КНОРРИНГ ИРИНА НИКОЛАЕВНА
(4 мая 1906 — 23 января 1943)

- известная русская поэтесса и публицист, яркая представительница русской эмиграции.

Детство и отрочество прошли в Харькове. К тому же времени относятся и ее первые поэтические опыты. Во времена Октябрьской революции переехала в Симферополь. Осенью 1920 эвакуировалась в Константинополь. Юность прошла в Тунисе (Северная Африка)
1924 — стихи появились в печати (в пражском журнале «Студенческие годы»). В 1925 переехала в Париж (поступила во Франко-русский институт). Посещала вечера, устраиваемые «Союзом молодых поэтов и писателей Франции», председателем которого первое время был Юрий Софиев. Здесь можно было увидеть Марину Цветаеву со своим мужем Сергеем Эфроном, Куприна, Ходасевича, Адамовича, Георгия Иванова.
1927 — первые признаки диабета (прогрессирующая форма).
1928 — вышла замуж за поэта Юрия Софиева, в прошлом профессионального военного, работавшего в Париже мойщиком стекол.
1929 — родился сын.
Умерла от диабета. Была похоронена на кладбище Иври (под Парижем). Впоследствии ее прах был перенесен на русское кладбище в Сент-Жненевьев де Буа.
(Источник – Википедия; http://ru.wikipedia.org/wiki/Кнорринг,_Ирина_Николаевна)
***

Поэзия Кнорринг носит очень личный характер, главное в ней — тема любви и смерти. Кнорринг пользуется библейскими образами, но она не в состоянии включить ожидание смерти в сферу вневременного духовного бытия. Она говорит о значении моральных вопросов, о необходимости принимать свою судьбу и постоянно вспоминает любовь к сыну и мужу.
Вольфганг Казак
***

КНОРРИНГ ИРИНА НИКОЛАЕВНА (1906-1943)

В свои одиннадцать лет Ирина Кнорринг решила вести дневник. Она начала его такими словами: "В эту тетрадь я буду писать все, что только можно выразить чернилами и пером. Из отдельных дней у меня выйдет целая повесть, моя собственная повесть обо мне".

Ирина Николаевна Кнорринг родилась 21 апреля (4 мая) 1906 г. в селе Елшанка Самарской губернии, в родовом поместье семьи Кноррингов. Родители Ирины – дочь статского советника Мария Владимировна Щепетильникова и дворянин Николай Николаевич Кнорринг. В 1920-м ее семья с Русской эскадрой эвакуировалась в Константинополь. В мае 1925 г. Семья Кноррингов переезжает во Францию. В поисках заработка Ирине с матерью пришлось искать место в мастерских – швейных, вышивальных, кукольных; не в лучшем положении оказался и ее отец, Н. Н. Кнорринг, историк и музыкант.

Тем не менее, Ирина слушает лекции в Русском народном университете и во Франко-русском институте. Тогда же она начинает посещать заседания "Союза молодых писателей и поэтов Франции", председательствовал на которых ее будущий муж – поэт Юрий Бек-Софиев. Начиная с 1924 г. стихи Кнорринг публикуются в четверговых номерах газеты "Последние новости", ее имя становится известно русской читающей аудитории в Париже. Ирина Кнорринг начала писать стихи еще в детстве. Ее стихи нравились многим. В те редкие времена, когда Кнорринг выступала перед публикой, она имела успех, и критика была к ней благосклонна. При жизни увидели свет два сборника – "Стихи о себе" в 1931 г. и "Окна на север" в 1939 г. Уже после войны появилась ее посмертная книга "После всего". Начавшая прогрессировать в конце 20-х болезнь - диабет - все больше и больше погружала поэтессу в мир собственных переживаний. Основная тема поэзии Кнорринг – горькая и грустная – походит на личную исповедь.
Ирина Кнорринг скончалась 23 января 1943 года в Париже на 37-м году жизни.

Окно в столовой

Снова - ночь. И лето снова.
(Сколько грустных лет!)
Я в накуренной столовой
Потушила свет.

Папироса. Пламя спички.
Мрак и тишина.
И покорно, по привычке
Встала у окна.

Сколько здесь минут усталых
Молча протекло:
Сколько боли отражало
Темное стекло.

