22 Ноя 2012
Тайна, похороненная в бетоне (Детективная повесть)
Тайна, похороненная в бетоне (Начало)(Детективная повесть о первоначальном накоплении бандитского капитала)
На воре шапка горит! Справедливость этой пословицы подтверждается тем, что некоторые персонажи узнали себя по созвучным фамилиям и по известным крымчанам событиям, описанным в повести Павла МАЛЕНЁВА «Тайна, похороненная в бетоне», вышедшей в 1992-м году в форме газетной раскладушки, разошедшейся в Крыму 50-тысячным тиражом, и обратились в суд, требуя привлечь автора повести к ответственности «за клевету», после чего неизвестные лица пытались поджечь его квартиру (о чем сообщала крымская пресса).
В повести рассказывается о поздних горбачёвских временах первичного накопления капитала преступным путём, о зарождении «новых русских», когда в магазинах исчезли все товары, а народ впадал в глубокую нищету, когда в Крыму появлялись первые ОПГ, когда жизнь человека переставала быть величайшей ценностью, отчего Павел Маленёв был вынужден опубликовать своё произведение в 1992 году под псевдонимом «Андрей Городцов», что, впрочем, тогда не помешало некоторым лицам выступить с вздорным судебным иском к Павлу Маленёву.
(Издатель)
ОН умирал медленно. Через каждые пять минут выходил из забытья и смотрел на циферблат железного будильника, освещаемый желтым светом керосиновой «летучей мыши». Измученному болью человеку каждая минута яви казалась вечностью. Он, как будто, проверял по часам, сколько времени уже отстрадал, и сколько еще осталось впереди. Но часы отсчитывали реальное время, продляя ему срок на предсмертные муки.
Бомжи время от времени перебирались через ящики, выходя за тяжелую железную дверь подвала, отбрасывая на стены ломающиеся тени.
Собственно, это был не подвал, а ДОТ — долговременная огневая точка, построенная по всем правилам военного инженерного искусства для обороны города еще задолго до Великой Отечественной войны. Каждая стена — толщиной около двух метров — отдавала сыростью бетона. А это помещение, где ночевали бомжи, было нижней частью трехъярусного сооружения, представляющего для непосвященного хитроумный лабиринт. Но его обитатели ориентировались здесь без труда.
Сейчас они выходили на верхний, третий ярус, чтобы справить нужду. Здесь верхние перекрытия, засыпанные грунтом и поросшие чахлой травой, местами осели, а местами были разрушены — части гигантских глыб разметало когда-то мощными авиабомбами, и снизу через проломы были видны ночные звезды. А некоторые куски от ДОТа вместе с береговой осыпью свалились с обрыва на прибрежную полоску песка — море засосало их, и виднелись лишь острые края.
Об этом ДОТе знали только его обитатели, хотя подобные сооружения тянулись далеко вдоль побережья. Большая их часть оказалась на территории дач, построенных представителями местной партноменклатуры, и высокопоставленные дачники использовали ДОТы, как готовые погреба. На стальные двери оставалось только повесить запоры. Но этот ДОТ был, по-видимому, каким-то особым форпостом: он находился как бы на отшибе от общей цепи сооружений. Из нижнего подвала наверх шла металлическая транспортерная цепь, предназначенная для крупнокалиберных снарядов. Оставшиеся снарядные ящики с облупившейся зеленой краской были столь велики, что в них можно было лежать как в гробу, и бомжи использовали их для ночлега.
ПОДПОЛКОВНИК Кейбин вел оперативку. Тут собрались четверо: сам Кейбин, бывший замполит, а ныне заместитель начальника ГОВД по воспитанию личного состава майор Земленный, начальник оперативной части майор Квитков и следователь прокуратуры по особо важным делам Зомбер.
— Ну, вы уже в курсе, зачем мы собрались. О конфиденциальности не предупреждаю. Давайте определяться, как будем брать «академию»*. По полученной ориентировке, — эти слова Кейбин обратил к неинформированному на этот счет Земленному, — сходка намечена на одной из дач в районе бывших береговых укреплений.
— Чья дача? — поинтересовался Земленный.
— Держитесь и не падайте! Сейчас скажу: «академия» собирается в особняке зампреда исполкома Заики, — ответил Кейбин. — Он сейчас в командировке в Израиле. Операцию надо провести без шума, чтобы обыватели чего-нибудь не раздули. Вы, Алексей Николаевич, - обратился Кейбин к Квиткову, — готовьте свою команду. Задачу поставьте за два часа до операции. Своего «опера» в области не информируйте, я уже все обговорил с начальником управления. Все свободны, а вас прошу остаться, — попросил он Зомбера, — уточним кое-что по вашему ведомству.
ЛЫСЫЙ, обросший щетиной человек вернулся с верхнего яруса в свой подвал, но, прежде чем сюда войти, завернул большой маховик толстой сталь¬ной двери на втором ярусе. Он сел на свое место — возле умирающего — и продолжил прерванное за¬нятие. Он выколупывал из окурков табак на разостланные газеты. Табака набралась уже целая гора, но «бычков», то есть окурков, оставалось еще много. А в изголовье умирающего на чистой подушке лежала пачка сигарет «Мальборо».
— Ну, что, Сортирщик, как там Отец? Не лучше ему стало?
Сортирщик, видимо, не услышал. Он ушел в себя и продолжал добывать табак.
Собственно за эту работу ему и дали такую кличку. Каждый день он собирал окурки. Больше всего их было в урнах на улице, у магазинов и общественных туалетов. И хотя в связи с дефицитом и дороговиз¬ной сигарет «бычков» становилось с каждым днем все меньше и меньше, Сортирщику приходится набирать их на весь подвал. Потом сушить окурки на жестяном листе, положенном на конец какогото цилиндра, торчащего в углу, где кончается бетонный пол.
