Добавлено (24.02.2013, 14:59)
---------------------------------------------

Добавлено (24.02.2013, 15:06)
---------------------------------------------
Сейчас я пишу вот такое :
Михалко

Скучно ему было одному на хуторе. До ребят идти с полчаса, а сейчас, перед школой все такие занятые - облитые, что и поиграть не идут.
Слоняется Михалко вдоль железнодорожного полотна, даже не прислушиваясь - идёт ли поезд. А осыпь на откосах краснеет листьями полуницы, которая, к досаде, уже отошла давно.
Не прошло и двух месяцев, как ребята здесь паслись и ели крупные, возросшие на припёке ягоды, с белыми рябинками на ярко-розовых щеках. И росли кругом свежие цветы июля, жарило ярое солнце.
Михалко вздохнул и свернул на тропинку, ведущую к дому. Заложив руки в карманы синих изношенных, вдрызг, брючек, загребая босыми ногами белый песок,и повесив голову на грудь, от тоски, добрался он до дома, залез на грецкий орех, росший возле двора, сел верхом на самую толстую ветку и стал, болтая чумазыми ногами, рвать орехи, которые росли и справа, и слева, и со всех сторон.
Из хаты доносилось сипловатое пение матери, хлопочущей над опарой. Отец бранился на прирезке на тройку буро - белых коров. Воробьи с диким писком штурмовали кусты дочиста обнесённой, и без того, черноплодки.
Думал Михалко о том, что здесь он, на хуторе , теперь хозяин, и прислушивался к звукам вокруг себя,но, ничего чужого не слыхал, и не видал с высоты ореха. Дальний гудок паровоза, хлысты пастухов, выстрелы в дальнем лесу. Видно, лося гнали.
А орехи всё падали в траву под висящим Михалкой, сыпались чудесными зелёными градинами в высокую траву.
Мать поёт про гусей, и от этого даже отец перестаёт браниться, подходит, садится возле двора и закуривает. Всё это видно Михалке. Видно, и как вокруг отца собираются молодые цыплята, больше половины из которых- петухи, и они начинают вставать парами друг напротив друга, и, как по команде топорщут перья, нос к носу приближаются, и, будто пляшут.
На то отец глядит долго, пускает неторопливо папиросный дым, а потом, шугает цыплят, страшно ругаясь. Но те снова сбегаются к его ногам, потому что отец Михалкин - их своими руками кормит, и они его почитают за хозяина. Снова начинается петушиный бой.
- А ну, пошли, ссукины де-ти! - Кричит на них отец и не зная, что в них запустить, вынает изо рта вставную челюсть и кидает в самую гущу петушиных сражений.
Михалко трясётся от смеха на своём дереве, подняв плечи, но тихо, чтоб отец не услыхал.
Мать высовывается из дверей, вытирая руки рушником.
- Чого ты богуешь, старый, иди в хату, с жары...
Михалкина мать уже старая баба. Родила она его ни с того, ни с сего, на пятидесятом году, и оттого он у них с отцом- отрада. Всё ему позволено. Старшие давно разлетелись. У некоторых уже свои семьи и даже, свои дети, а он, Михалко, тут теперь один.
Матушка с детства хроменькая, неграмотная, носит под правой туфлей деревянную плашку, в два пальца толщиной. Но красотой была не обделена в молодости. Настоящей красотой, природной, чёрными бровями, волнистыми косами, лицом смешливым и вечно удивлённым, что панам, на которых она работала ещё до революции, казалось, будто она их всегда на смех поднимает.
И ничему-то она не научилась- только шить, да родила четверых детей.Отец Михалки взял её хромую замуж, оттого и терпела она всё от него, но это было перед тем, как родился их последний сынок. Теперь мать, уставив руки в боки и грозно поведя бровями могла на отца так рявкнуть, что у того шкура на загривке заворачивалась и он убегал "выпить с горя" к сестре, которая, вообще, своего мужа называла только : "оно" и никак иначе.
Словом, возвращался отец всегда добрый.
А вот теперь Михалке семь лет. И пора ему в школу. Ездили они в город на базар, и купили там - неслыханное дело - ранец жёлтый, кожаный. Отец работал на заводе, слесарем, ездил на велосипеде через лес, каждое утро по двадцать километров, десять на работу - десять с работы, но он уж не поскупился. И новенькая форма, и фуражка синяя, и башмачки, и всё - превсё купили они на базаре, снарядили, значит, сынка в школу.
