).
Дебютировал в печати осенью 1899. Вместе с Поляковым, Брюсовым и Бальмонтом основал издательство «Скорпион», деятельность которого началась изданием совместного перевода Балтрушайтиса и Полякова драмы Генрика Ибсена «Когда мы, мёртвые, проснёмся».
Был сотрудником альманаха «Северные цветы», журнала «Весы». Позднее выступал в газете «Русь», в журналах «Правда», «Золотое руно», «Русская мысль», «Русские ведомости», «Заветы» (1912—1914), «Северные записки», в английском журнале «The Mask» (1913).
Член литературного бюро Театра-студии МХТ (1905), принимал участие в работе Свободного театре во главе с К. А. Марджановым, МХТ, Камерного театра.
Подолгу жил за границей (Италия, Скандинавские страны, Германия).
Работал в Лито Наркомпроса (1918), был председателем Московского Союза писателей (1919), участвовал в работе издательства «Всемирная литература». С 1920 представитель (вначале формально советник так и не назначенного представителя) Литовской Республики в Москве, с 27 апреля 1921 в ранге поверенного в делах (chargé d’affaires), с 1922 — чрезвычайный и полномочный посол. Одновременно представитель Литвы для Турции (1932) и Персии (1933). Содействовал выезду за рубеж деятелей русской культуры, практически спасая их от большевистского террора.
Почётный доктор Университета Витовта Великого в Каунасе (1932).
В апреле 1939 уехал из России, получив назначение советником посольства Литвы в Париже. В Париже, где ещё раньше обосновался его сын Юргис Балтрушайтис-младший, историк искусства, прошли последние годы жизни. Умер в Париже, похоронен на кладбище Мон Руж.
Русскоязычное творчество
Стихотворения начал писать на русском языке. Осенью 1899 года опубликовал первое стихотворение в «Журнале для всех» В. С. Миролюбова. В 1899—1906 годах принимал участие в деятельности московских символистов, занимая все более отчётливо обособленную позицию в символистской поэзии и литературной жизни. Этой позиции соответствует доминирующие в его медитативной философской лирике образы отшельника и одинокого путника. «...он исходит из веры в высокое предназначение человека, в преодоление вселенской дисгармонии, разрыва между природой и индивидуальным «я».»
Общее количество стихотворений, написанных Балтрушайтисом на русском языке, около 300. На литовский язык все стихотворения Балтрушайтиса перевёл Линас Брога. Стихотворения Балтрушайтиса переведены также на английский, армянский, болгарский, венгерский, нидерландский, латышский, немецкий, польский, французский и другие языки.
Литовскоязычное творчество
Первое стихотворение на литовском языке опубликовано в 1927. В 1940—1943 в Париже подготовил три сборника стихотворений на литовском языке («Ašarų Vainikas», рус. «Венок слёз», I и II части; «Aukuro dūmai», рус. «Дым жертвенника» ) и поэму «Įkurtuvės» (рус. «Новоселье»). Считается, что они представляют собой мастерское завершение предыдущего творчества. Первая книга стихов на литовском языке вышла лишь в 1942. Посмертно выпущен сборник литовскоязычных стихотворений «Poezija» (рус. «Поэзия»; Бостон, 1948). Самый полный сборник литовскоязычной поэзии «Poezija» (1967).
Переводы
Внёс значительный вклад в искусство перевода. Переводил преимущественно стихотворные и драматические произведения, на первых порах выполняя символистскую программу ознакомления русской публики с западноевропейской литературой, затем вводя в репертуар русского театра зарубежную драматургию. Перевёл произведения английского поэта Д. Байрона («Видение Страшного суда», «Бронзовый век»), норвежских писателей Г. Ибсена («Пер-Гюнт», «Фру Ингер из Эстрома», «Строитель Сольнес» и «Гедда Габлер») и Кнута Гамсуна («Голод», «Виктория», «Игра жизни», «Вечерняя заря» и «Тамара»), немецкого писателя Г. Гауптмана («Бедный Генрих», «Праздник Примирения», «Шлюк и Яу»), Г. Д’Аннунцио («Мёртвый город», «Джиоконда», «Слава»), отдельные произведения Оскара Уайльда, Августа Стриндберга, Германа Зудермана, Гуннара Гейберга, Мориса Метерлинка, Рабиндраната Тагора и других. Переводил стихотворения армянских поэтов для подготовленной В. Я. Брюсовым антологии армянской поэзии (1916), также еврейских поэтов.