КОГДА Сортирщик наклоняется за очередным окурком, он в глазах людей — козявка, бомж. Тут на днях с ним такой случай был. Какой-то парень в дорогой кожаной куртке спросил:
— Слышь, доходяга, хочешь классных сигарет пошмалять?
— Чево-о?
— Ты чё, в натуре, из деревни? Говорю — хочешь дорогих сигарет покурить?
Сортирщик согласно кивнул. Тогда парень достал красивую пачку, закурил, а открытый «Кэмэл» бросил в несмытый унитаз и взялся за цепочку.
— Ну, чмо*, лезь в парашу, а то смою!
Сортирщик стал доставать пачку, а парень пнул по его руке, пригнул ее вниз.
Но Сортирщик не заметил обиды, парень пнул легонько, совсем не больно. А обтереть пачку ради того, чтобы ощутить приятность от вкуса настоящего табака, для него — пустяк.
Зато целый день блаженствовал. Правда, курить приходилось в подворотнях, в кустах скверов, вылежанных нахлынувшими в Крым бродягами, и в других потаённых местах: не дай Бог, заметил бы кто-нибудь свой из подвала, как он сделал заначку от общего котла! Лишь тот, ко-торый сейчас умирал в их ДОТе, мог позволить курить такие буржуйские сигареты, но ведь у него, сказывают, слабые легкие!
Но налетела на Сортирщика бикса, любовница то есть, Бородатого. Шавкой звать. Забежала во двор, кинулась, задирая подол, под куст, а он тут — как пижон дымок пускает! Ну, и надула в уши про все Бородатому. А тот собрал обитателей подвала на разборку.
Говорил он вкрадчиво:
— Наша гопа* — одна семья. А в семье никто не должен вертеть вола*. Но этот бобик* начал шакалить*. Отец всех предупреждал: общак* — святое дело. -
------------
*«Академия» — сбор уголовных элементов (шулеров) для обмена опытом, координации действий.
*Чмо — забитый человек.
*Гопа — ночлежка.
*Вертеть вола — обманывать.
*Бобик — ничтожный человек.
*Шакалить — воровать у заключенных.
*Общак — касса, в которую каждый отдает свою долю.
***
А ты, жлоб*, взял общее! И за это полагается правилка*.
О том, что говорил Бородатый, Сортирщик догадывался только по смыслу. Сказывали, что он лишь выдает себя за блатного, а на самом деле — полуцветной, то есть только якшается с кем-то из тех, кто отбывал наказание в зоне, а сам там не был, хотя и хвастал. Но Сортирщик знал, что ему будет плохо, он уже видел, как наказывали однажды Полковника. И он не ошибся.
— Дуплить* мы тебя не будем, заморыша. Еще дуба дашь! А вот права дербанить* курево мы тебя лишим. Ну, и сошлем на месяц в метро*, там и будешь ухо давить*, чтоб тебя не видеть. А отец встанет на ноги — получишь кандей!
Сортировщик съежился от последнего слова. Отец и Бородатый называли кандеем карцер — тесный квадратный бетонный колодец, который начинался на первом ярусе ДОТа и выходил на поверхность, где кончался узкой круглой отдушиной.
ВСЁ это и вспоминал сейчас Сортирщик, шелуша над газетами окурки. Он уже подсчитывал дни, которые ему осталось спать в «метро» — тесном про¬странстве под железной кроватью. Но не знал, на какой срок его отстранили от важной обязанности делить табак.
Да-а, когда Сортирщик делил табак, он был королем! По какой-то неписанной бомжеской иерархии он имел право уменьшать порцию или не выдавать ее вовсе провинившемуся, хотя такое бывало не так уж часто. Последний раз меньше других получил Полковник, если не считать случая с этим проклятым «Кэмелом», после которого Сортирщику не давали курить два дня. А сейчас табак делит Стылый, а он, Сортирщик, уже почти месяц выполняет только первую и вторую части работы. И, считай, еще повезло: Отец стал чьим-то карасем*, давно не встает с постели и, похоже, вряд ли встанет.
ОТЕЦ лежал на чистой простыне, в теплом шерстяном белье. Мягкий свет «летучей мыши» скрадывал мертвенную бледность его кожи и синюшность губ. Когда он ненадолго приходил в себя и смотрел на будильник, «гопа» прекращала «базар» и затихала.
Никто в подвале не знает, кто он, этот Отец, куда уходил, где был, что делал. Хотя и догадываются, что у него не один такой подвал. Наверное, поэтому он часто путал имена, вернее, клички бомжей и другие вещи. Не раз, например, спрашивал у Бородатого:
— Сколько сегодня Бекас бутылок сдал?
— Да ты что? Какой Бекас? — недоумевал Борода¬тый. — Нет у нас никакого Бекаса!
— Вола вертишь? А... да-да. — Он что-то вспоминал. А однажды вообще всех поставил в тупик. Куда-то торопился и на ходу бросил:
— Меня не будет месяц. Саргу* переправить в Евпаторию в срок!
Даже Бородатый плечами пожимал. Ведь деньгами занимался только сам Отец, и никого больше он в это дело не посвящал. А когда вернулся, был злой как собака, всех лишил привычной на каждой неделе гари* и, как говорится, рвал и метал, кричал, что какой-то бобер* задержек не любит. Но потом постепенно успокоился — сам виноват, что чего-то напутал!
