Итоги литературных премий сегодня — один из главных информационных поводов в сфере культуры. О ярких новинках читатель зачастую узнает не в тот момент, когда книга выходит из типографии, а когда она попадает в Длинные или Короткие списки ведущих премий. Издатели выносят сведения о премиях на обложки, книжные магазины делают специальные выкладки. Лауреаты становятся гостями множества теле- и радиоэфиров. Так литературные премии «размечают» поле современного литературно-издательского процесса.

О том, каковы плюсы и минусы подобного положения вещей, на очередном вечере цикла Fabula rasa в РГДБ поговорили с писателями, неоднократно становившимися лауреатами различных литературных премий — Андреем Геласимовыми Алексеем Варламовым.

Татьяна Соловьева: В России много литературных премий, но на слуху — единицы. Множество новых книг остается за бортом читательского внимания. Каковы, на ваш взгляд, плюсы и минусы такого положения вещей?

Алексей Варламов: Я во всем за соблюдение меры и не стал бы ни преувеличивать, ни преуменьшать значение литературных премий. Пелевин, Сорокин или Акунин, например, состоялись задолго до того, как институт премий стал играть какую бы то ни было роль. А Михаил Бутов рассказывал, что, когда он получил премию «Русский Букер», никакого информационного шума это не вызвало. То есть ситуация не совсем однозначная. Но в последние годы литературный рынок действительно стал больше реагировать на премии, они встроились в процесс книгораспространения.

Но премии — вещь коварная.

Порой у писателей буквально крыша едет, когда они не получают какую-нибудь крупную литературную премию, они считают лауреатов недостойными, жюри — купленным или действующим в каких-то партийных интересах, и так далее. Обид всегда с этим связано много.

Скажем, «Большая книга» — жестокая же премия: финалисты сидят на сцене, но кто-то из них станет лауреатом, а кто-то — нет. Кто-то к этому относится спокойно, а для другого это сильное переживание, и он потом спать три ночи не будет.

Андрей Геласимов: Интерес к литературным премиям вполне понятен. Соревновательность заложена в человеческом характере. На рыцарских турнирах выясняли, кто сильнее и лучше на коне скачет, современное телевидение это культивирует в своих шоу. Звезды поют, танцуют, вышивают крестиком — и у этих шоу всегда высокий рейтинг.

Литературные премии отчасти пасутся на том же поле: премия «Национальный бестселлер», недавно врученная в Петербурге, во многом строится на шоу и ажиотаже, на хайпе, как сейчас говорят.

Интерес издателей понятен — они хотят, чтобы их книги продавались, а премия привлекает внимание к автору.

Вместе с тем я понимаю то, о чем говорит Алексей Николаевич, — для многих писателей это действительно определенное напряжение. К тому же нельзя сбрасывать со счетов тот факт, что писатели — люди небогатые, а коварные устроители премий заложили в них серьезную финансовую составляющую. На эти деньги можно сидеть год-два и спокойно писать следующую книгу. 

Так что это не жадность, а надежды, связанные с возможностью писать, а не работать редактором, сценаристом или еще кем-то.

Я для себя давно решил, что не заморачиваюсь на эту тему, потому что трачу значительные усилия, чтобы бороться с чувством собственной исключительности. Каждый из нас так или иначе считает, что вокруг него вращается мир, что он не такой, как все остальные. Премии призваны, наоборот, это осознание исключительности в писателях культивировать. И надо прикладывать усилия, чтобы с этим чувством бороться, поэтому я не знаю, когда объявляют те или иные шорт-листы, и намеренно не слежу за этим процессом. 

Юлия Рахаева: А как можно создать что-нибудь достойное, если ты не думаешь, что ты лучше всех?

Андрей Геласимов: Мне кажется, что мысль Наполеона: «Плох тот солдат, который не хочет стать генералом», — довольно пошлая. Вполне можно быть солдатом, наслаждаться жизнью и не хотеть стать генералом. Есть замечательный писатель Алексей Иванов, который старается не номинироваться на премии. Но это позиция писателя. А для читателя, конечно, премии являются определенным ориентиром.