Книги
Земные ступени. Элегии, песни, поэмы. Москва: Скорпион, 1911
Горная тропа. Вторая книга лирики Москва: Скорпион, 1912
Лилия и серп. Париж: YMCA Press, 1948
Дерево в огне: стихи. Вильнюс: Vaga, 1969
Дерево в огне: стихи. 2-е изд. Вильнюс: Vaga, 1983
Лилия и серп: стихотворения. Москва: Художественная литература, 1989
Įkurtuvės. Poema-pasakėčia. Kaunas: Valstybinė l-kla, 1941
Ašarų vainikas. Kaunas: Valstybinė l-kla, 1942
Žemės pakopos = Zemnyja Stupeni: elegijos, giesmės, poemos / iš rusų k. vertė J. Valaitis. Tiubingenas: A. Urbonas, J. Kapočius, 1947
Poezija. Bostonas: Kun. P. M. Juras, 1948
Žemės laiptai: elegijos, giesmės, poemos; Kalnų takas / vertė Linas Broga. Vilnius: Vaga, 1973
Lelija ir pjautuvas: poezija. Iš rusų kalbos vertė Linas Broga. Vilnius: Vaga, 1996
Menka, ką tu vien protu žymi…: poezija. Kaunas: Vada, 2000
«Apimti žmogų iki dugno»: estetika, literatūros kritika, vertinimai. Vilnius: Aidai, 2001
(Источник – Википедия; http://ru.wikipedia.org/wiki/%C1%E0%EB%F2%F0%F3%F8%E0%E9%F2%E8%F1)
***
БАЛТРУШАЙТИС, Юргис Казимирович [20.IV(2.V).1873, с. Паантварджяй Россиенского у. Ковенской губ.; ныне Юрбаркс р. Литовской ССР -- 3.I.1944, Париж] –
поэт (двуязычный), критик, переводчик, театральный деятель, дипломат. Родился в крестьянской семье. В 1893 г. Балтрушайтис, недавний выпускник Ковенской гимназии, поступил на естественное отделение физико-математического факультета Московского университета, где познакомился с С. А. Поляковым, а через него с К. Д. Бальмонтом, который летом 1899 г. представил своих друзей В. Я. Брюсову. Вместе с Поляковым, Бальмонтом, Брюсовым Балтрушайтис был инициатором создания и активным участником ведущих символистских органов: книгоиздательства "Скорпион", альманаха "Северные цветы", журнала "Весы".
Творческое наследие Балтрушайтис невелико. При жизни поэта появились два сборника на русском языке "Земные ступени" (1911) и "Горная тропа" (1912) и один на литовском - "Венок из слез" (1942). Третья книга на русском языке "Лилия и серп", часть стихотворений которой написана в 1910 гг., вышла в 1948 г. в Париже. Кроме того, в "Северных цветах" и в "Весах" были напечатаны три рассказа Балтрушайтиса. Идейно-тематический диапазон поэзии Б Балтрушайтиса не широк. Поэт в своем творчестве остается в пределах внутреннего мира. Самобытность лирики Балтрушайтиса заключается в ее философском характере. Акцент ставится на размышлениях, реалиях и ощущениях.
Поэт мыслит романтическими антиномиями: духовное и материальное, возвышенное и низменное. Единичное, отдельное событие возводится к вечным темам: жизни и смерти, одиночества. Раскрывая трагизм человеческого бытия, Балтрушайтис видит прекрасное в природе, свете разума, творчестве, в стремлении человека преодолеть вселенскую дисгармонию. Как и другие символисты, поэт был склонен рассматривать свое творчество как целостный и неделимый текст и выстраивал книги русской лирики как трилогию, в центре которой - история пути "человека вселенной", всеобщая жизнь мира. Балтрушайтис придавал большое значение строению сборников: выделял главы, каждой главе предпосылал эпиграфы, поясняющие общий замысел, философский настрой. Книга обычно открывалась вступительным стихотворением. Внутренне сосредоточенный и замкнутый, поэт был сдержан в использовании художественных средств, традиционен в стихотворной технике.
Единое целое с поэзией составляют критические выступления Балтрушайтиса. Им написаны статьи, рецензии, посвященные творчеству К. Д. Бальмонта, Н. Рериха, В. Ф. Комиссаржевской, Г. Ибсена, А. Стриндберга, др. скандинавских писателей.
Как театральный деятель Балтрушайтис был связан с экспериментальными исканиями Театра-студии на Поварской, театра Комиссаржевской, сотрудничал с Свободным и Камерным, Московским Художественным театрами. Из внесимволистского круга знакомств поэта следует отметить его дружбу с М. Горьким и А. Скрябиным.
В 1920 г. Балтрушайтис возглавляет специальную миссию, а в 1921 г. становится Чрезвычайным Посланником и Полномочным представителем Литвы в РСФСР (затем в СССР). В апреле 1939 г. выходит на пенсию и переезжает в Париж, где проживал его сын, известный искусствовед Юргис Балтрушайтис. Большая часть стихотворений последних двадцати лет написана на литовском языке.
