| Nikolay | Дата: Суббота, 09 Июл 2011, 12:18 | Сообщение # 1 |
 Долгожитель форума
Группа: Заблокированные
Сообщений: 8926
Статус:  | ПОТАПЕНКО ДЕОНИСИЯ ИГНАТЬЕВНА
(в первом браке Охотникова, во втором - баронесса Врангель)
(псевдоним - Савватий)
(1887 - 1944)
- русская писательница, танцовщица, музыковед и публицист; одна из самых ярких литераторов русской эмиграции первой волны и читаемых авторов русского зарубежья.
Родилась в Одессе. Дочь писателя и драматурга Игнатия Потапенко. Как пишет в своем «Дневнике» А.С. Суворин, в 11 лет готовилась стать танцовщицей. Окончила балетный класс П.А. Гердта в СПб. училище. Была танцовщицей в стиле модерн. Работала в труппе Мариинского театра. Отличалась эксцентричностью поведения, участвовала в волнениях балетных артистов.
Была уволена из театра на пенсию в связи с «чисткой» балетной труппы в 1908.
Первое заметное выступление в печати – любовный роман «Тетрадь в сафьяне. Хроника села Арсеньевки» (СПб., 1913; 5-е изд. П., 1916; 6-е изд. Б., 1922; авториз. пер. на нем яз. А.Рамм – В., 1919)
– рец. «Заветы». 1913. № 6. С. 238; «Рус. мысль». 1913. № 11. С. 419; «Голос России». Б., 1922, 2 апр.
Любовная линия является основной в повести «Наследство» (Б., 1923). В Париже вышла ее «Краткая повесть о минувшем вздоре. Силы жизни» (Париж, 1925) – рец. «Веч. Время». 1925, 17 янв.
В повести «Силы жизни» (П., 1914, 1915; Париж, 1925) обратилась к теме духовенства – рец. «Петроград. Вечера». Кн. 4. П., 1915. С. 238-239.
После революции и смерти мужа М.М. Охотникова эмигрировала. В Софии в 1919 году вышла замуж за барона А.К. Врангеля. За границей напечатала несколько произведений: романы «Танька» (Б., 1923); «Семья Задорогиных» (Б., 1923); рассказы «Неизведанное лобзание» и «Сказание Обители Лесного Попика» (риж. газ. «Сегодня», 18 марта; 1 апр.).
В зарубежном сборнике «Одиссея» кн. 1 напечатан большой очерк Потапенко (тоже под псевдонимом Савватий) «Средневековье» (С. 61-85).
В журнале «Сполохи» (Берлин) напечатан очерк «На реке Усмани» (1922. № 11) – Савватий.
Жила и умерла в Брюсселе.
(Источник - ЖЕНЩИНЫ - ЛИТЕРАТОРЫ, РОДИВШИЕСЯ ДО 1917 ГОДА; http://book.uraic.ru/elib/Authors/Gorbunov/sl-15.htm)
***
Потапенко Дионисия Игнатьевна, в первом браке Охотникова, во втором - баронесса Врангель (1887 – 1944). Эмигрировала в Германию. Была одним из наиболее читаемых писателей русского зарубежья.
***
Савватий. Тетрадь в сафьяне. Хроника села Арсеньевки. Второе издание. С-Пб Издание книжного магазина (быв. М.В.Попова) 1913г. 200 с. Полукожаный переплет того времени с уголками, бинтами и золотым тиснением на корешке.
Савватий - псевдоним Потапенко Натальи Игнальевны (в замужестве Лагорио; 1892-1974) – дочь И.Н. Потапенко, писательница, в эмиграции жила в Берлине, затем в Париже.
***
(По материалам Интернета)
***
Озверение
(Волконский С. М. Мои воспоминания: в 2 т. / Князь Сергей Волконский. - М.: Искусство, 1992).