В лонг-листы стекаются лучшие тексты, написанные за год. Если вы ищете рыбу, вы ведь пойдете к реке, а не в степь; но даже если вы придете к реке, нет никаких гарантий, что вы тут же рыбу поймаете. Или поймаете, но вы, может быть, хотели осетра, а попадется пескарик. 

Но идти-то в любом случае надо к реке. Такую роль играют и премии.

Татьяна Соловьева: Алексей, а вы следите за премиальными списками? Сверяете ли вы по каким-то из них свои читательские предпочтения?

Алексей Варламов: Слежу, потому что считаю, что в современном мире премии — это ориентир. Я не верю в разговоры про подкупленное жюри. Я работаю в жюри премии «Ясная Поляна», один раз был в «Букере», несколько лет был экспертом «Большой книги», — и мой опыт работы полностью исключает саму возможность какого бы то ни было подкупа или влияния. Жюри старается работать честно и профессионально.

На «Ясную Поляну» нам приходит 100—120 книг, которые мы честно прочитываем и формируем премиальные списки. И это отражает какую-то современную картину литературного процесса.

Если у человека нет возможности прочесть 120 книг, то уж на шесть из Короткого списка время найти можно, и мы ему этот выбор предлагаем. А если мы где-то ошиблись и кого-то не включили, нас дополнит список финалистов «Большой книги», Короткие списки «Русского Букера», «Нацбеста» и НОСа. Вместе мы очерчиваем литературное поле.

Конечно, можно много спорить о том, что иногда в эти списки попадают книги не самые достойные, а какие-то достойные случайно пролетают мимо всех, но в целом литературные премии — это компас и ориентир.

Андрей очень правильно сказал, что в душе автора ожидание премии провоцирует порой не самые лучшие чувства, с которыми надо бороться, но читатель-то точно в выигрыше. 

Когда сидишь на сцене на стуле, неуютно, но когда я в зале сижу, мне всё очень нравится.

Андрей Геласимов: Многое же еще зависит от того, как сложилось жюри, то есть от конкретных вкусов конкретных людей. Если будет в жюри большинство любителей постмодернизма, значит, будет постмодернист в финале.

Премии — это хорошо, но для меня — совершенно параллельная моим интересам история. Все самые важные для меня книги я находил самостоятельно. И важен был сам процесс поиска: и в детстве, и в юности, и в университете, и после — когда ты долго идешь за сокровищем и в итоге его находишь, оно для тебя ценнее, чем то, что тебе продиктовали из газет пять постмодернистов и три реалиста. 

Татьяна Соловьева: Андрей, у вас как у прозаика удивительный диапазон интересующих вас тем. «Роза ветров» — об эпохе Николая I и исследователе Дальнего Востока Невельском. Роман был задуман больше десяти лет назад. Почему тема настолько зацепила?

Андрей Геласимов: Все мои книги написаны по личным мотивам. Мой отец служил в этих местах на подводной лодке, и я знал, что мне надо написать книгу для отца, который давно умер. Наконец я это сделал. 

«Степные боги» я писал про то, как дед воевал против японцев. Казалось бы, где казаки середины ХХ века и где морские офицеры середины XIX? Но в моей личной биографии и в биографии моей семьи эти темы пересеклись.

Татьяна Соловьева: Но тогда почему «Баста»? Вы же сейчас работаете над романом, в центре которого судьба Василия Вакуленко?

Андрей Геласимов: И эта тема логично вытекает из моей биографии тоже. Сергей Александрович Соловьев снял по моему рассказу фильм «Ке-ды», а саундтрек к нему сделал Василий Вакуленко, «Баста».

Он снялся в этом фильме, мы подружились и с Сергеем Александровичем зачастили к нему на концерты, поначалу совершенно ничего в этой культуре не понимая. Но мне всё это стало очень интересно.