Сколько слов и строчек четких
И ночей без сна
Умирало у решетки
Этого окна…

В отдаленьи - гул Парижа
(По ночам – слышней).
Я ведь только мир и вижу,
Что в моем окне.

Вижу улицу ночную,
Скучные дома,
Жизнь бесцветную, пустую,
Как и я сама.

И когда тоски суровой
Мне не превозмочь, -
Я люблю окно в столовой,
Тишину и ночь.

Прислонюсь к оконной раме
В темноте ночной,
Бестолковыми стихами
Говорю с тобой.

И всегда тепло и просто
Отвечают мне
Наши камни, наши звезды
И цветы в окне.

Наталия Акопова
(Источник – Журнал «Лексикон». Май 2010. Номер 50. Войной расстрелянные строки. Ирина Кнорринг; http://www.lexicon555.com/voina2/knorring.html)
***

НЕВЗОРОВА Ирина Михайловна – филолог, живет в Москве.
© Невзорова И. М., 2010
(Отрывки из статьи)

Ирина Кнорринг: сны о России

История XX века написана лишь в черновике. Осмысление ее, однажды начавшись, все продолжается. Настолько диким был XX век! И сколь насыщен великими открытиями и рукотворными шедеврами! Всё новые факты и новые имена появляются на исторической карте России, всё новые вопросы встают перед потомками. И в какой-то момент количество переходит в качество, как и полагается по законам развития природы и общества.
Менялось отношение и к русским эмигрантам первой волны, много лет именуемым предателями Родины. На поверку они оказались носителями и хранителями русских культурных традиций – ковчегом. А русская зарубежная литература стала частью отечественной литературы. В ее золотой фонд вошли имена И. Бунина, М. Цветаевой, Б. Зайцева, В. Ходасевича, А. Ремизова и других писателей, большая часть жизни которых прошла в изгнании.
Имя поэтессы Ирины Кнорринг меньше известно читателю, как и имя ее отца – педагога, историка и писателя Николая Николаевича Кнорринга.

Кнорринг Ирина Николаевна (в браке Софиева) (21 апреля / 4 мая 1906, село Елшанка Самарской губ. – 23 января 1943, Париж), поэт, мемуарист. Детские годы провела в Елшанке, с 1910 г. – в Харькове. В эмиграции с 1920 г. в Бизерте (Тунис), с мая 1925 г. – во Франции. В 1926 г. Ирина знакомится с поэтом Юрием Софиевым, в 1928 г. выходит за него замуж. В 1929 г. родился их сын Игорь. Стихи И. Кнорринг были опубликованы в русских зарубежных периодических изданиях: «Звено», «Новый журнал», «Перезвоны», «Последние новости», «Рассвет», «Рубеж», «Русские записки», «Своими путями», «Современные Записки», «Эос», «Грани»; в сборниках Союза молодых поэтов и писателей в Париже, в антологиях русской зарубежной поэзии «Якорь» (Париж, 1936), «На Западе» (Нью-Йорк, 1953), «Муза Диаспоры» (Франкфурт-на-Майне, 1960). При жизни И. Кнорринг вышло два сборника ее стихов: «Стихи о себе» (Париж, 1931) и «Окна на север» (Париж, 1939). Три сборника увидели свет после смерти поэтессы. Умерла она в возрасте 37 лет от сахарного диабета.
Стихи Ирины Кнорринг обращены к России, полны болью за нее и тоской о ней.

Россия

Россия − плетень да крапива,
Ромашка и клевер душистый,
Над озером вечер сонливый,
Стволы тополей серебристых.
Россия − дрожащие тени,
И воздух прозрачный и ясный,
Шуршание листьев осенних, –
Коричневых, желтых и красных.
Россия − гамаши и боты,
Гимназии светлое зданье,
Оснеженных улиц полеты
И окон замерзших сверканье.
Россия − базары и цены,
У лавок голодные люди,
Тревожные крики сирены,
Растущие залпы орудий.
Россия − глубокие стоны,
От пышных дворцов до подвалов,
Тревожные цепи вагонов
У душных и темных вокзалов.
Россия − тоска, разговоры,
О барских усадьбах, салазках…
Россия − слова, из которых
Сплетаются милые сказки.
Бизерта, <1924>

