«Боль проходит, красота остается».

Огюст Ренуар

  

В первый понедельник после Сретенья мадам Беранже, по заведенному еще покойным мужем порядку, проверяла счета домов, сдававшихся в аренду, занося расходы и доходы в потрепанную зеленую тетрадь, которую хранила в левом ящике стола под замком. Кашляя в кулак, управляющий сообщил, что один из жильцов, некий месье Жорж, эмигрант из России, человек со странной и непроизносимой фамилией, уже вторую неделю откладывает платеж, отговариваясь  временным финансовым затруднением. Его просили съехать, но он перестал выходить, и на стук отвечал отборной бранью.

Мадам Беранже отложила бумаги и нахмурилась. Необходимость порядка в финансовых вопросах она уяснила с детства. Всякий раз, когда происходила досадная мелочь вроде несостоятельного плательщика, она испытывала раздражение. Вдову мало кто знал в Париже. Она не вела светской жизни и редко выходила из дома. Зато банковские работники распахивали двери при ее появлении и без вопросов приносили чашку горячего шоколада с двумя ложечками взбитых сливок и щепоткой корицы – как она любила.   

Вдове еще не исполнилось сорока лет. Родилась она в Арле, и в девичестве звалась Селестина Рени. Отец ее был судебным секретарем по профессии и художником по призванию, не имевшим большого достатка. Семья жила в доме, доставшемся матери по наследству – огромном каменном сооружении с парадной лестницей, которую охраняли мраморные львы.

 Селестину особенно привлекал чердак, где отец устроил мастерскую, и куда обычно вход был запрещен. Она робко стучалась и с замиранием сердца ждала, позволят ли войти. Иногда ответом была тишина, и это означало, что господин Рени никого не хочет видеть, потому что у него «пропало вдохновение», а иногда она слышала добродушный голос отца и тогда толкала массивную дверь, заранее щуря глаза от яркого света, бьющего в окна.

Мастерская отца представляла собой волшебный, неземной мир. Селестина могла находиться здесь часами. Ей нравился даже вечный беспорядок - брошенные кисти, перемазанные красками тряпки… Самым удивительным казалось то, что в этом беспорядке создавались картины. Отец любил рисовать Арль. Соборы и рынки, здание ратуши, местное кладбище и полуразрушенный римский амфитеатр – появлялись на холстах, словно по мановению волшебных палочек. Сначала самая толстая волшебная палочка – кисть для подмалевка – наносила жирные пятна краски.  Темно-коричневый, ультрамарин, кармин в смеси с темперой – разноцветный вихрь захватывал белоснежное пространство, пугая непонятной яркостью. Потом в дело вступала широкая, плоская волшебная палочка – она растирала грани между пятнами, превращая безумный вихрь в нечто более спокойное и узнаваемое. Угадывалось небо, очертания зданий, тень на мостовой… Наконец, отец брал самую тонкую кисть и добавлял блик солнца, красную гвоздику в  цветочном горшке, чугунный завиток на флюгере, после чего происходило чудо.  Изображение обретало смысл, открывая зрителю тот или иной уголок древнего города. Отец подмигивал Селестине, лихо подкручивал пышный ус и спрашивал: «Ну, разве это не красота?!»

Мать не разделяла увлечений отца, и к десяти годам Селестина поняла почему. Сначала из дома пропали серебряные столовые приборы и подсвечники. Потом Селестина обнаружила, что все ее туфельки уменьшилась в размерах, а новая обувь появляться не спешила. Куда-то исчез медальон матери, а с ним и черепаховая шкатулка. Потом был долгий разговор родителей. Мать плакала в платочек, а отец отвечал односложно. Селестина, прятавшаяся под столом, узнала, что «художники – не от мира сего» и «не думают ни о чем, кроме своих проклятых картин». Она не потребовала объяснения этих странных слов, но раздумывала над ними долго.