Вася рассказывает много историй: про детство в Ростове, бандитов в 90-е годы, наркотики. И интересно, как из человека, который находится в состоянии абсолютного поражения — страна рухнула, война рядом на Северном Кавказе идет, сложная семейная история, — он становится «Человеком года» и собирает огромные аудитории в 25—30 тысяч человек. И все эти люди на концерте повторяют какую-то одну его строку.

Интересно, какой путь должен был пройти человек, который стоит перед ними на сцене, чтобы всё это в итоге получилось. Я не собираюсь, конечно, рассказывать его биографию, просто на основе этого материала сочиняю свою книгу, пытаясь понять, как жила страна в тот период и как жил мальчишка.

Меня, например, очень интересовало, почему русский рэп пошел из Ростова. А когда я оказался в Ростове-на-Дону и услышал бабушек на рынке, я понял, что только там рэп и мог родиться: flow, поток безостановочной речи, опирающийся на определенные лексемы, с какими-то неожиданными рифмами, буквально повсюду. И этот ритм входил в этого мальчишку и в других детей улиц. А когда на эту почву попала американская рэп-культура, она очень легко на ней проросла.

Татьяна Соловьева: В последнее время в литературе наблюдается всплеск интереса к теме 1980-х. В прошлом году вышел «Город Брежнев» Шамиля Идиатуллина, только что — «Бюро проверки» Александра Архангельского. Ваш роман «Душа моя Павел» — тоже об этом периоде. Чем, по-вашему, этот интерес обусловлен?

Алексей Варламов: К сожалению, я пока не читал ни ту ни другую книгу, но могу рассказать про свою историю. Когда я работал в приемной комиссии МГУ, то проверял сочинения. И темы их были сформулированы с литературоведческим уклоном.

Когда я сам поступал, то писал сочинение «Тема, идея, конфликт в пьесе Островского «Гроза»». То есть чтобы его написать, надо было хорошо понимать, чем тема отличается от идеи и что такое конфликт. Ну или, если вы брали другую тему, то надо было писать про жанр, композицию, мотивы и так далее. И к этим сочинениям требовалась какая-то специальная подготовка. Иногда попадались сочинения, когда люди были явно не готовы к подобным темам, и чтобы написать требующиеся 4—5 страниц, они начинали писать про себя.

И эти человеческие исповеди на самом деле — самые интересные сочинения, но за них, естественно, ставили двойки.

А если бы была моя воля, я бы этих людей брал в университет в первую очередь. То, что невозможно в жизни, реализуется в литературе.

Я несколько модифицировал подобное сочинение, и принял его автора в университет, решив посмотреть, что с этим совершенно нефилологическим человеком будет. Почему 1980 год? Потому что я сам поступил в 1980-м, и мне легче было описывать это время. Но уже закончив роман, я подумал, что, может быть, это всё неслучайно. 1980 год — это год, в который советским людям обещали коммунизм. Советские женщины радостно на это отреагировали бэби-бумом в начале 60-х, и я — дитя этого бэби-бума. А в 1980-м был анекдот, что вместо коммунизма проводят Олимпиаду.

То есть это был год, когда окончательно стало понятно, что никогда никакого коммунизма не будет.

Но в то же время, если бы людям тогда сказали, что не пройдет и пяти-шести лет — и начнется перестройка и гласность, и нынешнее поколение людей будет жить при капитализме, тогда еще в это мало кто бы поверил.

То есть возникла странная ситуация: в одно уже не верят, но и в альтернативу пока поверить невозможно — состояние очень неустойчивого равновесия. То есть это роман о том, почему рухнул Советский Союз. Но в качестве главного героя я взял идеального советского мальчика, который искренне верит во все его идеалы, потому что он родился и воспитывался в закрытом городе, где люди жили совсем по-другому.

Поступив в университет вопреки всем правилам, он попадает «на картошку», где видит совсем иную реальность. И не понимает, что происходит. Оказывается, что он один такой, а вокруг уже никто ни во что не верит. Это роман про потерю невинности во всех смыслах этого слова. Про то, что идея Советского Союза рухнула в головах, и поэтому «Душа моя Павел» — это в какой-то степени роман-предостережение.

Источник: godliteratury.ru