Сочинения: Дерево в огне.-- Вильнюс, 1969, 1983; Капли //Северные цветы.-- М., 1901.-- С. 55--65; Легенда о факелах // Северные цветы -- М., 1902.-- С. 84--88; Спутники // Весы.-- 1906.-- No 12.-- С. 21--33. Статьи: Юган Людвиг Рунеберг // Весы.-- 1904.-- No 2.-- С. 55--57; У гроба Ибсена // Весы -- 1906.-- No 8.-- С. 55--58; Арцыбашев. Рассказы, т. II (рецензия) // Весы.-- 1906.-- No 9.-- С. 64--67; Ю. Айхенвальд. Силуэты русских писателей. Вып. 1 (рецензия) // Золотое руно.-- 1906.-- No 11--12.-- С. 154--155; Карл Ионас Лове Альмквист // Северные сборники изд-ва "Шиповник".-- Спб., 1908.-- Кн. 5.-- С. 7--13; Яльмар Седерберг // Там же.-- С. 237--238; О внутреннем пути К. Бальмонта // Заветы.-- 1914.-- No 6.-- С. 62--68; Последний замысел (Впечатления) // Комиссаржевская В. Ф. Альбом "Солнца России".-- Пг 1915.-- С. 33--35; Внутренние приметы творчества Рериха // Рерих.-- П., 1916.-- С. 13--28; Памяти Эмиля Верхарна // Русское слово.-- 1916.-- No 267; Предисловие // Филипченко Иван. Эра славы.-- М., 1918.-- С. 5--7; Жертвенное искусство // Мысль и слово.-- М., 1918 (1921).-- Т. 2.-- С. 219-224.
Б. Мержвинскайте
(Источник - "Русские писатели". Биобиблиографический словарь. Том 1. А - Л. Под редакцией П. А. Николаева. - М., "Просвещение", 1990; http://az.lib.ru/b/baltrushajtis_j_k/text_0020.shtml)
***
Ю.И. Айхенвальд
БАЛТРУШАЙТИС
Сборники стихотворений Балтрушайтиса "Земные ступени" и "Горная тропа" представляют собою молитвенник мыслителя. По ним совершается поэтическое богослужение. Художник пристального взгляда, поэт сосредоточенной думы, Балтрушайтис исключительно серьезен и продолжает философскую традицию нашего искусства. Он сродни Баратынскому. Медленно слагает он свои многодумные стихи; порою они, тяжелые от мысли, производят даже впечатление сумрачности. Перед иконостасом природы стоял он долго, прежде чем помолился. Его умное вдохновение не восторженно, не пылко, - но тем надежнее его глубина и постоянство. В своих книгах не дает он пустых мест, точек безразличия; он не знает невыразительных случайностей. Напротив, все у него слишком значительно и существенно. Слова у него - сжатые и скупые, суровые, и в их замкнутый круг заключено столько размышления о трудных, о предельных темах человеческого разума, что большого напряжения стоило бы пребывать вместе с автором на этих высотах духовности, если бы он был только философ. Но Балтрушайтис - и поэт. Правда, у него мало фактов, отдельных вещей, прекрасной осязательности; побледнели "чувственные приметы" явлений, и преобладает обобщение, отвлечение, - оставлены в тени, уже покинуты конкретные признаки предметов. Не то чтобы он их не замечал, близоруко не различал: он только не медлит около них, преодолевает чары внешности, всяческих реальностей, и идет дальше - к смыслу, к сути происходящего, от процесса - к неизменности, от событий - к бытию. Если, например, в "сонный вечер", где - "печаль стоячих вод", перед ним "толчется ослепленно комариный хоровод", то, глядя на эту "суетную игру", поэт задумывается о том,
Сколько в мире бренной твари,
Богом замкнутых миров!
Как и я, служа мгновенью,
Протянувшись ввысь столбом,
Вьются мошки легкой тенью
В небе бледно-голубом...
Пусть все тем же смертным бредом
Ослепил их беглый миг,
Но их жребий мне неведом,
Как и жребий дней моих...
Столь прямо смотрит он мысли в глаза, так привычно ему размышление, что невольно удивляешься, когда на протяжении этих серьезных страниц изредка встречаешь просто случай, просто отдельный жизненный пример - какую-нибудь жницу ревнивую, которая в поле спелой ржи, где вьется дорога в храм заветный, дорога к свадьбе, подстережет с серпом в руке изменника-князя, чужого жениха, и кинет ему "ожерелье ярко-красное" свое. В поэзии Балтрушайтиса еще не пройден тот кругооборот, который от явления ведет к идее, а от идеи - обратно к понятому и просветленному явлению; еще не достигнута пушкинская наглядность и непосредственность - высшая мудрость красоты. В его поэзии - не столько мир, сколько выводы из мира.