Только сыночек характером дурён изрядно. Беззаветно верит он людям, сколь дик он, столь и чист душою, наивен и доверчив, и страдает вечно от грубых и порою нечестных помыслов других людей.
Это потом Михалко вырастет, станет сильным, красивым, в моряки пойдёт, и будут его звать даже в телохранители к генсеку, и поглядит он на сопки и вулканы Камчатки, и будет морским пограничником на самом Тихом океане, он, что сейчас свистит себе дыркой в зубе и ест орехи, мараясь и болтая ногами.
Но то будет после, а нынче Михалко от скуки млеет, злится, что знобит уже вода в озере, что росы по утрам холодны, что травы постарели, да перестал козодой кричать. Через неделю ему в школу.
Эх, и боится же он! Людей новых, "училок" с пуками седых волос на голове, да в очках, а сквозь очки - уф, ужас, змеючные взгляды! Глядит недоверчиво Михалка на стопку тетрадок, приготовленных к школе, открывает их с ужасом, что, неужели сможет тут, на полотне этом чистом, накаракулить буквы, наставить знаки всякие арифметические...
Страшно ему и перед чернильницей в кожаном мешочке - непроливайке, и перед серебристыми перьями на длинных красных черенках, и перед учебниками, что выдали в школьной библиотеке...
Недоверчиво он поглядывает на форму, висящую на спинке стула в спальне родителей. Слюну глотает, чуя, как будет хорош, одевая башмачки с полулунными пряжками по бокам, а пуговки на пиджачке блестят, как на офицерском кителе!!!
Всё это школьное богатство перенюхал, перелистал, переболел каждым учебником Михалка, прощаясь с детством. И не раз прошибала его слеза от трусости, что не одюжит он всю эту науку...
Но до школы ещё неделя, а он устал думать, про будущее загадывать. Устал мозгами ворочать, кому из ребят первому в нос дать, чтоб уважали.
Вернулась к нему ненадолго шалость прежняя, детская...

Мать решила нынче пироги печь. Михалка с отцом толкли ей сушку, мак в ступке. Михалка побежал перья искать в птичнике , чтоб пироги огладить маслом, чтоб порумяней были, покрасивше. Отец натолк мака и ушёл в лес за вишеньем, чтоб рубить к вечеру гуску, посмолить его над соломой и вишнёвым дымом , отметить Первое Сентября, завтра, торжественно.
Мать снова поёт, Михалка тесто сырое крадёт из - под её рук и ест.
- Чяго тебе угомона нет! Вот кишка с кишкой слепится, придётся тебя вниз головой подвесить и трясти.- Кричит на него мать. - Лучше иди, поиграй.
Михалко выплёвывает довольно большой кусок теста, глядит на мать изумлённо-ужасным взглядом , обтирает рот от муки, и идёт в дом.
В доме всегда чисто, светло. На кроватях пирамиды из подушек и подушечек. Подзоры свешиваются. Кругом разложены вышитые салфеточки, телевизор тоже покрыт огромным цветастым полотенцем.
Тканые тряпичные дорожки, как взлётная полоса тянутся от самых дальних комнат, до порожка кухни. Слева у входа печь, справа - комнаты из коридора. Их три, самая большая - зал, он как холл, открыт и соединён с кухней.
Михалко, чтоб слышать мать и не скучать, зажав язык между зубами, закатывается под кровать, в уютный уголок, на красно-зелёный рубероид, которым покрыт деревянный пол. На этой кровати только гости спят, да иногда отец, она здоровенная, железная, с шарами, с сеткой, на которой никому никогда не дают прыгать, как назло. При каждом движении на этой кровати раздаётся такой истошный скрип, что, кажется, снаряды летят, особо, среди ночи.
Тут у Михалки свой тайный штаб. Над ним, высоко, деревянная рама матраса , с набитой на неё тканью, проложенный не то соломой, не то паклей, не то конским волосом, древний, словом, матрас. А когда пальцем ткнёшь между секторами сетки, матрас мягко перемнётся, шуршнёт чем-то неведомым. А поверх возлежит огромная перина , такая полукруглая, возвышается прямо на полметра над кроватью, словно, в самой кровати кого-то зарыли и сверху прикрыли одеялами и покрывалом ещё. Михалку бранят, если он мнёт перину.