О творчестве поэтессы положительно отзывались известные поэты и критики:
Анна Ахматова: «По своему высокому качеству и мастерству, даже неожиданному в поэте, оторванном от стихии языка, стихи Ирины Кнорринг заслуживают увидеть свет. Она находит слова, которым нельзя не верить. Ей душно, скучно на западе. Для нее судьба поэта тесно связана с судьбой родины, далекой и даже, может быть, не совсем понятной. Это простые, хорошие и честные стихи. Анна Ахматова. 18 февраля 1962, Комарово».
Георгий Адамович: «У Ирины Кнорринг бесспорно есть поэтическое дарование, видна у нее и хорошая литературная выучка... Никакой позы в этих стихах, никакой “ходульности”... Без всякой иронии их («Стихи о себе». – И. Н.) можно было бы назвать “стихами ни о чем”… В этих изящных, стройных, чуть-чуть анемичных строфах еще нет жизни: есть только предчувствие ее... Стихи Кнорринг выражают нечто реальное, и, будучи “ни о чем”, они не бессодержательны... На книжке этой есть печать эмиграции... “эмигрантских будней”».
Владислав Ходасевич: «Кнорринг порой удается сделать “женскость” своих стихов нарочитым приемом – и это уже большой шаг вперед. Той же Ахматовой Кнорринг обязана чувством меры, известною сдержанностью, осторожностью... – вкусом».
Михаил Цетлин: «Стихи Ирины Кнорринг написаны с подкупающей правдивостью. Видно, что они писались не для читателя, а для себя, как пишут Дневник женской души, знавшей много боли, прошедшей через горькие испытания эмиграции».
В настоящее время в московском издательстве «Аграф» готовится к изданию дневник поэтессы: Ирина Кнорринг. «Повесть из собственной жизни: Дневник». В 2 х тт. / Подготовка текста Н. Н. Кнорринга и Н. М.Черновой. Вступительная статья, комментарии и аннотированный указатель имен И. М. Невзоровой.
Большую помощь при подготовке справочного аппарата к «Дневнику» оказала двоюродная племянница Ирины Кнорринг – Галú Дмитриевна Мышецкая, живущая ныне в Ростове-на-Дону. Она предоставила материал для биографических справок о Кноррингах и Шмариновых, за что автор статьи выражает Галú Дмитриевне глубокую благодарность. Целесообразно привести эти справки, кратко и ярко характеризующие не только судьбу наших героев, но судьбы многих русских дворянских семей, разрушенных и разбросанных в 1920-е годы по земному шару – от Колымских лагерей до эмигрантских колоний.
Ирина начала вести дневник в 1917 г. и успела занести в него картинки своего безоблачного детства, оборвавшегося в октябре того же года. Повзросление Ирины было быстрым и трудным, о чем говорят ее записи.
Ростов-на-Дону вошел в судьбу поэтессы вместе с заревом гражданской войны, он стал первым городом на пути беженцев – наших героев. Только начинался процесс, названный М. А. Булгаковым кратким и емким словом – «Бег». И закончился он 13 ноября 1920 г., когда семья Кноррингов эвакуировалась на линкоре «Генерал Алексеев» из Севастополя в Бизерту (Тунис). Ковчег вынес семью Кноррингов к берегам Африки.
Кнорринги происходят из поволжских немцев, выходцев из Баварии. Прадед Ирины Кнорринг обосновался в Елшанке Самарского уезда и перешел в православие. Там же родился дед поэтессы – Николай Егорович и два его сына – Борис и Николай (отец поэтессы). Братья взяли в жены двух сестер Щепетильниковых – Нину и Марию. Таким, образом, семьи породнились дважды.
<…>