Но самобытно выведена эта философия из таких органических глубин внутренней содержательности и через такое испытующее горнило чувства прошла она, что сумела найти для себя соответственные поэтические выражения, не многие, но благородные образы и осуществила если не безусловную, то очень значительную необходимость и незаменимость слов. Эстетический закон достаточного основание у Балтрушайтиса соблюден. Иначе сказать то. что он скачал. - трудно a порой и невозможно. И если не все его стихи сразу проницаемы и прозрачны, то может быть, в этом повинен не автор, а самый характер сюжета, и все равно по-иному выразиться было бы нельзя. И, с другой стороны, так срослись у него слово и мысль, что как будто не его заслуга и там, где их слиянность оказывается кристально ясной и чистой. Точно во власти чего-то объективною самой философии и самой поэзии, находится Балтрушайтис. Может ли писателю выпасть лучшая участь?..
Итак, мысль у Балтрушайтиса, ее неизменная тень, не заглушила у него поэтичности. Можно подметить разве некоторую однообразность его лексикона и то, что есть у него излюбленные, нежелательно часто повторяющиеся слова (простор, синева, малый, дрожь); можно уловить и какие-то замыкающие горизонты, очерченный предел, за который его слово не переходит. Но это - добровольная скудость монаха, подвижника; это не отсутствие богатства, а только отказ от него, обет бедности; это - уже упомянутая, характерная для нашего автора пристальная сосредоточенность интересов и помышлений: кто принял схиму, того не тешит разнообразие. У Балтрушайтиса не яркости нет, а нет пестроты - вот что дорого и вот что бросается в глаза. Нет пестроты, но есть или может быть красочность, и, когда монах на минуту отводит свои настойчивые взоры от единого Бога своего, от суровой истины, когда он, подобно другому монаху, на известной картине Беклина, в тишине своей обителиv начинает играть на очарованной скрипке и слушают его, заслушиваются ангелы, - тогда понимаешь, сколько в нем таится красоты и живописности и как он умеет, если хочет, писать не только в безрадостных и строгих тонах, но и дарить пленительные картины, в музыке звуков подниматься до музыки красок. И тогда мы читаем (или слышим? или видим?) "Лунную сонату", гимн девушке Гудур, апофеоз белого, прославление луны:
Ночные дали в лунном свете.
Гудур - как мрамор при луне...
Гудур в неволе лунной сети...
Гудур с луной наедине...
..........
Гудур в саду из бледных, нежных,
Из лунных лилий... и средь них
Пред нею, в ризах белоснежных,
Ее тоскующий жених...
Она склонилась и любовно
Луна улыбкой их зажгла,
Немой и бледной и бескровной.
Как скорбный снег его чела...
И вздох венчает их истому,
И он, склоняя бледный лик,
К ней, как к причастию святому,
Устами скорбными приник.
Или в стихотворении "Венчание" расстилается перед нами трагическая белизна Зимы, Смерти, и печально-певучими двустишиями, в торжественной скорби, поют нам о белой Смерти, которая обвенчала с собою красавца юношу:
В венчальном поле дикая Метель
Прядет-свивает белую кудель.
Поют ее прислужницы и ткут,
Тебя в свой бархат белый облекут, -
И будешь ты, на вечность темных лет,
Мой бледный княжич, щеголем одет...
...................
И в тайный час твоих венчальных грез
Поникнешь ты средь белых-белых роз...
И трижды краше будешь ты средь них,
Красавец бледный, белый мой жених!
Вообще, наряду со стихотворениями, которые медлительно и осторожно подвигают драгоценную ношу своих мыслей, есть у Балтрушайтиса очень музыкальные и грациозные пьесы, и в них - фетовская мелодичность и нежность, и так они легки и непринужденны. А где надо, стих его приобретает энергию, звучит уверенно и властительно. Рифмы у него - богатые, но не щегольские, и себя напоказ не выставляют. Таким образом, насыщенные содержанием, сборники нашего поэта в то же время исполнены высокого изящества.
