ЖАРИКОВ ЛЕОНИД МИХАЙЛОВИЧ (ИЛЬЯ МИЛАХИЕВИЧ)
(26 июля 1911 – 6 марта 1985)
- русский писатель и публицист, автор нескольких произведений для детей и юношества - «Повесть о суровом друге», «Червонные сабли», «Пашка Огонь», «Судьба Илюши Барабанова» и ряда других; отец известного киноактера Евгения Жарикова.
Родоначальником фамилии Жариковых является француз Жерико, плененный во время Отечественной войны 1812 года. Леонид Михайлович родился в семье рабочего-каменщика.
...Голод и нищета погнали в Донбасс на заработки отца Жарикова - уроженца бывшей Орловской губернии. Вначале он скитался по шахтам. А потом удалось наняться на завод к Джону Юзу. Как большинство русских крестьян, отец был умельцем, мастером на все руки. Это помогло ему приобрести редкую для того времени профессию каменщика по огнеупорным печам. Так и остался старший Жариков в шахтерском крае, построил землянку в рабочем поселке Юзовке.
Здесь в 1911 году на Пятнадцатой линии и родился Илюша Жариков.
Позже, в «Повести о суровом друге» писатель так опишет эти события:
«…Анисим Иванович пришел на берег Кальмиуса, когда англичанин Юз строил там свой металлургический завод. Рыжий мастер-бельгиец хмуро оглядел его рослую фигуру, ощупал мускулы, осмотрел зубы и тогда только черкнул мелом крест на спине и пробурчал: "Пойдешь в шахту!"
Так безродный юноша, пастух из глухой курской деревеньки, стал углекопом.
На заводе, рядом с шахтой, строились доменные печи. Тут же находилось кладбище: свежие могилы, а на них кресты, сбитые торопливой рукой. Сюда сваливали обрезки железа; по могилам бродили козы.
За кладбищем Юз сколотил низкие тесовые бараки с нарами в два этажа. Внизу по сырому земляному полу прыгали лягушки. В этих бараках, прозванных балаганами, вповалку, как на станции, жили мужчины и женщины, дети и старики. Там никогда не утихал разноголосый гомон: плач грудных детей, старческий кашель, грубая ругань и тихие вздохи гармошки.
За кладбищем Юз сколотил низкие тесовые бараки с нарами в два этажа. Внизу по сырому земляному полу прыгали лягушки. В этих бараках, прозванных балаганами, вповалку, как на станции, жили мужчины и женщины, дети и старики. Там никогда не утихал разноголосый гомон: плач грудных детей, старческий кашель, грубая ругань и тихие вздохи гармошки.
Семейные кое-как отгораживались: старший в семье проводил щепкой по полу черту и говорил соседу: "По ту сторону будет твоя хата, а здесь моя, чтобы скандалу не было".
Но дети не любят границ, они перебегали друг к другу и затаптывали черту. Между женщинами начинались ссоры, нередко доходившие до драк.
Над балаганами вечно стоял заводской дым, чад самодельных плиток, запах гниющих отбросов. А на сотни верст вокруг - свежая зеленая степь,
полная музыки и цветов.
Анисим Иванович ходил нагнув голову, ни на кого не глядя. Молча спускался в забой, хмурый возвращался с работы, бросал у порога шахтерский обушок и, не раздеваясь, черный и тяжелый, засыпал на дощатых нарах.
Позже, когда по крутому берегу Кальмиуса потянулись кривые ряды землянок, Анисим Иванович женился и тоже смастерил себе лачугу - низкую, тесную. Пробил в стене оконце на уровне земли, такое маленькое, что если кто-нибудь заглядывал в него с улицы, то в землянке становилось темно.
Скоро семья Анисима Ивановича прибавилась - родился сын.
Окрестили первенца, как полагалось, в церкви. Священник отец Иоанн повесил на шею новорожденному медный крестик на розовой тесемочке и нарек мальчику имя Василий.
"Сердитый будет", - шутили соседи, глядя, как младенец хмурит брови. "Бедовый, - замечали другие, - ишь губы сжал..." - "Не горюй, Анисим, ободряли товарищи, - теперь не страшно будет жить на свете: кормилец растет, заступник твой...."