Итак, 17 ноября (старого стиля) 1919 г. мать и дочь Кнорринги, по настоянию главы семейства, выехали из Харькова в Ростов-на-Дону на агитпоезде «Великая и Единая Россия» в составе так называемой «Харьковской пропаганды» – Харьковского отделения Отдела пропаганды Особого совещания при Главнокомандующем Вооруженными Силами Юга России.
Позднее Ирина напишет в одном из рассказов (не опубликован) об отъезде из Харькова и о своем последнем взгляде на город детства:
«Быстро шли мы, хлюпая по мокрому снегу, и вот уже свернули на Пушкинскую улицу. Тут я в последний раз остановилась и глянула на милую Чайковскую, с которой связано было столько воспоминаний. И так ясно запечатлелась она у меня в памяти: тающий снег, широкая поляна, а вдали, едва окутанный легким туманом, – большой красный дом. Как полюбила я его в этот миг».
Именно в этом «большом красном доме» (ул. Чайковская, д. 16), стоящем на краю улицы, у глубокого оврага, в мае-июне 1919 г. была одна их харьковских «чрезвычаек» – концентрационный лагерь ЧК, где томились сотни заключенных, узников «красного террора» (он был объявлен якобы в ответ на «белый террор»). Узники чрезвычаек будут замучены и закопаны там же, – во дворе, в подвале, в окрестностях дома, в овраге. В «Дневнике» Ирина запечатлела начало этой страшной «работы» новых властей (подчеркнем, что записи принадлежат девочке, которой нет и 14 лет, всё это ей пришлось пережить, как ни пытались родители оградить свое чадо от страшных реалий):
«В нашем доме будет карательный отряд. Может быть, в наших комнатах будут пытки! Фу! Саенко (товарищ Кина, комендант города) говорил, что людей расстреливать он не будет: пули нужны на войне, а он просто – ножом» (запись от 29 апреля 1919 г.).
После принудительного выселения Кнорринги сняли две комнаты на Лермонтовской улице, где прожили весь период «первого большевизма». В июне
1919 г. Харьков перешел в руки Добрармии. В газетной хронике тех дней мы читаем о митингах и молебнах, проходящих во всех церквах города, о поминовении и погребении жертв «красного террора»:
«16 июня 1919 г. вся улица (Чайковская. – И. Н.), прилегающие к ней сады, пустыри и огороды, заборы, соседние дома, балконы, крыши, ниши окон… были сплошь усеяны тысячной толпой народа, пришедшей с крестным ходом к жутким помещениям, где… томились, мучились и умирали сотни жертв “красного террора”».
В числе других беженцев Кнорринги покинули Харьков, спасаясь от «второго большевизма»: им хватило ужасов «первого». Перед отъездом из Харькова Ирина делает несколько записей, отражающих как настроение в семье, так и содержание местных газет. Заметим, что Ирина верна своим родителям, близким к кадетской партии. Она отделяет понятие «буржуи» (богатые трутни) от «наших» (воины, участники Добрармии). Заметим также, что Добрармия живет по старому стилю, в то время как в России Григорианский календарь был введен с 14 февраля
1918 г.; поэтому вплоть до отъезда в эмиграцию Ирина постоянно переходит с одного календаря на другой (в статье даны две даты).
«“В ночь с 5 на 6 ноября наши части оставили г. Курск и медленно отходят к югу” (из газеты). Ходят невероятные слухи, настроение паническое. На фронте адм<ирала> Колчака скверно! Солдаты ходят босиком, проклятые буржуи! Недавно на мосту сидели двое детей и плакали. Около них образовалась толпа. Они говорили, что у них отец на войне, а мать умерла недавно. Проходила мимо одна барыня в котиковом пальто. Она послушала их и сказала: “А вы еще им верите! Это они говорят всегда! Знаем мы! Всегда они представляются”. Случился там один офицер. Он сказал этой барыньке: « “Потрудитесь снять ваше пальто и посидите здесь на мосту часа два. Тогда вы попредставляетесь”» (запись
от 2 / 15 ноября 1919 г.)
«Если красные возьмут Харьков, то, конечно, и Ростов... Положение на фронтах ужасное. В теперешние морозы, солдаты ходят босиком, полуодетые. Между тем, как здесь, в Харькове, в кабаре, в театрах толпа буржуев в дорогих мехах, в бриллиантах!!!..» (запись от 8 / 21 ноября 1919 г.).
Уезжали Кнорринги «на две недели», брали только теплые вещи, собираясь вскоре вернуться. Ирина не раз будет возвращаться к дате своего отъезда из Харькова и напишет стихи, названные «17 ноября 1919 года»:
…
Метель крутила мокрый снег,
Туман окутал цепь вагонов,
И жизнь свою без слов и стонов
Ломал упрямый человек.
…
В Ростов мать и дочь прибыли в 20-х числах ноября (датой 20 ноября ст. ст. помечены стихи, написанные Ириной еще в поезде, на пути в Ростов). Н. Н. Кнорринг прибыл в Ростов через несколько дней после их приезда: он сопровождал в эвакуацию архив Харьковского учебного округа. Стоило ли начинать «бег»? – этот вопрос не раз задавал себе Н. Н. Кнорринг, как историк и гражданин:
«Нужно ли было мне уезжать в эти зарубежные дали, где я проблуждал более тридцати лет, или нужно было остаться на родине? Я думаю, что постановка такого вопроса была бы делом вообще праздным, если бы не было объективных данных для ответа на него. Все, кто меня знал по моей общественно-педагогической деятельности в Харькове, по моему характеру (“Николай Николаевич – самый принципиальный человек в Харькове”, – говорила обо мне одна учительница-коллега), по политическим симпатиям того времени не только не удивлялись, что я собираюсь уезжать, но несказанно удивились бы, если бы я остался. По своему положению в городе и в педагогическом мире, по своим резким и непримиримым выступлениям против тогдашнего большевизма мне было бы, вероятно, необыкновенно трудно, почти невозможно, удержаться на поверхности обычной жизни. И я, если бы не погиб в условиях политической неразберихи, в дальнейшем, т<ак>, ск<азать>, по академической линии, в лучшем случае, очутился бы в ссылке. Тот школьный режим, который я оставил, был для меня совершенно непереварим, и я не мог бы с ним бороться… Как бы перенесла Ирина мою катастрофу?».
В Ростове Кнорринги живут в семье давнего друга, бывшего шафером на их свадьбе – врача-биохимика С. М. Максимовича, профессора Ростовского (бывшего Варшавского) университета. В его лаборатории Кноррингам была сделала прививка против сыпного тифа, что впоследствии спасло их от гибели. Время пребывания в Ростове Н. Н. Кнорринг вспоминал с необычайной теплотой. Отчасти потому, что тогда он был полон надежды на возвращение и готов к преодолению трудностей. Отчасти потому, что память, как говорят, «имеет хороший вкус», т. е. выбирает лучшее (Н. Н. Кнорринг, в отличие от своей дочери, не вел дневника, а память не сохранила ощущение трагедии).
Первые беженские впечатления Ирины были остры, позднее их заменит усталость и привычка к холодящим душу фактам: крысы, ползающие по телам спящих людей, каждодневная «регистрация беженцев» (так называли ловлю вшей) и пр.
В Ростове-на-Дону Кнорринги встретили много знакомых – беженцев из Харькова. Среди них: Наташа Пашковская, гимназическая подруга И. Кнорринг, жившая с родителями в районе Нахичевани, к ней Ирина часто бегала; семья Михаила Павловича Самарина, педагога, коллеги Н. Н. Кнорринга.
Одна из насущных для беженцев проблем, которую в Ростове Кнорринги только начинают осваивать, – поиск пропитания. Самый удачный день Ирина даже запечатляет:
«Что я съела 10 декабря 1919, во вторник, и была сыта: 3 чашки кофе с молоком и с сахаром утром, 1 большой кусок хлеба с маслом, 3 тарелки кислой капусты с постным маслом (завтрак); 1 тарелку ухи с куском рыбы (обед); 2 котлеты с кашей, 2 чашки чаю без сахара и без молока с лимоном, 1 чашку чая без сахара и без молока, без лимона, 1 чашку чая с сахаром и с молоком, 1 чашку молока,
3 куска хлеба с маслом, 2 конфеты. Изрядно!» (Запись от 10 / 23 декабря 1919 г.)
В ростовских записях Ирины сквозит тревога за судьбу тех, кто остался в Харькове. В частности, за семью профессора, директора гимназии Ивана Ивановича Гливенко, с дочерью которого она дружила. Известно, что с приходом Красной армии и установлением советской власти старый педагогический состав часто смещался с должностей или попросту «пускался в расход». Дневник
И. Кнорринг передает пульс времени, а также нравы и настроения представителей разных слоев общества.
«Сегодня Харьков сдали большевикам. Пишут, что это сделали нарочно, по установленному плану, но я этому не верю. Да и можно ли верить?.. Теперь там шныряют автомобили с красными звездами» (запись от 30 ноября / 13 декабря 1919 г.).
В Ростове содержание беженских будней составляют разговоры взрослых, изучение газет, походы к карте и доске объявлений при ОСВАГЕ (Осведомительно-агитационное отделение Добрармии), где на щитах вывешивали информационные листы о положении на фронтах, постановления и приказы. Между тем, один лишь потаенный вопрос – у Ирины и у других беженцев – затмевал все остальные: когда же домой?
«Думают, что Ростов скоро сдадут… Мы уже слышали, что расстрелян один директор гимназии… О, мы несчастные, бездомные скитальцы! Где-то еще придется встретить Рождество! (запись от 13 / 26 декабря 1919 г.).
«Ростов эвакуируется. Красные взяли Миллерово…» (запись от 15 / 28 декабря 1919 г.). Добавим, что к этому времени командование Красной армии провело всеобщую мобилизацию шахтеров, что позволило отстоять Миллерово и другие города донецкого угольного бассейна.
«Уезжая из Харькова, я была уверена, что недели через две я вернусь. В Ростове думала, что Новый Год встречу в Харькове. В Туапсе была больше чем уверена, что к Пасхе, во всяком случае, буду дома» (запись 8 / 21 мая 1920).