Отец ночевал здесь только раз в неделю. Говорили, что у него в городе есть своя квартира. Но сам он высказывался в том смысле, что руководителей уважают только до тех пор, пока они живут как все. А курил-то, между прочим, не сортирную смолку*, а «Маль-
боро»! И одевался, в отличие от бомжей, чисто, хотя и не броско. Раз в неделю приносил по несколь¬ку бутылок «гари», на другой день давал опохмелиться. Все только и живут ожиданием такого дня. В такой день подвал гуляет!
ВСПОМНИВ об этом, Сортирщик невольно дернул плечами: во-первых, он, в отличие от остальных, не пил, а, во-вторых, он подумал о последнем гульбище.
В тот четверг, как всегда, ждали Отца, а, вернее, водку, которую он должен был принести. Но вдруг услышали стук в железную дверь второго яруса. Значит, был кто-то чужой — свои знали хитрый лаз. Все притихли. Но стучали настойчиво. Открывать пошел Стылый. Вернулся он с каким-то парнем — в полумраке не разглядеть.
— А ну, бобики, — закричал парень, — добавляй света! Бухать* будем. Отец меня с посылкой прислал! — Он позвякал содержимым большого баула.
Зажгли еще одну керосиновую лампу и свечку, перевернули и сдвинули два зеленых ящика, в которых спали мужики, — Шавка и Маруся ночевали на железных койках, найденных на свалке. Из ящиков получился стол. Выставили водку, закуску.
Сортирщик сразу узнал этого парня, хотя тот был одет по-другому: в куртке «Аляска» на утином пуху. Но парень его не заметил или не узнал. А Сортирщик, увидев приготовления, завернулся в тряпье в своем снарядном ящике.
— Ну, и холодрыга у вас, ж... отморозишь! Вы чё, бобики, под себя, что ли мочитесь? Задохнуться можно. Ну, гандоны, я бы дня с вами не прожил! Как только вас Отец терпит? Видно, не зря он, как валютная профурсетка*, «Шанелью» пользуется. Вашу вонь больше ничем не перебьешь! — Он ударил по руке Шавке, которая хотела нарезать лук. — Убери, бичевка, свои с… лапы, а то срыгну!
При последних словах все на него посмотрели с испугом: как он так — на любовницу Бородатого! Хорошо, что его сейчас нет, а то что было бы!
Бородатый пришел, когда уже успели пропустить по первому стакану. Шавка бросилась к нему с визгом:
— Ванечка, тут какой-то залетный права качает, бьет меня!
— Засохни! — рявкнул Бородатый и толкнул ее на кровать.
Шавка заскулила, заплакала, вытирая слезы старомодной горжеткой потёртого пальто.
ЕЙ лет сорок. Когда напьется, говорит визгливо, отрывисто, будто кашляет или лает. У женской половины подвала она — старшая. Рассказывают, была замужем за полковником спецназа. Тот хорошие деньги получал, жила, как у Христа за пазухой. Так ни одного дня и не проработала, как сбежала к нему из детдома, тогда еще лейтенанту. Возил он ее с собой, как чемодан, туда, где от народа «смута ожидалась».
--------
*Жлоб — жадный человек.
*Правилка — суд профессиональных преступников.
*Дуплить — избивать.
*Дербанить — делить.
*Метро — собственно место под нарами в тюремной камере.
*Давить ухо — спать. *Карась — жертва.
*Сарга — деньги.
*Гарь — водка.
*Бобер — богатый чело-век.
*Смолка — табак.
*Бухать — выпивать. *Профурсетка — проститутка.
И уж совсем, было, собрались они оформить свои отношения по закону, да в Новочеркасске полковник сорвался. Пришел в чулан, в котором они там временно жили, глаза — навыкате. Достал бутылку коньяка, выпил из горлышка как воду. Потом в буйстве изрубил единственный стол. И все причитал: «Понимаешь, Тань, эти зачинщики наш социалистический строй позорили, Хрущева врагом нации называли! Ну, тюрьмы, ну, каторги на урановых рудниках им бы хватило! А нас заставили, как в тридцать седьмом, им в спины стрелять! Я, Тань, десять человек ликвидировал... вот этими руками...»
С тех пор запил, а в запоях лучше было не попадаться ему под руку. Он даже, не соображая, мог ударить профессионально. Однажды задел жену по горлу, вот и появлялся у нее временами вместо голоса какой-то лай. А в 1979 году кончилась их совместная жизнь. Сказал, что исчезнет на месяц, не больше, — какому-то Амину «перышки почистить». Но больше не появился. К начальству в КГБ ее даже не допустили. Посмотрели в паспорт: «Никакая ты ему не жена, а таких претенденток на пособие за его смерть может найтись множество!»
Один из знакомых мужа посоветовал: «Пиши Брежневу, ребята подтвердят, что твой муж погиб в Афганистане». Но ей отвечали везде одинаково, тем более, что никто из «ребят» не осмелился поставить подпись под ее заявлением.
Потом она пошла «по рукам» тех же «ребят». Платили ей, как водится, пока не наградили одной «красивой» болезнью. Попала в этот ДОТ, стала штатной девкой у Бородатого.
НЕ обращая на плачущую Шавку внимания, Бородатый прошел к «столу», где сидела многочисленная компания, подал руку пришедшему парню как старому знакомому со словами:
— Привет, Стеша! Чего ты в этот вонюшник явился? Зуктера* или другого лоха* не нашли — бутылки притащить? — И уже в сторону скомандовал Стылому:
— А ну-ка, подбрось в агрегат дровишек!