В реальности все происходило именно так – мать, школьная учительница, и отец хотели назвать сына Леней, но по церковным книгам ближайшим святым был Илья, и поп не захотел нарушать установленных порядков. Однако всю жизнь мальчика звали Леней. Так это имя и закрепилось за ним.
Первой отрадой в детстве была неоглядная шахтерская степь да речка Кальмиуе. А любимым развлечением - походы на завод, книги, которые читала детям мать Александра Афанасьевна. Она и была первым учителем сына.
Летом 1920 года мать и отец умерли. В следующем году после горьких странствий мальчик оказался в Калуге в семье дяди - Петра Николаевича Жарикова. Летом пас коров, зимой учился. В Калуге вступил в пионеры.
В Донбасс вернулся уже повзрослевшим пятнадцатилетним подростком и поступил на бывший Юзовский завод учеником токаря. А потом комсомольская ячейка механического цеха мобилизовала нескольких парней и девушек для культурной работы в деревне. Окончив в Мариуполе учительские курсы, с путевкой комсомола Леонид Жариков приехал на хутор Весело-Ивановский, в сельскую школу.
А потом снова завод, рабфак, музыкально-театральный институт в Киеве. А еще через несколько лет, когда в местном журнале был напечатан первый рассказ, - путевка в Литературный институт имени Горького в Москве. ...
Начал печататься в 1936. Литературные интересы прочно связаны с Донбассом. Автор сборника рассказов «Красные зори» (1955), повести «Снега, поднимитесь метелью!» (1942), книги «Повесть о суровом друге» (1939), сборников очерков «Огни Донбасса» (1958), «Песня о шахтерах» (1961), «В большом походе» (1962).
***
Л. Жариков
«Дуб и Ветер»
(Отрывок из сказки)
…Стоял дуб на высокой горе и никому не покланялся. И вот однажды прилетел к нему ветер и спрашивает:
- Боишься меня?
- Нет!
- Ну, тогда держись!
И стал ветер дуть изо всех сил. Налетает с одной стороны, с другой стороны, старался дуб нагнуть к земле. А дуб стоит и смеется каждым своим листиком. Так и устоял, не сумел ветер повалить его.
Побежал ветер звать на помощь молнию:
- Помоги, сестрица молния, окажи мне услугу.
- Какую?
- Опозорил меня дуб. Пообещал я его одолеть, а он на смех меня поднял, говорит, никакими силами его не повалить. Прошу тебя – повали его, сожги!
Поплыли, заклубились черные тучи, явилась молния и спрашивает у дуба
- Боишься меня?
- Нет! Не боюсь.
Раскололось надвое небо, грянул гром, блеснула саблями молния. Загорела вершина дуба, а дождь залил. Ударила молния еще раз - расколола ствол. А дуб как стоял, так продолжает стоять. Кажется, у самого корня еще крепче стал. Как рос, так и продолжает расти.
Думали, думали ветер и молния, как же им одолеть дуб. Наконец придумали, и побежал ветер к леснику:
- Дай каких-нибудь удобрений. Да посильнее.
- Зачем?
- Дуб спасать, что-то он вянуть стал…Только побольше давай, чтобы враз вылечить…
- Много удобрений – большой вред для растения, - говорит лесник. – Ты мне так дуб не вылечишь, а погубишь. А мы с ним большие друзья. А что раскололся он – это не беда, он сам себя вылечит.
Разозлился ветер на лесника, подул на него, да только ничем его пронять не мог. И полетел снова к дубу:
- Послушай, дуб, почему я не могу совладать с тобой? Объясни, в чем твой секрет, твоя сила?
- Могу сказать, - отвечает дуб. – Моя сила в том, что я в землю родную врос, корнями за землю-матушку держусь. А родная земля все раны залечивает. Всем залечивает.
Так и не покорился дуб и до сих пор растет, могучий, красивый. А ты смекай, что каждому из нас силу дает…
***
Л. Жариков
ПАШКА ОГОНЬ
(Отрывок из повести)
Пашка был в полном смысле пещерным человеком. Он родился и вырос в земле, никогда в жизни не умывался и считал это пустяковым занятием: все равно всюду грязь, угольная пыль, да и воды на руднике нет, а покупать у водовозов по копейке ведро - где наберешься таких денег!