 Не прошло и года, как мадам Рени стала вдовой – отец умер от воспаления легких. Селестину заставили подойти к гробу и поцеловать покойника. Она смотрела на отца и не узнавала его: восковая кожа, черные усы слиплись в сальные прядки, один глаз закрыт не полностью, и из-под ресниц видна белая тусклая полоска. Она поняла, что смерть – это некрасиво. И подумала, что, верно, отец, с его любовью ко всему прекрасному, сильно страдает, оттого что после смерти стал таким некрасивым. Селестина заплакала – от жалости к потерянной красоте. Старушки в чепцах, стоявшие рядом, тоже пустили слезу о бедной сиротке и наперебой стали угощать ее лакричными леденцами. Когда чужие разошлись, мать опустилась в кресло и сказала бабушке, пряча глаза: «Ничего не оставил кроме боли!»

Выдержав положенный траур, мать снова вышла замуж. На сей раз ее избранником стал хозяин мыловаренного магазина, торговавший в Париж. У Селестины появились новые башмачки и платья, а потом веера из страусиных перьев, бонбоньерки, украшенные драгоценными камешками и золотые пудреницы. Вензеля на статуях перед домом обновились и сияли на всю улицу. После этого в сознании Селестины слово «художник» прочно обосновалось рядом со словами «бедность», «бесполезность» и «неудача». В восемнадцать лет она, по настоянию отчима, вышла замуж за господина Беранже – очень уважаемого парижского адвоката. Мать говорила, что Селестине неслыханно повезло, да и сама девушка так считала. Муж был ей под стать – рассудительный, спокойный, предпочитавший проводить время за чтением, а не за пустыми беседами. Они прожили десять лет, после чего месье Беранже скончался, по несчастливой случайности, от той же болезни, что и отец Селестины, завещав жене все свое состояние, в том числе и несколько домов в Париже, сдававшихся внаем.  

Надо ли объяснять, как неприятно было услышать этой достойной женщине о проблемах, возникших с одним из жильцов.

Поразмыслив, и решив пока не прибегать к помощи полиции, мадам Беранже взяла ключ от комнаты и лично направилась на переговоры со строптивым жильцом. Получив через двери порцию грубых слов, мадам Беранже, разрумянившаяся от гнева, открыла замок, быстрым шагом пересекла комнату и распахнула портьеры.

В комнате царил беспорядок, который ей приходилось видеть раньше, в мастерской отца – кисти, мольберты, наброски и холсты, натянутые на подрамники и свернутые трубочкой, валялись повсюду. На постели, закутавшись до подбородка в потертый плед, лежал сам месье Жорж – худощавый и бледный молодой человек. Вдова сразу отметила его ввалившиеся голодные глаза. Типичный неудачник, бедное и бесполезное существо, как и ее покойный отец. Они даже были чем-то похожи, особенно - упрямо выставленными подбородками. Обычно грозный вид мадам Беранже приводил в чувство самых злостных неплательщиков, но на молодого человека появление хозяйки произвело совсем другое впечатление. Он подался вперед, часто-часто захлопал ресницами и даже приоткрыл рот, а потом воскликнул:

 - Я должен вас нарисовать! – и тут же вытащил из-под подушки альбом и карандаши для набросков. – Какая натура! – бормотал он, поглядывая то на лист бумаги, то на вдову, стоявшую возле окна. – Умоляю вас, мадам, не двигайтесь! Дайте мне четверть часа, пожалуйста!..

Мадам Беранже вздрогнула, и… застыла, подобно статуе. Раньше ее никогда не рисовали, и это было ново и волнительно.

Прошло не более пяти минут, как вдруг художник выронил альбом и схватился за горло. Приступ кашля скрутил его пополам, месье Жорж пытался зажать рот, но это не помогало. Мадам Беранже бросилась на помощь, и сердце ее болезненно заныло. Обняв юношу за плечи, она ощутила, что его колотит, как в лихорадке.