А это содержание, насколько оно не теряет от пересказа, от прикосновения прозы, сводится к тому, что жизнь человеческого странника, все эти земные ступени и горные тропы изображены, как борьба между началами цельности и дробности. Земной пилигрим хочет единства, слияния с миром, блаженного "часа полноты"; но, прежде чем он вознесется в эти области великого целого, великого общего, ему суждено жить в дробящих условиях времени и пространства, быть игрой частичности, - вспоминаются слова Тютчева: "игра и жертва жизни частной". При этом жизнь частная, всякие дробления имеют и свое обаяние; и нередко усталому путнику высот хочется спуститься именно в долины, под смиренный кров, хочется малого. Великое не только недоступно - оно и не всегда желанно. Так вот это перемежающееся в человеке земное и горное - оно и составляет одну из основных тем Балтрушайтиса. Глаза его устремлены за круг земной, но и этот последний он проходит внимательно и вдумчиво. Поэт, естественный огнепоклонник, богомолец света, прекрасно и проникновенно славит утро, огненный ливень, световые волны. С того момента, как лучистая заря "стоцветный веер свой раскроет", и до вечера, когда над "развенчанной" землей "скудеет дым кадильниц золотых", до ночи, когда "упадает покров с молчаливого образа вечности" и открываются "скрижали звезд", - все это время странник, шествующий по земным ступеням, следующий "Божьему указу", полон благоговения, принимает, благословляет. История дня - это история вечности. День - прообраз мира, и сознательно прожить один день - это значит испытать все, понять все возможности и дали. Ибо утро, побеждающее хаос, превращает в дорогу все мировые бездорожья, и это оно, когда раздается "ликование кубков заздравных на великом рассветном пиру", - это оно зажигает мое сердце. Да, сердце - от утра, сердце - от солнца. Именно в силу такой родственности, такой однородности солнца и сердца все, что происходит во мне, неразрывно связано с событиями в космосе, - и наоборот. Оттого в полдень, когда еще весела "дорога в гору, к золотой вершине дня", я чувствую прилив гордости, бодрости и сил, и говорит мне поэт:
Мир - ромашка, ты - пчела,
Пусть твоя земная ноша
Будет сладко тяжела.
А когда от утра не остается уж следов, тогда робко сжимается, темнеет и сердце, и я сиротливо познаю, "как в мире сердце наго, как ночь земная тяжела", и спасают меня, зовут меня, смиряют мои вздохи лишь искры звезд, эти "солнечные крохи от пира дня", - эти звезды, вечные вдохновительницы мечтателей, небесные Беатриче земных поэтов и мыслителей.
В Балтрушайтисе ценно, что он чувствует день, реально воспринимает космические явления; они совершаются не безразлично, не незаметно для него. Он видит, действительно видит, как
Сомкнул закат ворота золотые
За шествием ликующего дня,
И тени туч, как витязи святые,
Стоят на страже Божьего огня.
И самого себя он постоянно ощущает непременным участником вселенной. Он живет не в тесном людском жилище; он слышит, как его посох стучит о камень дорожный - в безмолвии мира: со своим посохом не затерялся он в мире, не исчез - живая и необходимая часть целого.
По вселенной проходит поэт свою предназначенную дорогу, пока не кончится дробление, разрозненность, пока он не вольется в святой океан, точно "река, что отхлынула к устью". Трудна эта дорога, тернистый путь отдельной личности, оторвавшейся от мирового единства. Душа человека - "опальная"; Адам - в опале; теперь он. изгнанный из Эдема, из храма, находится только "на паперти земной", и, прежде чем он первый оглашенный, вернется к изгнавшему Отцу, ему надо преодолеть все крутые земные ступени. Не только мифический герой, но и каждый человек - Сизиф: "жил. метался, опыт множил, в тишине, средь шума гроз, и в пустом гаданье дожил до седых волос". Приходится начинать сызнова, изнемогать, падать; но все-таки подъемлешь труд свой малый и, как свечу Страстного четверга или, по сравнению Балтрушайтиса, как вербную свечу, проносишь через мир свою трепетную жизнь. Углубленный смысл получают в устах нашего поэта знаменитые слова Архимеда - Noli tangere circulos meo! (Не прикасайся к моим кругам, не трогай моих кругов (лат.)) Эти circuli. эти круги земные и есть наше жизненное дело: надо их дочертить, надо дослушать вещий звон колоколов, оберечь свое душевное достояние от всяких нападений и падений.
Недаром помянуты здесь геометрические фигуры: есть у Балтрушайтиса мысль о том, что, когда странник приближается к концу своих дорог, он видит пред собою "скал решенные отвесы", и здесь уже, у этой грани, "все в мире ясно, понято, раскрыто; земля и небо - формула, скелет, в котором все исчислено и слито, и прежнего обмана больше нет". Не значит ли это, что у последней черты исчезают обманы природы, вся ее чувственность и краски, и перед нами восстает рисунок мира, его геометрия, его чертеж и схема? Где были картины, там остался только именно рисунок, разрез мироздания; и все определенные живые величины, все качественности бытия заменились бескровными алгебраическими знаками. Слова онемели и распались на мертвые буквы; зато - "все ясно, понято, раскрыто", и Эвклидов ум может найти свое удовлетворение.
До алгебры мира, до схематической обобщенности как бы доходит и философская поэзия Балтрушайтиса; но поэт не Эвклид, и сердце, "невольница алканья", даже здесь, у самого края вселенной, где "скал решенные отвесы" вычерчивают ее предельный рисунок, - это сердце поэта, Орфея, как Орфей на Эвридику, тоскуя, оглядывается назад и молит о жизни, о новом трепете своих горячих биений. И поэт, послушный сердцу, возвращается в жизнь, в качественную природу, к образам и звукам.