Беженцы следят за газетами, надеясь, что скоро можно будет вернуться к нормальной трудовой жизни. Однако сообщения противоречивы, лишь вносят путаницу. Кроме того, Ирина, пережившая ужасы «первого» большевизма, боится возвращения домой:
«Если даже к будущему лету и вернемся в Харьков, так там что?.. Чувствую, что там произошло много ужасного» (21 июня / 4 июля 1920 г.).
4 / 17 января 1920 г. семья Кноррингов покидает Ростов-на-Дону, пробыв в нем чуть больше месяца. Однако этот месяц остался ярким пятном в памяти поэтессы, когда каждый день, один похожий на другой, был равен году; когда приобретались «азы» беженства. А город стал родным. Уже покинув Ростов, Ирина не могли равнодушно относиться к боям, происходящим на его улицах, к опасности, подстерегающей близких сердцу людей. Ирина постоянно возвращается в мыслях своих в этот город:
«Вот мы и в Туапсе. Из Ростова мы ехали в Азов с учебным округом. Поехали на Кавказ. До Туапсе ехали 11 суток. Днем мы стояли, а ночью ехали. Нa станции Тихорецкой мы встретили Рождество… Была служба, прямо в вагоне среди вещей… Думы тяжелые. Добровольческая армия разбита. Ростов сдан. Куда нам бежать теперь?.. Сегодня я раскрыла Евангелие наугад, и попалась мне там притча Иисуса Христа и слова его о том, что не надо унывать, что Господь всегда поможет верующим в Него, и если Он не делает этого теперь, то сделает после» (запись от 2 / 15 января 1920 г.) .
«Сегодня я видела море. Оно бушевало… На душе у меня тяжело, в ней происходит буря, и такую же бурю я увидала на море: в нем отразилась моя душа. Ростов сдали – это уже факт. Спим мы здесь на партах. Я на аспидной доске, положенной на пюпитры… Боже, как тяжело на душе! Завтра опять пойду к морю – оно мне сочувствует. Папа-Коля совсем упал духом. Мамочка тоже. Одна я скрываю мои думы и держусь бодро… Я верю в чудо! Как прекрасны горы! Как гордо они возвышаются над морем. Как ничтожен перед ними человек и как он велик!» (запись от 3 / 16 января 1920 г.).
«Только что прочли туапсинскую газету. Узнали, что Ростов взят – только привокзальная часть, приблизительно до Таганрогского проспекта. И красные отступили в Нахичевань. Значит, Максимовичи живут в России, а Самарины – в Совдепии… У меня отчаянный насморк, я не спала почти всю ночь… Из нашего вагона… несколько человек заболело тифом. Эпидемия сильная… Папа-Коля раскладывает пасьянс “Наполеон” и плутует. Варится каша, примус шипит»
(25 января / 7 февраля 1920 г.).
«Ростов мне вспоминается чем-то светлым, мимолетным и радостным. Правда, тогда у меня было пессимистическое настроение, но что оно в сравнении с теперешним!» (запись от 15 / 28 апреля 1920 г.)
Другой, повторяющийся в «Дневнике» Ирины, вопрос: «Что будет с Россией? Кто же спасет Россию?» Этот вопрос неотделим от рефрена – «Что будет с нами?»
География беженства всё расширялась, на страницах «Дневника» Ирина буквально сканирует положение русских в разных уголках страны. Их «бег» всё продолжался. Туапсе, Керчь, Симферополь, Севастополь… И с каждым новым переездом иллюзии рассеивались, а силы и вера в возвращение покидали Ирину. Наконец, она заключает:
«Веру я оставила в Ростове, надежду – в Туапсе, а любовь – в Керчи (во время пребывания в Керчи она узнала о расстреле обожаемого ею А. В. Колчака. –
И. Н.). В Симферополе я стала определенно ненавидеть людей» (запись от 21 июня / 4 июля 1920 г.)
Сейчас, когда 1920-е годы остались далеко позади, а история русского исхода как будто написана, полудетские записи Ирины могут показаться неуместными, лишними. Однако, они являюся символами времени. Воссоздавая события того времени, мы отдаем дань памяти нашим соотечественникам. В горькие дни беженства Ирина писала дневник, стараясь запечатлеть дни и отыскать их смысл, смысл самой жизни. А вокруг умирали близкие, чьи имена сохранились лишь в ее записях. Кто мог догадываться тогда, что дневник, «сухой, пошлый, бесчувственный дневник» (характеристика его автора) станет важным свидетелем эпохи. Вот какой вывод делает юная Ирина к концу первого года беженства – первого года испытаний:
«Сегодня ночью, когда я спала, мне пришла в голову такая мысль: что такое герой? И совершенно машинально, в полудремоте, не думая и не сознавая, я изрекла такую мысль: “Кто в такое время, среди мошенников, злодеев, жуликов ничем не запятнает своей совести, кто в самых ужасных условиях, в мучениях и бедствиях сумеет остаться честным, – тот герой”. Этой-то истины я и буду придерживаться» (запись от 4 / 17 сентября 1920 г.).
Во все времени «устами младенца глаголет истина». Поэт равен ребенку – в чистоте своей, в стремлении познать мир. Будем и мы сегодня придерживаться той же истины, делая всё во благо нашей отчизны. А в тяжелые минуты стихи Ирины Кнорринг напомнят нам, какое это счастье – жить на родной земле и ездить в заморские страны лишь на экскурсии и в командировку.