(Отрывок из воспоминаний)
<…> Мои друзья Охотниковы жили на Дворянской улице. В Тамбове, как, вероятно, и во всех других городах, новые названия улиц только на дощечках значились и все «Советские» продолжали называться «Дворянскими». Михаил Михайлович Охотников был много лет председателем управы в Усмани и был одним из редких, которых революция переизбрала. Он был женат на дочери писателя Потапенки, Дионисии Игнатьевне. Бежав из имения, они осели в Тамбове. Я застал атмосферу нашу же, борисоглебскую, но, пожалуй, в более острой форме; напряжение чувствовалось сильней. В губернском городе представителей дворянства, помещиков, профессоров, учителей гораздо больше, чем в уездном, и потому большевистские расправы занимали, в то время по крайней мере, больше места в губернской жизни, чем в уездной; масштаб их был шире, имена расстрелянных не сходили с уст. И ужасные подробности! Кто-то лесом проходил и видел несколько трупов недавно расстрелянных; лежали в куче, а один не был добит и, лежа лицом к земле, рукой судорожно ерзал по груди, все крестился, крестился... Один мой знакомый восемь месяцев сидел в ужасающих условиях; заболел сыпным тифом; сестра приехала из Москвы, чтобы ходить за ним. За два часа до его смерти пришли объявить, что, по отсутствии улик, он свободен... Говорили тогда в Тамбове, что приговоренным предлагалось перед смертью выразить желание, — это желание исполнялось. Некий Загряжский попросил бутылку шампанского. Когда принесли, налил себе стакан и выпил за возрождение России и гибель ее врагов...
Дом Охотниковых был как раз против того дома, в котором помещался «Контррев», та же чрезвычайка. Это соседство однажды оказалось малоприятным. Первые дни июля ознаменовались попыткой свержения большевиков. Ночью мы были разбужены залпами ружей и треском пулеметов. Дом наш был деревянный, и пули легко могли пробить, не говоря об окнах. Обитатели все собрались на лестницу, которая в середине дома занимала как бы колодезь, из кирпича построенный. Перестрелка, дробная, густая, продолжалась всю ночь; несчастий в доме не было, настроение на лестнице царило веселое, девочки Охотниковы хохотали до упаду... На другое утро Тамбов узнал о падении большевиков. В следующую ночь, уже с гораздо меньшей тратой выстрелов, большевики вернули, отобранную было, власть. Впоследствии тамбовцы прозвали это — «недоворот».
В доме Охотниковых я нашел и другую особенность наших борисоглебских настроений: театральные увлечения. Готовился вечер, уж не помню, в пользу чего; Дионисия Игнатьевна должна была танцевать. Мы поставили с ней военный танец на музыку «Marche grotesque» Синдинга и восточный танец, к которому я составил музыку. Вечер был в большой зале бывшего Дворянского собрания, и присутствовала отборная публика: чрезвычайники и много латышей. Помню, что они обступили эстраду, а эстрада низкая. Перед выходом Дионисии Игнатьевны, которой я аккомпанировал, я, идя к фортепиано, обратился к обступившим и сказал: «Из вас только первый ряд видит, а если бы вы отошли подальше, то и другим будет видно».—«Ну, ну, не рассуждай!.. Не рассуждай, пошел, наяривай!…» Я поспешил исполнить приказание.
Из лиц, с которыми встречался у Охотниковых, упомяну милого человека, Виктора Эккерсдорфа, студента-медика. Умный, образованный, разносторонний, веселый и талантливый рассказчик. Много приятного связано, с его памятью, но и много страшного. Сперва приятное. Он отлично знал логику, объяснял ее с увлечением; все эти «barbara,celarent» и пр. были у него, как говорят французы, на конце пальцев. Я с удовольствием вспоминаю наши беседы. Садились мы обыкновенно в городском саду и за стаканом кефира перед татарскою молочной лавочкой рисовали графики логических фигур. Он отлично подражал и в лицах изображал эпизоды экзаменов в медицинской академии.
Когда Охотниковы уехали «на Украину», Эккерсдорф устроил мне столование в доме своей сестры. Вот тут уже переходим от приятного к страшному. Сестра была замужем за состоятельным человеком, Булгаковым. Он был арестован и приговорен к смерти. Стали упрашивать, уговаривать, предложили... согласились. С невероятными усилиями брат и сестра раздобыли по Тамбову положенную сумму — Булгакова освободили. Но нужно же было кому-то по городу рассказывать, как дорого это бедной женщине обошлось. Приходят из чрезвычайки: «Вы вот какие слухи распускаете, будто вы чрезвычайную комиссию деньгами задобрили!..» Увели мужа; жена его больше не видала; кто-то из знакомых опознал труп в лесу...
Мой приятель в конце лета увез сестру в надежде переправиться с нею через границу. В ноябре того же 1918 года, уже в Москве, однажды слышу звонок. Отворяю и глазам не верю: Эккерсдорф! Но потребовалось время, чтобы узнать его; еле ноги волочит, оброс бородой, лицо одутловатое и с синими пятнами, как бывает при цинге. Он плохо мог говорить, рассказывал толчками, но тем ужаснее был его рассказ.