Они нужны ему для того, чтобы достойно воспроизвести человеческое восхождение по земным ступеням и до горной тропы. В известном смысле, впрочем, перед лицом смерти говорить о восхождении - бессмысленно: жизнь - это такая лестница, по которой можно только спускаться. Жизнь делает старше, т. е. она знает только одно действие - вычитание. Вот почему "над малою воронкой" ее песочных часов мы стоим затаив дыхание, следим за убылью, за тем, как
Текут, текут песчинки,
В угоду бытию,
Крестины и поминки
Вплетая в нить свою.
Правда, начинаем все мы бодро, "верим в полдень, верим в вёдро, в тишь далеких вечеров; все мы сеем, вверив зною - Божьей прихоти - свой хлеб, и молитвою немою точим серп, готовим цеп" - но: "много пахарь бросил зерен, много ль будет на гумне?". Много ли будет уловлено в сети рыбаков, которые искали клад в море великом, а найдут лишь ил и тину? Недаром в средине неудачного лова у ловцов изнуренных "сумрачны речи, взгляды туманны... врезался в плечи крест конопляный"...
Если эти метафоры и образы меланхоличны и томит крест на плечах человеческих, то вот для недругов меланхолии - другая, уже бравурная музыка жизни и самая жизнь в образе Карусели:
В час пустынный, в час метели,
В легком беге карусели,
В вихре шумном и лихом,
В вечер зимний, в вечер серый
Мчатся дамы, кавалеры,
Кто - в карете, кто - верхом...
Зыбля прах, взрывая иней,
Князь с маркизой, граф с княгиней,
То четою, то сам-друг.
Длинной цепью, пестрой ротой,
Кто в раздумье, кто с зевотой.
Пробегают малый крут
И поет им беспрерывно
Зов шарманки заунывной,
Хриплой жалобой звеня...
И от песни однозвучной
Часто-часто в час докучный
Рыцарь валится с коня;
Часто-часто рвутся звенья,
Иссякает нить забвенья,
И скудеет свет в очах;
Но вплетенных в вихрь случайный
Строго гонит ворот тайный,
Им невидимый рычаг...
Иссякновение жизни, ее превращение в онемевшую "равнину Ватерло" часто привлекает к себе поэтическое внимание и отклики Балтрушайтиса.
Те стихи его, которые посвящены всяческой осени, звенят струнами тончайшей элегии, печальны светлой печалью. Его песни о той поре, когда проходят "зеленые потемки", когда "зыблет ветер мох, как пряди седых волос" и в "дымном храме вешней славы" остается только "зола, зола", его песни увядания, слишком понятные каждому, неотразимо создают настроение грусти, но показывают и горизонты возможного примирения. "Невидимый топор" Бога, Бога-Дровосека, разредил густые ткани бора; ветер трудолюбиво и усердно оборвал зеленые декорации, - и вот послушайте красивую и задушевную мелодию о том, каково теперь в парке:
Пусто, пусто в старом парке...
Каждый угол поредел,
Даже там, где в полдень жаркий
Час прохладный не скудел...
Шире каждая дорожка,
Где теперь хлопочет крот...
Заколочена сторожка
У свалившихся ворот...
Где спускался, зыбля складки,
Вешний груз зеленых риз,
Ныне дремлет в серой кадке
Одинокий кипарис...
Взор печальный отмечает
Прах и тлен со всех сторон.
И осенний вихрь качает
Гнезда черные ворон...
Вот пустынный холм с беседкой...
Грустный кров - теперь сквозной,
Где с прекрасною соседкой
Коротал я час ночной...
Скорбен вечер в небе хмуром,
Грустен в парке мертвый шум...
И пред каменным Амуром
Я стою, один, угрюм...
Этот "каменный Амур" завершающей чертой безжизненности дополняет общую картину...
"Аллея" жизни рисуется Балтрушайтису в такой последовательности, что за алыми розами, тополем, кленом, "кровью земляники" и мшистыми пнями человеческий путник приходит к плакучей иве, а там, под горой, чернея, спит кипарис. Да и сам путник в поздний час жизни скажет про себя: "в лунный час, как ворон на кургане, чернею я". Чернотою смерти, черными кругами ее коршуна замыкается все, "и сдвигает бег мгновенья неразгаданный засов".
Но жизнь все-таки не испугала человека, и он ее приемлет.
Свершай, мой конь, свой темный бег,
Где всюду - боль с бедой,
Где лишь однажды был ночлег
С хозяйкой молодой.