Агрегатом здесь называли железное сооружение, предназначавшееся, по-видимому, для отопления помещений и действовавшее кода-то, если судить по подходящим к нему трубам, на жидком топливе. Дымоход оказался в порядке. Стылый умело заложил куда-то там кирпичи, и получилась печь, хорошо удерживающая тепло. Куда выходил дым из ДОТа, так и не нашли. Видимо, те, кто его строил, позаботились о том, чтобы не было демаскировки.
Стылый подбросил в печь нарубленных досок, чертыхнувшись про себя: «Опять придется добывать дрова на дачах!» Добыть-то нетрудно, зимой дачники сидят по квартирам в городе. Но все же один раз он дроби из двустволки схлопотал. Дачник подумал, наверное, что пришли его грабить. И пальнул чуть не в упор. Стылого спас алюминиевый лист в заборе, за которым он успел пригнуться. Но пара дробин все же скользнула по скальпу!
А ДАЧИ, действительно, разоряли! Тащили радиоаппаратуру, мебель, соления. Стылый поражался: «Как это так, двери сделаны по прочности против снарядов, стальные, их ни один лом не возьмет, а, поди ж ты, против отечественных мастеров устоять не могут!». Но бомжи были не при чём. Отец категорически запретил им совать нос на дачи, «чтобы на след к ДОТу мелодию* не навели!».
Лишь Стылый, на свой страх и риск, отдирал от заборов доски. Но, узнай об этом Отец, — ему не поздоровится! А куда он пойдет, если выгонят из подвала? Дальше уж некуда! Разве что по пути бедного Юродивого, которого они недавно похоронили на краю обрыва в снятой с теплицы полиэтиленовой пленке, тихо умершего после очередной пьянки! Идти некуда! Сын хитростью выжил Стылого из его собственного дома. Из магазина, где работал грузчиком, тоже выперли, потому что «портил коллективу картину социалистического соревнования». Он, беря лишнюю трешку за бутылку, картину портил, а вот завмагша, переправлявшая машины с вином прямиком к шашлычничам, картину не портила? Ну, и из общежития Стылого, конечно, тоже выписали. Тут-то он и пришел сюда…
CТЫЛЫЙ, подбросив в печку дров, прошел к «столу», где Бородатый, лениво пережевывая колбасу, говорил парню в «Аляске»:
— Это хорошо, что ты пожрать принес! Эти писькуны здесь давно бациллу* не жрали. Правильно Отец говорит: «Кормить надо, чтобы на общак пахали».
— Заткнись! — оборвал его Стеша. — Чего с пьяни понес при них? Ты не забыл, что я сказал про митинг?
— Да ты чё? Трезвяк я! Шестнадцатого, на Морской площади... Всех приведу.
— Гляди, чтоб почистились, а то разит от них, так твою! Там приличная публика нужна. — Он достал из кармана карты. — А ну, бичевки, бомжи, бобики и
другие господа! Рассаживайтесь поудобнее, на интерес играть будем!
— Какой интерес? — спросила Шавка, которая уже забыла о своей обиде и за-кусывала бутербродом с салом.
— На минет! — захохотал Стеша. — Кто проиграет, тот и делает!
При этих словах Маруся бочком-бочком, чтобы ее не заметили, попыталась отойти от стола.
— Ты куда, а ну, сядь! — рявкнул «Аляска».
— Ты не тронь меня, Бога ради! Стара я для ваших забав. А не то вовсе уйду от вас! — И она пошла на свою койку мимо ящика, где затаился Сортирщик. — Опять на вокзал уйду!
— Что за чистюля? — спросил парень.
— Да ладно! — примирительно ответил Бородатый. — Недавно она у нас, Стылый привел.
— Откуда?
— На бану* ночевала. А до того «зайцев» в автобусах ловила. Ну, тасуй стиры*, сдавай!
ЕСЛИ бы Маруся услышала этот разговор, то восприняла бы его почти равнодушно. А в начале несчастной жизни слезы брызгали из глаз, едва заходила речь о том, как партийные и советские власти выкинули ее на эту помойку.
Действительно, она была контролером. 30 лет ловила «зайцев» на автобусных маршрутах. Никакой пощады им от нее не было! И если выполнялся план, то в этом всегда была и ее заслуга. Безбилетники боялись её как огня! Все 30 лет портрет Марии Васильевны висел на доске «Передовики социалистического соревнования». На профсоюзных собраниях ее всегда выбирали в президиум. И она любила говорить так: «Как тебе не стыдно, Иванов! Весь прогрессивный мир защищает доктора Хайдера и поддерживает его справедливую голодовку в Америке, а ты делаешь «левые» рейсы! У тебя же нет никакой пролетарской сознательности!».
---------
*3уктер — хозяин проститутки.
*Лох — глупый человек.
'Мелодия — милиция.
'Бацилла — мясная пища.
*Бан — вокзал.
*Стиры — карты.
***
Но время подобной говорильни проходило, наступала «перестройка», все чаще стали на предприятии оборачиваться на Запад, и надобность в штатных передовиках социалистического соревнования отпадала сама собой. И тут вспомнили, что Мария Васильевна занимает комнатку на вокзале, а прописана для проформы в чьем-то общежитии. Её комнатку тут же сдали в аренду предпринимателю, а контролера общественного транспорта в числе многих других уволили по сокращению штатов.
И превратилась передовица труда в бомжиху. Весь ее скарб умещался в двух сумках, которые она с утра до вечера носила с собой повсюду. Питалась остатками пищи, которые оставались в кафе после посетителей. И хотя это приходилось делать каждый день, она так и не отвыкла стыдиться: когда ела, закрывала пол-лица платком и краснела так, как в те редкие моменты, когда на производстве ей делали вдруг замечание.