- Вы больны, - сказала вдова, краснея, как девочка. – Я вызову врача.

Несмотря на слабые протесты месье Жоржа, врач был немедленно приглашен.  

Результаты осмотра были неутешительны. Мадам Беранже внимательно выслушала диагноз и рекомендации по лечению: подозрение на туберкулез… требуется тепло… хорошее питание… положительные эмоции…

Молча кивнув и заплатив врачу, вдова отправила кого-то из слуг на рынок за самым свежим сливочным маслом, молоком, зеленью и яйцами. Надо заметить, что эти расходы не были внесены, как обычно, в зеленую тетрадь.

Вскоре двери комнаты № 17 снова открылись, и мадам Беранже внесла поднос, на котором исходил восхитительным ароматом луковый суп на крепком курином бульоне, и золотилась горка яичных гренков.

- Имейте в виду, я вам за все заплачу сполна, когда получу денежный перевод от матушки! – заявил художник, нос которого заходил ходуном от запаха пищи.

Вдова смотрела, как месье Жорж за обе щеки уплетает суп и гренки, и чувствовала все большую и большую привязанность к этому юноше, так напоминавшем ей отца. Потом она пришла к нему еще раз, и еще, а потом ее визиты в комнату № 17 стали такими же обыденными, как посещение церкви по воскресениям и праздникам. Она узнала, что зовут его Георгий Касаткин, и что под Вязьмой у него старенькая мама, отпустившая сына в Париж, учиться художественному искусству.

Благодаря стараниям хозяйки, месье Жорж пошел на поправку и первым делом схватился за кисти. Он рассказывал вдове о новом искусстве, захватившем Париж, и показывал странные картины, изображения на которых вибрировали, колыхались и, казалось, дышали. Это достигалось особой техникой – мазки не смешивались, и не использовался черный цвет.

Иногда молодой человек просил вдову посмотреть в окно:

- Какие цвета вы там видите? – говорил он.

Мадам Беранже садилась на подоконник, и некоторое время разглядывала улицу, вымощенную красным кирпичом, серые трамвайные пути, торговку устрицами в коричневом платье и белом чепце, черные флюгера на синих крышах.

- А теперь посмотрите на мир, как я, - месье Жорж вставал позади женщины и закрывал ей глаза руками. – Почувствуйте запах весны – он голубой. Слышите, женщина внизу кричит:  «Свежие жемчужницы! Жемчужницы!» Она в коричневом платье с проблесками теплых желтых и оранжевых тонов от солнечного света, а в тени платье темно-синее, пополам с малиновым и пурпурным. Фартук и чепец – белые с зеленовато-голубыми тенями. Солнечный свет отражается от мостовых и становится золотисто-розовым, оранжевым, он играет на стенах домов, расцвечивает румянцем лица прохожих, поднимается все выше и выше, до самых крыш, туда, где постепенно растворяется в ультрамарине, смешивается с берлинской лазурью и нежными оттенками бирюзы. А облака… Думаете, они белые? Нет, они светло-серые, и синие, а сверху розовые… Взгляните, разве я не прав?

Он отнимал руки, и мадам Беранже смотрела и находила, что мир и вправду сияет разноцветными гранями, как алмаз. Она удивлялась, что раньше не замечала этого, а месье Жорж сжимал ее руки в своих, улыбался и напевал песенку, популярную в кафешантанах:

-  Повергла в смятенье,

Красотою своей.

Подари вдохновенье,

Подари поскорей…

 

Даже покойный муж не называл мадам Беранже красавицей. По вечерам, готовясь ко сну, вдова тайком рассматривала свое отражение в зеркале, гладила кончиками пальцев брови и губы и тихо смеялась от радости.

Она очень переменилась. На улицах мужчины оглядывались ей вслед и приподнимали шляпы. Даже ее походка стала легкой, пружинистой, как у ребенка, который с трудом сдерживается, чтобы не побежать припрыжку.