В том и состоит своеобразие человеческого всадника, что он не бежит страданья, не уклоняется от креста, - напротив, приветствует его: ave, crux! Его не страшат ни "дымные дали", ни та галера, которая мчит его по морям вселенной. Он поклоняется земле и, "как мулла на минарете", молитву громкую творит и на все четыре стороны земли кладет свой земной поклон. Он хочет своей работой приумножить "богатства Бога" и на алтарь Его, на костер жертвы, принесет не только свой урожай, но и самого себя, и это будет только "малый дар его полей". Чувствуя, что "Божий мир еще не создан, недостроен Божий храм", каменщик этого храма, масон прирожденный, человек, богомольно служит великому Зодчему.
Он поет песню отречения, знает "мощь малости": "в серой котомке - правда и сила"; он безропотно принимает свою участь; горький труд раба совершает с гордым сердцем господина; он берет на себя суровый долг свободного служения судьбе (пушкинское "свободною душой закон боготворить"): так сочетается свобода и необходимость, и человек внутренне перестает быть рабом. Сквозь пыль и дым придет он в тот вышний храм, которого теперь нам доступна только паперть. Окрыляет надежда, что кончится земная дробность, соединится разъятое и мы войдем в тот "запретный край, где зреет звездный урожай". Как ни частичка и пестра жизнь, но над нею возвышается "первозданная синева": она всеми управляет.
Правит долею людскою
Цельность, вечность, синева.
В куполе этой Божьей синевы сияют звезды, все те же звезды, любимицы Даше и Канта, и к ним воздеты молитвенные руки человека. В чаянии синевы, блаженного слияния с миром, единой духовности, он преодолевает муки дробления и, пройдя свой день, встречая вечер, покорно ожидает нового дня, чтобы поднять новый крест, вспахать еще ожидающие, пока не вспаханные полосы, которых "много, много в далях праха". в обителях Божества. И кончая свой день, свою молитву, произносит странник "аминь" успокоения и упования.
Так в платоновские сферы, к единой синеве, побеждающей непрочную и обманчивую пестроту времен и пространств, возносит нас поэт-мыслитель. Он слишком знает всю безотрадность индивидуальной человеческой доли или, как он любит говорить, недоли; он чувствует всю боль смертного жребия, и элегией звучит его песнь; судя по балладе "Искушение", даже торжество над бледным дьяволом-искусителем, отогнанная крестным знаменьем приманка преступления, - даже легкая совесть не делает нам легче. Но он соблюл достоинство человека и в доверчивом общении с космосом нашел смысл и цель существования. Он победил соблазны пессимизма. Он сумел затаить свою скорбь, в просветленном смирении возвыситься над нею, поклониться светлому Дню, и, приняв себя как живую часть единого целого, как участника мировой совокупности, оправдал мир в себе и себя в мире.
Отпечаток благородства и целомудренности лежит на строгом творчестве Балтрушайтиса. Оно не разнообразно в своих мотивах; его круг имеет определенный диаметр; но это - именно тот круг, в который замкнуты все религиозные темы человечества, все интересы наших печалей и утешающей мудрости.
(Из книги: Силуэты русских писателей. В 3 выпусках. Вып. 3. М., 1906 - 1910; 2-е изд. М., 1908 - 1913.
Ю.И. Айхенвальд (1872 - 1928) - известный литературный и театральный критик, литературовед, публицист, переводчик, мемуарист, эмигрировавший в 1922 году в Берлин. Практически не переиздавался в советское время).
(Источник - http://dugward.ru/library/baitrushaytis/aihenv_baltrucsaytis.html)
***
О Балтрушайтисе ("Русская поэзия серебряного века")
Может показаться, что жизнь, судьба и сама личность Юргиса Казимировича Балтрушайтиса состояли из одних противоречий. Литовец по происхождению, он писал на родном языке только в начале и конце пути, и в литературе остался как русский поэт-символист. В годы учебы в Московском университете о нем уже шла слава как о полиглоте и гениальном лингвисте - Юргис был тогда студентом... естественного отделения физико-математического факультета. Жил всегда скудно и бедно, добывая на хлеб в поте лица (главным образом переводами Ибсена, Гамсуна, Стриндберга, Уайлда), а был женат на дочке одного из самых богатых российских купцов. (Миллионер И. Оловянишников не дал согласия на брак дочери с безвестным инородцем и лишил ее наследства). Марии, преданной своей спутнице, посвятил поэт стихи и книги.
Он работал напряженно и сосредоточенно, поэзия была единственным смыслом существования, но при жизни вышли лишь два сборника: "Земные ступени" (М., 1911) и "Горная тропа" (М., 1912). Объявления о них появлялись в "Весах" с начала 1900-х, но только через десять лет поэт смог сказать жене: "Моя книга готова. Нужно только ее написать". Балтрушайтис, "коренной скорпионовец", вместе с С. Поляковым, Брюсовым, Бальмонтом создавший первое символистское издательство, напечатал свои книги тогда, когда уже стихали разговоры о "кризисе" и "конце" символизма.