Её знакомые уборщицы на вокзале разрешали ночевать на диванчике в закрываемом на ночь зале ожидания, даже пускали в душевую комнату потихоньку от начальства, где она делала постирушки, и потому выглядела опрятной.
Нельзя сказать, чтобы Маруся примирилась с такой несправедливостью в жизни. Ходила к бывшему начальнику — тот и слушать не хочет: «По судам ходишь, на меня жалуешься — вот туда и иди!». А что ей оставалось делать? Пока еще госпошлина в суд была не столь велика, насобирала бутылок — заплатила, обратилась в суд. Судья Ресницын все очень умно ей объяснил: рыночные отношения оправдывают ее бывшего начальника, тем более, она не имеет в городе жилья. В Симферополе, в суде и прокуратуре, все закончилось тем же.
Уборщицы на вокзале сочувствовали и советовали: «Запишись на прием к пред-седателю Иваненко, говорят по радио, что он «чуткий и внимательный!»
И, правда, чуткий. Спросил: «А в бюро по трудоустройству обращалась?» — «Обращалась, но, как узнали, что жилья нет, так сказали: «Нет для вас работы!»
Даже посочувствовал Иваненко: «Говорите, два года до пенсии осталось? Проверим, как вы живете, и обязательно поможем!»
Обрадовалась Маруся, когда на вокзал комиссия пришла в лице лысого, в очках, пожилого худощавого человечка, похожего на сифилитика.
— Я депутат горсовета Пасленков, — представился он ей. — Это безобразие! Так жить нельзя человеку! – восклицал он при людях. - Мы этих коммуняк-партократов выведем на чистую воду! Не позволим так обращаться с трудящимися!
Депутат тогда рассердился и предложил:
— Вы приходите в наш политклуб «Солидарность», который я возглавляю.
— А там и ночевать можно? — обрадовалась Маруся.
— М-м, нет, — замялся депутат. — Там мы вам откроем глаза на тоталитаризм, на бюрократов и вообще...
— А без клуба нельзя помочь?
— Поможем-поможем! Я устрою вас работать на овощную базу, скажу пред-седателю, что надо помочь с жильем. Только в клуб приходите. Обещаю вам на сто процентов!
— Я приду, приду, — торопливо сказала обрадованная Маруся. — Только бы помог-ли!
Целый месяц в ожидании обещанного Маруся жила в радости. По субботам ходила в клуб «Солидарность». Там, у задней стенки, слушая доклады депутата Пасленкова о том, как он борется с местной мафией и помогает обездоленным при распределении гуманитарной помощи из Израиля, она тихо подремывала. Но когда сагитированные Пасленковым пенсионеры, наполнявшие клуб, начинали оратору бурно аплодировать за его «непримиримую борьбу с партаппаратчиками», она начинала хлопать вместе со всеми и про себя восхищаться: «Если бы все были такими смелыми и бескорыстными!»
А потом в сердце закралась тревога: «Почему это Пасленков меня не замечает? Почему в исполком не зовут, не сообщают ничего?»
Пошла сама в исполком. Секретарша ее помнила, доложила председателю. А когда вышла из кабинета, заявила: «Вас, таких бомжей, в городе много, всем не поможешь!».
«Да, правда, всем не поможешь! — качала головой Мария Васильевна, когда пришла на Пасху в церковь на всенощную и увидела председателя со всей его исполкомовской свитой, стоящего высоко, на хоральной галерке, с горящими свечами. «Потому вы и пришли у Иисуса Христа прощения просить! Только вот почему же все братья и сестры внизу, в тесноте стоят, а вы наверх забрались, подальше от прихожан?» — размышляла она, а потом догадалась: «А-а, это чтобы их молитвы быстрее до Всевышнего доходили!»
Ей ли в душевной простоте можно было догадаться, что у руководителей входила в моду традиция демонстрировать близость к народу своим присутствием на церковных праздниках?
Встретила потом Маруся на вокзале Стылого, с мешком моркови. «Покараулишь мешок, — попросил он, — я в туалет сбегаю?» Разговорились. Он и привел ее в подвал. Теперь, как-никак, она бывает сыта. Даже койка своя есть! И любовь к Богу, которой она прониклась, регулярно посещая церковь.
ВОТ и сейчас Маруся, отойдя от «стола» в подвале, перекрестилась: "Хлеб наш на-сущный даждь нам днесь...» Ей очень хотелось чего-нибудь мясного, и она с тайной завистью наблюдала, как Бородатый, Стылый, этот парень в «Аляске», Шавка, Ляпуха и другие ели с хлебом сало и колбасу. Но игру в карты она считала грехом, а, тем более, ту забаву, которую предложил этот молодой пришелец.
— А как сдавать? Ваши жмурики в стос* или терц* играть умеют? Нет, не умеете, бобики! Это игры не для марехи*. Банкую в трынку!
— Шавке не сдавать! — сказал Бородатый.
— Я решаю! — возразил парень.
— Танька, чеши отсюда, ну, быстро! — скомандовал Бородатый.
Парень грохнул кулаком по краю импровизированного стола — чашки, стаканы, бутылки, закуска — подскочили, посыпались со звоном на бетонный пол.
— Ты, фрайер* дешевый, против Стеши прешь? Забыл, как я тебя, фуганка", в зоне от правилки спас?! — Он ударил Бородатого в лицо. Из разбитой губы засочилась кровь.
ТАК его били и в зоне, когда узнали, что он залимонивает* у зэков в раздатке сахар. Но били умело, способом, называемым «моргушкой», который на лице не оставляет синяков. А потом и «правилку» заработал...