Зато здесь его никто не видит и не слышит. Он часами курлыкает себе под кроватью, привязывает кошку на верёвку за шею, и она становится его сторожевой собакой. Михалко сюда ещё весной притащил транзистор, и теперь тот лежит аккуратно по винтикам и шпунтикам разобран.
Кое какие шестерёнки и кнопочки висят на сетке, болтаются, а Михалко с недавних пор новую забаву себе нашёл. Берёт, тихо, спички у отца, и поджигает пыль под кроватью - там её тьма, как в Кощеевом царстве. Царевну он сделал из кукурузного початка, прилепил сверху кукурузные -же "волосы" и в самый дальний угол, за скелет разобранного транзистора спрятал. Теперь, когда мать слышит вой из-под кровати, она уже знает, что там Михалко с Кощеем воюет, царевну освобождает.
А уж паутины-то сколько! Михалко, выложив зубы на нижнюю губу, с усердием зажигает спички и делает "зачистку местности". Вот теперь он устроит паукам и кощеям и всем бабаям, будут знать, как царевен похищать! Жжёт клубы пыли, жжёт паутину, то там, то тут, а эти клубы и заросли вспыхивают красно-жёлтыми искорками, пыхают, и, мгновенно гаснут.
Но матрас, скрывающий Михалку от глаз родителей, вдруг , под спичками стал расходится, и мальчик увидел опилки, спутанную паклю, и ещё долго бы так в удивлении смотрел, как растёт пятно, расширяется, тлеет, и запах жжённых перьев и пакли наполняет подкроватное убежище.
Михалко вылезает из под-кровати, с круглыми глазами. Он бежит к матери, которая уже вышла во двор кормить цыплят, а потом поворачивает сразу назад, поглядеть, как там матрас. Потом снова к матер, мнётся, теребит курточку.
- Мам! Маманя...- Пытается сказать он.
- Шо? Цып-цып...- Отвечает мать, призывая цыплят.
- Маманя, это, там, там это...матрас.
Мать занята цыплятами. Михалко бежит снова в дом, глядит, что в хате дым, и, уже не жалея своего зада кричит с порожка:
- Маманя, тут горит чо-то!
Мать сразу выпрямляется и видя Михалку в дыму поднимает визгливый крик.
- А! Рятуйте! Хата горит!
В это самое время отец идёт из лесу, неся за спиной связку хвороста. Михалко и мать бегают со двора и ищут ведро, чтоб залить пожар. Отец бросает хворост, прыгает через забор и несётся во весь опор в дом. Кровать уже пылает, на ней пылает пирамида подушек и подушечек, тлеет подзор, а железные шары цветут апельсинами в огневом зареве.
- Клята детина!- Орёт отец, и, схватив кровать, отрывает её от своего извечного места, и с силой выталкивает прямо на двор. Кровать со страшным грохотом дребезжит по ступенькам и влетает в самую гущу цыплят. Отец начинает гасить тлеющий коврик с красной шапочкой, что занялся от перины. Потом, выходит во двор, откашливаясь от дыма.
Михалко среди двора глядит, как дотлевает матрас и всё снаряжение. Мать, нависая над ним, уперев руки в колени, кричит так, что яблоки с деревьев падают, но только лишь замечает отца, как выпрямляется, оправляет фартук и закладывает руку за руку.
- Ну, пёсья травина, чортово семя, шоб тебя гриц взял, давай штаны скидай.- Говорит отец Михалке, шлёпая себя по ладоням сложенным вдвое ремнём.
Отцовы штаны медленно съезжают, Михалко молча расстёгивает свои, надувает губы и ревёт.
- Я те дам, я те щас задницу-то распишу почище твоего чистописания, завтра пойдёшь с готовою домашней работой, пусть тебе пятёрку поставят.
Михалко ревёт всё громче, мать тоже начинает подвывать, сложа ладошку лодочкой и закрыв рот. Но отец бьёт несильно, а как всегда, больше, чтоб стыдно, да неповадно было.

Спали на сеннике все вместе, дома нечем было дышать из-за смрадного духа горелого пера. Михалко проснулся ещё затемно, побежал в родительскую спальню, вынес оттуда школьную форму, и до солнца разглядывал её стоя, ходя, пытаясь, конечно, присесть, что было невозможно в его теперешнем положении. Хотел и её поджечь, чтоб в школу не идти, боязно было ему, страшно...Но потом передумал, вернул форму назад и пошёл досыпать обратно, до положенного времени.
________________________________________