Впервые за много лет мадам Беранже совершила поездку в Арль и перевезла в свой парижский дом картины отца. Месье Жорж долго разглядывал их и хвалил талант покойного месье Рени:

- Вы говорили, что он не оставил вам ничего, кроме боли? Но эти картины… Они прекрасны… Уверен, что теперь вы и не вспоминаете, что в детстве носили поношенные туфли, а красота – вот она, с нами…

Однажды  месье Жорж  принес несколько охапок первых фиалок – нежных, пахнущих талым снегом. Он высыпал цветы на постель, и расстегнул пуговицы на платье мадам Беранже, а потом расшнуровал корсаж. Вдова переступила через упавшие одежды, оставшись обнаженной, как праматерь Ева. Она прошла по полу босыми ногами, кутаясь в распущенные волосы, и легла на ворох фиалок. Цветы были хрупкими и холодными, они щекотали и кололи кожу, словно тысяча стальных иголочек.   

Мадам  Беранже прикрыла лицо сгибом локтя. Она никогда не обнажалась перед мужчиной. Покойный муж даже в постели видел ее в длинной ночной рубашке.

Вскоре фиалки поникли и завяли, только аромат их стал насыщеннее. От неудобной позы болезненно заныли руки и ноги, но натурщица боялась дышать, чтобы не спугнуть то волшебное вдохновенье, которое, наконец-то, посетило месье Жоржа. Один лишь раз мадам Беранже осмелилась посмотреть на молодого человека, колдующего у мольберта. Его лицо показалось ей ангельски прекрасным и в то же время одержимым. Он, действительно, работал, как одержимый. Картина была закончена меньше, чем за три дня.

Натурщица долго смотрела на обнаженное тело женщины – бледно-палевое, как потускневшая жемчужина, синевато-серое под мышками, в ямке на шее и на висках, окруженное фиолетовой пеной не то моря, не то кружев. Черные как смоль волосы (а на самом деле не черные, а переливающиеся неуловимыми оттенками темно-серого, синего, желтовато-розового) почти полностью скрывали лицо, только из-под упавшей на лоб пряди были видны темные, жаркие глаза.

Она была ослеплена и потрясена. Все неудобства и боль, связанные с позированием, мгновенно забылись. Мадам Беранже не подозревала, что может быть настолько красивой.

Художник и сам был ослеплен картиной, и несколько последующих дней у него в гостях перебывали все его друзья, знакомые художники, друзья друзей и знакомые знакомых, которым он демонстрировал свою работу. В эти дни вдова не посещала комнату № 17, но, проходя мимо дверей, слушала споры о достоинствах и недостатках живописи, ловила в сонме голосов знакомый голос, и сердце ее сладко замирало.

А потом появилась она… Мадам Беранже встретила ее в коридоре, и замерла, почувствовав опасность, как кролик перед голодным удавом. Друзья и в самом деле назвали гостью Змеей, хотя настоящее ее имя было Эмилия ван Баакен. Красавица, богатая наследница, имеющая тягу к прекрасному и кокаину, завсегдатая кафе Монмартра и Монпарнаса, она имела свое мнение обо всем и всех, и оказывала щедрую помощь тем, кого считала «гениями века». У нее были темно-рыжие волосы, раскосые глаза, немного широковатый рот, и сама она была тонкая, гибкая, с длинной шеей и изящными пальцами. Эти пальцы ухватили холст, изображавший даму в фиалках, и принялись вертеть его из стороны в сторону, поднося к лампе и окну. Когда пальцы закончили свое дело, широковатый рот мадемуазель ван Баакен растянулся в хищной улыбке.

- Бесподобно, милый Жорж! – сказала она громко, и эти слова прекрасно расслышала вдова Беранже. – Намного лучше того, что вы малевали раньше. Какая сила взгляда!.. И эта бледность тела в обрамлении фиолетовых пятен!.. Я вижу в вас задатки гения, мой дорогой! У вас есть мастерская?..