В зоне свои законы, причем подавляющее большинство — неписаные. На нарушение писаных могут закрыть глаза, но если преступил вторые, то, по молчаливому сговору, нарушитель подвергается жестокому преследованию как со стороны зэков, так и лагерного начальства. А правит бал круговая порука. И еще неизвестно, кто от кого больше зависим. Головка* на воле постоянно подпитывает из общака попавших в тюрьмы и исправительно-трудовые лагеря — через начальство, через вольнонаемных, работающих вместе с зэками. Пачками присылают наркотики, вкус
---------------------------------------------------
*Стос, терц, трынка — карточные игры.
*Мареха — низшая каста у заключенных.
*Фрайер — здесь не принадлежащий к элите преступ-ного мира.
*Фуганок — доносчик.
*Залимонивать — утаивать.
*Головка — главари преступного мира.
которых знают даже часовые, стоящие на вышках. Деньги, рубли, СКВ идут несчитанными. Профессионалы-мастера (чеканщики, ювелиры, резчики), отбывающие срок, изготовляют и сбывают на волю продукцию такого качества, что порой ставят в тупик таможенников-искусствоведов на границе, когда ее вывозят. Конечно, ни в ту, ни в другую сторону, ничего не может попасть без «навара» для посредников.
Бородатый, после того как его застукали в зэковской живопырке*, чьими-то заботами со стороны начальства был переведен поваром в столовую для обслуживающего персонала, на блатном языке — он стал «придурком», то есть заключенным, работающим в составе обслуживающего персонала. Столовая находилась по ту сторону колючей проволоки, но её территория примыкала к лагерю, и на работу Бородатый ходил без конвоя.
Как-то кончилась на кухне соль, завпроизводством на месте не оказалось, кладовщик куда-то исчез, и Бородатый сам пошел по подсобкам. Все было заперто, и Бородатый, прислонившись в каком-то закутке к дощатой стенке, стал закуривать. Вдруг он почувствовал, что доски под его плечом шевелятся. Тронул одну — сдвинулась на верхнем гвозде в сторону.
Оглянувшись, он протиснулся сквозь образовавшуюся щель и оказался в каком-то складе, о существовании которого даже не подозревал. Мешки, ящики, коробки, штабели банок с консервами. Пошел по коробкам — наткнулся на коньяк. Сунул две бутылки в карманы.
Вдруг его внимание привлекла коробка, стоящая на полке как-то особняком. Поверх коробки лежала записка: «Для Мастера». А в коробке — пакеты с белым порошком. У Бородатого глаз наметан, определил сразу: кокаин!
Перепугался Бородатый. Он сразу понял, что прикоснулся к тайне, которая может окончиться для него очень плохо. Ведь совсем недавно очень странно умер в карцере Бык — от сердечной недостаточности. А перед этим, во время обыска при входе в ла-герь после работы, у Быка обнаружили такой же пакет.
Бородатый закрыл коробку, положил на место коньяк и быстро вылез из склада, поставив доску на место.
Кому принадлежит кличка Мастер, он не знал — зона большая. Это мог быть как за-ключенный, так и кто-нибудь из лагерного начальства, потому что зэки всех без исключения нарекают кличками. Такая традиция уходит далеко в историю уголовного мира.
«Феня», «блатная музыка», являются основой общения в преступном мире.
Сейчас составители модных на коммерческом рынке словарей языка преступного мира утверждают, что и начальные истоки этот иносказательный язык берет на «дне». Но серьезные лингвисты, писатели хорошо знают, что деклассированные элементы лишь расширили эту лексику. Тайные языки существовали на Руси во все смутные времена. Хотя бы вот это, из так называемого офенского языка: «Хлябыш в дудорогу хандырит пельмиги шишлять» («начальство в лавку идет бумаги читать»).
В тюремно-лагерном жаргоне многие предметы и явления тоже имеют названия: вместо «койка» скажут «шконка», вместо «чашка» — «шлюмка», вместо ударить — «дать блямбу» и т. д. и т. п.
КОГДА Бородатый заделывал доску в стене склада, то не заметил, как от угла отпрянул коневозчик. Но едва Бородатый проследовал мимо него на кухню, тот обошел фуру, в которой привез в столовую хлеб, и стал поправлять упряжь на лошади. И если бы повар последил за ним, то увидел бы, что возчик полностью повторил его маршрут. Только он вернулся со склада с коробкой, уже знакомой Бородатому.
Во время возвращения повара из столовой в зону на КПП находился усиленный наряд конвойных. Среди них в этот раз не было салаг-первогодков, а только «деды», владеющие всем искусством обыска заключенных. А кроме дежурного офицера — Каплан, начальник основного производства. Сняв форменную фуражку, он стоял в стороне от колонн заключенных, стекающихся в лагерь.
На этот раз Бородатого не «пристегнули», как это было всегда, к колонне его барака — ефрейтор-«вэвэшник»* рукой отстранил повара в сторону.
Обыск колонны прошел быстро, поверхностно. Не лазили в интимные места, лишь ощупали одежду, носки. Но повара завели в КПП. Здесь под бдительным оком Каплана ефрейтор сделал ему «массаж»*. Заставил снять штаны и больно влез пальцем куда не надо.
А на третий день Бородатого отправили на работу не к «вольным» в столовую, а в кочегарку лагерной кухни. В пять утра, когда он растопил котел, в кочегарку вошли трое. Одного он знал: это был тяжеловозник* из восьмого барака, правда, не имеющий заметного места на иерархической лестнице зэков. У Бородатого сжалось сердце и мелькнула мысль: «Видимо, дела у меня плохи, если попки* на чердаке* «не заметили», как эти трое в такую рань шли по территории!»
— Смотрите, ребята! Вот он, наш любознательный! Сказывай, падло, кому нафуговал о коробке на складе? — спросил пожилой.