В Брянске, куда он приехал с сестрой, его задержали вследствие какой-то канцелярской неточности в паспорте; сестру отпустили, его отправили в тюрьму. Что это было! Каждую ночь заключенных выводили на допрос, вернее, на издевательство. Председатель чрезвычайки был настоящий изверг, мучил допросом и тешился причиняемым страданием. Несчастные никогда не знали, что их ожидает там, куда их ведут, и даже по пути. Почти всякую ночь по дороге к допросу кому-нибудь из них пускали пулю в спину; однажды раздался выстрел, и человек, с которым Эккерсдорф шел под руку, повис у него на руке...
Страшно было слушать его, страшно было смотреть на него: милый, веселый Эккерсдорф озирался, глаза блуждали, говорил толчками, и ни разу распухшее лицо не улыбнулось; положим, улыбаться было нечему... Он собирался все-таки бежать, но денег не было. Я только что представил в наркомпрос рукопись своей книги «Законы речи» и получил за нее плату; предложил ему тысячу рублей (в то время это еще были деньги). Мы простились, больше не виделись... Вдруг два месяца тому назад в Риме получаю от него письмо из Белграда, пересланное редакцией «Русской мысли»: он выбрался тогда, он счастлив, здоров, женат, занимается какими-то поставками в Англию, Испанию, занят богословскими вопросами, собирается в Америку и зовет меня с собой в Ьоз Ап§е1е5, тот самый, где я когда-то, давно-давно тому назад, читал лекции в университете Стан-форда...
В доме Охотниковых было много своей, незаимствованной жизни, до известной степени богема. Там всегда что-нибудь предпринимали: то декламировали Пушкина, то читали Достоевского, то вдруг столы убирали и танцевали танго. Это не значило, что жизнь была беззаботная. Как-то раз, это было через день после «недоворота», сидим в гостиной, отворяется дверь: штыки, красные кокарды и — прямо на меня:
— Мы вас ищем.
— Пожалуйста, для чего?
— Вы в белой шляпе ходите?
— Нет, у меня белой шляпы нет.
— Ну, вы артист?
— Уж не знаю, как вам сказать. А только если вы белую шляпу ищете, то это не я, а если меня ищете, то при чем же шляпа?
Мы отлично знали, кто «белая шляпа»; ему только за несколько часов перед тем помогли переодеться и скрыться; как только была упомянута «белая шляпа», я понял, что не за мной пришли. Потерпев осечку, этот маленький еврейчик не хотел, видимо, признаться в ошибке и объявил, что приступит к обыску. Обшарили все, но не взяли ничего... Я после встречал этого человечка на улице; он узнавал меня и отворачивался как от неприятного напоминанья...
В доме жила какая-то кухарка, то есть бывшая кухарка, ведь не одни князья «бывшие». Чья она была, от кого осталась и что делала, кто знает? Старая, но с «остатками», и по этому случаю мазалась и в ушах носила кольца. Ужасная была говорунья, назойливая. К ней ходил какой-то из контррева, грубый человек, который иногда, когда мы на балконе чай пили, приходил, становился перед Дионисией Игнатьевной и начинал не то себе в ус говорить, не то ее бранить:
— Скоро, скоро мы всю эту сволочь бывшую уберем... Ваш муж-то где сейчас?
— Мой муж уехал в Курск (что была сущая правда).
— Да, как же! Знаем мы! Небойсь на той стороне реки в лесу скрывается.
Он мог простаивать часами; когда ему не отвечали, он сам себе отвечал; мы перестали слушать. Он, между прочим, всегда заступался за какие-то права своей дамы сердца. Однажды я сказал «бывшей» кухарке:
— Что-то давно не видать вашего аблаката.
— Да, вот тоже слово нашли. Аблакат! Не аблакат он мне вовсе... Какой он аблакат? Теперь аблакатов и нет уж. А вы: аблака-а-ат...
Была очень милая латышка Эльза у Охотниковых; она и готовила, и шила, и убирала, и за детьми ухаживала, настоящий друг семьи. Но когда Охотниковы уехали, она осталась: у нее была зазнобушка — красивый, в защитном цвете латыш. Любовь ее не была слепа, и знаю, что часто она говорила ему правду в лицо, и думаю даже, что она иногда достигала смягчения нравов.
Когда уехали Охотниковы, и рассыпалось все, что собиралось вокруг них, дом опустел. <…>
(Источник - Волконский С.М. - Мои воспоминания. Т. 2; http://www.sakharov-center.ru/asfcd/auth/auth_pages525f.html?Key=9523&page=276)
***
Редактор журнала "Азов литературный"
|
| |
| |