Шахтерская лачуга, в которой прожил Пашка первые тринадцать лет, была вырыта на краю оврага. Входили в нее по ступенькам, как в погреб, да еще надо было пригнуть голову, чтобы не стукнуться лбом о перекошенный дверной косак. "Пещера, а не жилье" - так сказал бы о Паншиной землянке всякий человек. Но Пашка любил свою завалюшку-хибарку. Он узнавал ее по высокой трубе с закопченным ведром на макушке. Крыша у землянки была отличная: на обаполы насыпали толстый слой глины - никакой ливень не промочит. А еще цветы росли вокруг трубы - сурепка, полынь и желтые одуванчики. Плохо только, что крыша сравнялась с землей. Один раз какой-то пьяный шахтер заблудился и долго топтался по крыше, кого-то ругая, и целую ночь не давал Пашке спать.
Было еще одно неудобство: чересчур темно, с утра до ночи горел каганец, а от него вечно в носу и в ушах копоть. У людей дома как дома, с окнами, и вот Пашка решил сам смастерить окошечко. Прокопал под крышей дырку в божий свет и вставил стеклышко. Откуда взялось у Пашки стекло, знала одна темная ночь да оконная рама в конторе владельца шахты. Ему невелик убыток, а Пашке удобство: можно узнать, какая на улице погода - дождик или солнышко светит.
Пашка никогда не жаловался на судьбу, хотя она не баловала его. Пашка был сиротой: отец сгорел в шахте во время взрыва, подняли в клети обугленное тело, только по жестяному рабочему номерку и опознали отца. Мать с той поры как слегла, так и не подымалась. Старший брат Петр никогда дома не жил, вечно боролся то против царя, то против хозяина шахты, скитался по тюрьмам или воевал на баррикадах в Юзовке.
С малых лет пришлось Пашке идти работать в шахту: надо было кормить больную мать, да и Верка, сестренка, что прожорливый галчонок - никогда не накормишь.
Пашка не боялся темных, сырых подземелий шахты, он был отчаянным по натуре, недаром рудничная ребятня признала его своим верховодом. Никто не знал, почему прилипло к Пашке прозвище "Огонь". Скорее всего это случилось потому, что нравом он был необуздан и горяч. Была и другая причина: волосы на Пашкиной голове господь бог окрасил в рыжий цвет - чистое пламя. А сам он так почернел от угольной пыли, что смахивал на угольную глыбу. Пашка не обижался на свое прозвище, наоборот, любил повторять слова песенки, где говорилось прямо-таки про него:
Шахтер голый, шахтер босый,
Шахтер курит папиросы,
Шахтер богу не родня,
Его бойся, как огня!
Что еще можно было сказать про Пашкино житье-бытье? Ничего веселого: жил, как слепой крот. Если бы не дыра-окошечко, так и порадоваться нечему. Настоящая жизнь у Пашки началась с первых дней революции. Отобрали углекопы шахту у хозяина фон Граффа, а вместе с ней дом и сад. На рудниках то и дело собирались митинги. Пашка не пропускал ни одного случая, чтобы послушать речи ораторов. Ему нравились громкие новые слова, которых он раньше никогда не слыхал. Раньше Пашка думал, что самое главное слово на свете - хлеб. А тут понял: есть слово еще выше - свобода. Любил Пашка слова новой песни: "Вставай, проклятьем заклейменный...". Он воспринимал их как прямое обращение к себе: дескать, вставай, Пашка, это ты был проклятьем заклейменный.
Люто возненавидел он богатых, которых теперь рабочие называли буржуями. Ведь сам Пашка, его мать, сестренка Верка были что ни на есть бедные, из бедняков бедняки, из пролетариев пролетарии. Что уж говорить: Пашка ни разу в жизни как следует не наедался. Один только раз на пасху съел чугун каши, чуть живот не лопнул. Но это было только один раз. Словом, Пашка принял революцию всей душой, всем своим пламенным пролетарским сердцем!...
***