— Не знаю я ни о какой коробке! Вы что, в натуре, чернуху-то мечите*!
— На склад к вольным лазил? Что видел? — осведомился тяжеловозник.
— Не бахти", Воз, не о том спрашиваешь! Сколько раз на склад лазил? — переспросил пожилой.
— Не лазил я на склад! У меня же и ключей-то нет...
Губы у Бородатого дрожали, сердце стало давать перебои.
А пожилой спокойно, как бы нехотя, продолжал:
— Сейчас ты скажешь, кто дал команду провести на складе шмон! Из-за тебя, куруха*, контора* кипеж* подняла, вэвэшников возле склада поставила! Сейчас мы тебя подпалим немного, скажешь заодно, куда один пакет заначил.
Пожилой подошел к дверце раскаленной топки, цвиркнул слюной на дверку — зашипело. Он кивнул напарникам:
— Давай, бери его на хомут*!
Воз и тот, третий, с татуированной рукой-перчаткой без напалков*, захватили Бородатого как клещами и двинули к раскаленной дверце. У повара уже не было сил для сопротивления. И он понял, что кто-то «навесил» на него пакет с наркотиком, от чего ему уже не «отмазаться», даже если рассказать все, что он знает. Значит, это конец...
Когда его приложили к дверце топки — штаны затлели, задымили. Кожа на ягодицах зашипела, стало нестерпимо больно, и он дико закричал.
— А-а-а! Скажу! Стойте, скажу!
Эти двое его отпустили — он быстро вскочил на стоящую в кочегарке противопожарную бочку с водой и присел на нее, удерживаясь на руках. Боль немного поутихла.
-------
*Живопырка — столовая.
*Вэвэшник — солдат внутренних войск.
*Попка — часовой.
*Чердак — вышка часового.
*Массаж — самый тщательный обыск тела.
*Тяжеловозник — отбывающий большой срок.
*Бахтить — говорить.
*Куруха — осведомитель.
*Контора — милиция, здесь — администрация лагеря.
*Кипеж — шум.
*Брать на хомут — брать за шею.
*Татуированная рука — перчатка. Известен случай, когда «щипачу» (вору-карманнику) выкололи на кисти руки в наказание, как опознавательный знак, перчатку.
— Ну? — спросил пожилой. — Выкладывай, а то мы сейчас тебя передом к печке приложим! У какого золотопогонника* ты курухой был?
— Дыру я нашел случайно. Хотел соли...
С треском распахнулась дверь кочегарки, и в нее ворвались еще двое.
— А-а, тут на политбеседу собрались! Привет, Седой! И Воз тут! И Меченый! — Пришедший парень издевательски их оглядывал. — Правилка, значит? Вы нам его оставьте, — кивнул он на Бородатого, сидящего на бочке, — мы с ним разберемся!
— Отвали! Ты, Стеша, еще не в законе, — огрызнулся пожилой. — Нас Пахан послал!
— Заткнись! — ответил парень. — Зону держит* не Пахан!
Пожилой промолчал и пошел к выходу, за ним - Воз и Меченый.
— Ну, чё? Успели тебя расколоть? — спросил Стеша. — Звезду выдал им?
Бородатый слез с бочки, морщась, взялся за ягодицы. Покачал головой:
— Не раскололи. Что я — бобик, что ли? Вертел им вола!
— Ну, смотри, Бородатый! Люди Каплана тебя выследили! Эти суки без нас провели в зону сто пятьдесят доз марафета. Но Звезда перекрыл им кислород, и теперь живопырка будет наша. Там будет твой глаз, понял?
Повар, конечно же, все понял: он случайно вышел на одно звено проникновения наркотиков на территорию исправительно-трудовой колонии, узнал то, чего знали немногие. И его спасло только то, что он со своим доносом вышел, как всегда, на Звезду. Видимо, майор и Каплан были «конкурирующими фирмами». Не случайно же после того, как Бородатого «засекли» люди Каплана (возчик?), Звезда приставил к складу караульных.
— С завтрашнего дня, — сказал Стеша, — снова пойдешь пахать к вольным на живопырку. Будешь делать, что скажу, понял? Чё молчишь-то?
- Так я же не смогу. Мне в красный крест* ж... лечить. Пузыри же!
— Ладно, как вылечишь — будешь там, где сказал!
Пока Бородатому лечили ягодицы, возле столовой у вольных заключенные копали траншею — меняли водопроводную трубу. А когда повар вышел на работу — рядом появился Стеша.
— Завтра приедет «Волга», — предупредил он, - на ней папаша тут к одному на свиданку явится. На минуту мотор* заскочит сюда. Возмешь коробку - отдашь завскладу. А сегодня, как увидишь на дороге фуру с хлебом, выключишь вот этот рубильник и соединишь вот эти два провода. И сразу включишь рубильник. Понял? Ну, чё молчишь? Понял, спрашиваю?
Бородатый почувствовал недоброе. Спина покрылась холодным потом. «Гром с раскатом»*, за который он попал в лагерь, — это одно, а то, что ему предлагал сделать Стеша, — совсем другое. Тут, если дознаются, и вышку* схлопочешь!
Стеша будто угадал его мысли, успокоил:
— Да не кони* ты! За тобой — Звезда, понял?
***
НА КУХНЕ у повара все валилось из рук. Мойщица посуды посмеялась:
— Ты, милок, кур, что ли, сегодня воровал? Руки-то как трясутся!
- Да, ослаб на больничной бурдолаге*, - отшутился он. А сам это время глядел в окно, боясь пропустить фуру с хлебом.