Стихи Ирины Кнорринг

В Россию
(На смерть С. Есенина)

Я туда не скоро возвращусь.
Ты скажи: что эти годы значат?
Изменилась ли шальная Русь,
Или прежнею кликушей плачет?
Так же ли подсолнухи лущит,
В хороводах в пестрой юбке пляшет,
Вековыми соснами шумит,
Ветряными мельницами машет?
Край, который мыслью не объять,
Край, который мне и вспомнить нечем.
Там меня рождала в стонах мать,
Там у гроба мне поставят свечи.
27 января 1926, Париж

Мыши

Мыши съели старые тетрадки,
Ворох кем-то присланных стихов.
Мыши по ночам играют в прятки
В сонном сумраке углов.
Мыши съели письма из России,
Письма тех, кого уж больше нет,
Пыльные огрызочки смешные −
Память отошедших лет.
Мыши сгрызли злобно и упрямо
Все, что нам хотелось сохранить:
Наше счастье, брошенное нами,
Наши солнечные дни.
Соберем обгрызанные части,
Погрустим над порванным письмом.
Больше легкого, земного счастья
По клочкам не соберем…
Сделает иным, ненастоящим
Этот мир вечерняя заря.
Будет в окна падать свет мертвящий
Уличного фонаря.
Ночью каждый шорох чутко слышен,
Каждый шорох как глухой укор.
Это гложут маленькие мыши
Все, что было до сих пор.
<1931, Париж>

Я не помню…

Переплески южных морей,
Перепевы северных вьюг −
Все смешалось в душе моей
И слилось в безысходный круг.
На снегу широких долин
У меня мимозы цветут.
А моя голубая полынь
Одинакова там и тут.
Я не помню, в каком краю
Так зловеще-красив закат.
Я не знаю, что больше люблю −
Треск лягушек или цикад.
Я не помню, когда и где
Голубела гора вдали,
И зачем на тихой воде
Золотые кувшинки цвели.
И остались в душе моей
Недопетой песней без слов
Перезвоны далеких церквей,
Пересветы арабских костров.
<1926, Париж>
(Источник - © Невзорова И. М., 2010; http://www.kovcheg-kavkaz.ru/issue_36_343.html)
***