Он был замкнут, молчалив, искал уединения: "сознанием своим я как-то совсем один", "я должен быть одиноким во что бы то ни стало". И постоянно находился в центре самых шумных кружков, суетной и суетливой литературной, издательской, театральной жизни. В комнате у него висела икона "благого молчания", к образу тишины он постоянно возвращался в стихах и письмах: "Молчание не есть пустая трата времени. Молчание - внутренний труд, время формирования мысли". Оно было услышано среди крика, шума, "сумятицы эпохи".
Всю жизнь его преследовали недовольство собой и неуверенность в собственных силах, а окружающих он притягивал спокойствием, ощущением надежности, его облик вызывал постоянные сравнения со скалой. ("Вы считаете меня спокойным, а я весь и всегда мучительно горю".) Скромный, незаметный, старающийся держаться в тени человек, чью дружбу ценили и встреч с которым искали Вяч. Иванов, Станиславский, Комиссаржевская, Скрябин, А. Коонен.
Во времена богоискательства и богостроительства, "дионисийского" буйства и мистического сектантства ("нет, нет, я им, мистикам, не верю") он вносил в русскую поэзию незнакомый ей до той поры мотив католической религиозности. Был "символистом по всему душевному складу" (Вяч. Иванов) и создал произведения, которые стоят в наследии русского символизма особняком. "Это - замкнутая лирика",- говорил автор.
Балтрушайтис всегда избегал политики, государственной службы, официальных отношений - и впоследствии долгие годы занимал тяготивший его высокий пост министра и посланника Литвы в Советской России.
Он был несчастлив, мучительно ощущал трагическую природу бытия - и благодарил жизнь за неизбывное счастье, за то, что в ней "всегда было, есть и будет слишком много радости".
Но, наверное, самый большой парадокс заключается в том, что при всех этих противоречиях Юргис Балтрушайтис остается одной из самых цельных фигур в русской литературе начала XX в. - как поэт и человек: "Я так не люблю дробления души и воли".
На его могиле на кладбище Монруж близ Парижа указана дата смерти: 3.1.1944. Недавно в иностранных газетах промелькнуло сообщение о том, что русский поэт-символист Юргис Балтрушайтис, чья смерть в 1944 г. была мистификацией, принял другое имя и скончался глубоким старцем в одном из католических монастырей Франции. Даже если это и легенда, возникла она не случайно вокруг имени Балтрушайтиса.
Изд.: Балтрушайтис Ю. Дерево в огне. 2-е изд. Вильнюс, 1983.
(Источник публикации: Русская поэзия серебряного века. 1890-1917. Антология. Ред. М.Гаспаров, И.Корецкая и др. Москва: Наука, 1993).
(Источник - http://www.litera.ru/stixiya/articles/167.html)
***
ВЕРУЮ
Знаю я в яви вселенной
Плач на рассветном пороге,
Путь человеческий в зное.
Длящийся ложно...
Знаю, как сердце земное
Хило во сне и в тревоге,
Немощно в радости тленной
В скорби ничтожно...
Вижу я в смертной истоме
Годы заботы и крохи
Блага, блаженство и рядом
Горе у двери -
Юность с седеющим взглядом,
Старость с проклятьем во вздохе,
В нищем и княжеском доме
Те же потери...
Снится мне в жизни, однако,
Цвет человеческой доли.
Полдень души беспечальной
В мире и в споре -
Верю я в жребий венчальный,
В царствие часа без боли,
В посох, ведущий средь мрака
Вечные зори...
Верую, верую, Боже,
В сумрак о звездах поющий,
Свет воскресенья сулящий
Чудом страданья...
Верую в молот дробящий,
В пламя и в меч создающий,
В жертву зиждительной дрожи,
В дар оправданья.
***
СКАЗКА
У людской дороги, в темный прах и ил,
В жажде сева Вечный тайну заронил...
И вскрываясь в яви, как светает мгла,
Острый листик травка к свету вознесла...
Вот и длились зори, дни и дни текли,
И тянулся стройно стебель от земли...
И на нем, как жертва, к солнцу был воздет
В час лазурной шири алый-алый цвет...
Так и разрешилось в пурпуре цветка
Все немотство праха, дольняя тоска...
И была лишь слава миру и весне -
Вот, что скрыто Богом в маковом зерне.
***
(И.Г. Эренбург. Портреты русских поэтов. I.G.Erenburg. Portrats russischer Dichter. Berlin: Scholz, 1922.)
***
ПРИЗЫВ
Кланяйся, смертный, дневной синеве!
Кланяйся листьям, их вешней молве,
Кланяйся — ниже — осенней траве!
Звонко в горячей молитве хвали
Алую розу, нарядность
Редактор журнала "Азов литературный"
|
| |
| |