Узнав, что месье Жорж живет и творит в съемной комнате, мадемуазель скривила губы. На следующий день мадам Беранже получила из рук жильца комнаты № 17 полный расчет, плюс оплату услуг врача и обедов. Деньги она приняла спокойно и пожелала месье Жоржу удачи в творческом пути. Молодой человек рассеянно кивнул, и навсегда ушел из ее жизни, весело стуча каблуками по лестнице. Из вещей у него были лишь потрепанный саквояж и холсты.

Жизнь вдовы вернулась в обычную колею. Она по-прежнему проверяла счета и сдавала комнаты, пила шоколад в отделениях банков и спокойно беседовала с управляющим. И только ночь была молчаливым свидетелем ее слез. Слез тайных, болезненных, слез обманутых ожиданий и раскаянья за глупые надежды.

Спустя два месяца мадам Беранже прочитала в газетах о новой звезде Парижа – русском художнике Жорже Касаткине, чьи картины на выставке, организованной его невестой, меценаткой Эмилией ван Баакен, пользовались огромным успехом. Все критики единогласно прочили молодому художнику блестящее будущее.

После долгих размышлений, мадам Беранже посетила выставку, одновременно страшась и желая встречи с месье Жоржем. Дама в фиалках представлялась наравне с новыми картинами Касаткина, изображавшими обнаженную натуру. И везде вдова видела свое тело с лицом мадемуазель ван Баакен. Она приобрела два полотна и вышла из выставочного зала, как пьяная, испытывая самый чистый восторг, какой только можно вообразить. Она долго шла пешком, улыбаясь сама себе, и не замечая, как мужчины провожают ее взглядами. Купленные картины были повешены в гостиной, среди работ ее отца.

Два раза мадам Беранже случайно встречала чету Касаткиных. Оба раза они ехали в трамвае. Он был пьян и надсадно кашлял в платок, она – в мятом бархатном платье темно-синего цвета, смотрела на него затуманенным взглядом кокаинщицы.

Через два года, опять-таки из газет, мадам Беранже узнала о смерти Жоржа Касаткина от туберкулеза. Он скончался как раз после Сретенья. Жена пережила его ненадолго, покончив с собой. Множество статей посвящалось описанию нежных чувств, связывавших пару. Говорили, что семья ван Баакенов была против замужества Эмилии с бедным русским эмигрантом и отказала ей в поддержке, а картины молодого художника, находившегося на пороге славы, не успели еще принести дохода. Оставшись без привычного финансирования, молодые переехали жить в «Улей» -  приют нищих художников, музыкантов и поэтов, где вместо завтрака принимали алкоголь и гашиш.

В конце февраля художники организовали памятную посмертную выставку работ Касаткина.

Вдова Беранже пришла на открытие. Она отыскала и долго смотрела на картину, изображавшую обнаженную женщину на ложе из фиалок.

Двое мужчин, стоявших в стороне, заметили ее жадное внимание. Когда мадам Беранже откинула вуаль, один из них - восторженный, молодой, пышущий здоровьем, сказал вполголоса своему товарищу – господину средних лет, с пальцами, скрюченными артритом:

- Огюст! Ты обращал внимание, что самые красивые женщины - те, что больше всего годятся для натуры - обычно неуклюже выглядят в одежде?.. Вы верите, что это бедняжка Эмилия была натурщицей для Жоржа? Все платья сидели на ней, как на куколке, но если ее обнажить, она оказывалась костлява до невозможности, а ведь он описывает такие роскошные формы…

Его товарищ медленно кивнул и ответил:

- Да, хотелось бы мне знать, кто эта неизвестная натурщица. Я бы дорого заплатил ей за позирование.  

Вдова поспешно отвернулась, а мужчины продолжили осмотр экспозиции. Уходя с выставки, мадам Беранже случайно услышала, как господин с артритом ворчливо говорил своему восторженному другу:

- Боль забывается, красота остается…