А вот и она появилась. Коневозчик, жалея лошадь,шел рядом с телегой, держа вожжи в руках, — свежий хлеб тяжел!
Повар оглянулся, как бы не спеша вышел с кухни. Метнулся по коридору к распределительному щиту, открыл его, дернул ручку рубильника вниз. Потом — три шага в сторону. На стене — разорванный провод с зачищенными в месте разрыва концами. Взялся за провода — пальцы прыгают, еле-еле одну скрутку сделал. Снова — к щиту, поднял рубильник. А из кухни уже кричат: «Света нет, надо звать электрика!»
Бородатый вернулся на место. Черпак взял, борщ помешивает, а сам все не сводит глаз с фуры. А она все ближе и ближе. Ничего такого не случается. И какое-то облегчение сошло на Бородатого.
Вдруг лошадь заржала, завалилась в оглоблях набок, упала на землю.
— Нагон, Нагон, ты что, ты что? — засуетился возчик, дергая вожжи. — Ну, вставай, вставай! — обращался он к лошади.
Он бросил вожжи, забежал к переду, стал поднимать коня за голову. Но сам вздрогнул, скрючился, да так и остался возле лошади.
Вокруг него в это время не было ни души. Даже караульных не было видно. Но через несколько минут кто-то из работниц закричал. На месте происшествия, как раз там, где недавно заключенные меняли трубу, собирались рабочие столовой. Подходил с КПП наряд солдат.
Словно обожгло Бородатого: «Провода!». Он забыл разъединить провода, хотя об этом Стеша не говорил. Осторожно он прошел к нужному месту. Провода были не только разъединены, но кто-то уже вырезал длинный кусок проводника...
В общем, если заглянуть вперед, то этого происшествия лагерю хватило для пересудов надолго. Приехавшая из краевого управления комиссия сделает заключение: «Данный несчастный случай является поражением электрическим током вследствие пробития силового кабеля 380 вольт и замыкания его на трубу водовода». Написали неграмотно, но суть отразили и дело списали.
На другой день после «несчастного случая» Боро¬датый все еще нервничал. Воображение рисовало ему картину: вот сейчас подойдет караул, возьмет его под белые руки и отведет, для начала, в карцер. Поэтому, когда возле столовой менялись «вэвэшники», подходя от КПП, душа у него уходила в пятки. Но караульные менялись и уходили, и день клонился к концу, когда к столовой, к служебному входу, подъехала машина.
Бородатый уже ждал у двери. Кто-то в машине подал ему знак подойти. Стекло опустилось, и он увидел худощавого, лет за пятьдесят пять, лысеющего человека. Сквозь очки блеснули тусклые, невыразительные глаза. Человек, подавая коробку, спросил:
— Ты - Борода…?
Повар быстро кивнул, хотя заметил, что приезжий не до конца договорил его кличку.
Передав привезённую коробку кладовщику, Бородатый направился к КПП. Колонны заключенных с работы уже вернулись, и повар подумал, что сейчас он будет наказан за опоздание. Но его, обыскав, пропустили. Только толкнули и скомандовали: «Быстро в барак!».
«Волга» в это время стояла возле КПП. Окна были открыты, и повар, пока его обыскивали, заметил, как приезжий обнимался со... Стешей. До его ушей донеслись слова пожилого очкарика: «Ничего, сынок, держи хвост пистолетом.
--------
*Золотопогонник — офицер внутренних войск.
*В законе — высшая каста профессио-нальных преступников.
*Держать зону — верховодить в исправительно-трудовой колонии.
*Красный крест — больница, амбулатория.
*Мотор — автомашина.
*Гром с раскатом — кража со взломом.
*Вышка — высшая мера наказания.
*Конить — трусить.
*Бурдолага — плохая пища.
Пятерку* тебе скостили, через месяц будешь дома, встретишься с мамой. Обещаю на сто процентов!", - говорил приежий Стеше.
Вечером к Бородатому в барак зашел Стеша и принес майонезную банку меда.
— На, папаша мне тут кое-что похавать* привез.
— Это все, что я заработал, что ли? У меня же башка под топором остаётся!
— Не боись, будешь молчать — свое получишь. И надежно будешь прикрыт. На твое имя в сберкассу 50 штук* положили! Но учти: и дальше будешь делать, что скажут, за отдельную плату. Понял? Пока я на месте, банковать* буду я. А как выйду на волю, Звезда другого подошлет. Сколько тебе еще тянуть? Пару лет? Ну, еще поработаешь! А мы будем тебя ждать. Есть мыслишка: на фоне горбачевской перестройки можно бабки* делать без всякого риска. Для начала большого дела людишек всяких соберем, они и будут сначала пахать на общак. Ну, ладно, все это еще впереди. А сейчас попробуй медку, у меня папаша — знатный пчеловод! — сказал Стеша и удалился до следующего дня.
***
И ВОТ, значит, когда парень в подвале — а это, если вы помните, был Стеша, — ударил Бородатого в лицо — тот не удержался на ящике и опрокинулся на пол. А когда поднимался, успел вытащить из кармана какой-то баллончик. Быстро направил струю в лицо Стеше.
Стеша заорал, заматерился, схватился за лицо руками. Он кашлял, будто задыхаясь. Из глаз потекли слезы.
— А ну, бобики, вяжи его, быстро! Пьяные мужики на миг будто оторопели, а потом кинулись на Стешу, держали его, пока Бородатый связывал ему позади спины руки стешиным же шарфом. Даже Полковник бестолково суетился вокруг, боясь ослушаться Бородатого.
ПОЛКОВНИК и без того уже бывал наказан: однажды его на два дня лишили права на долю того табака, который добывает из окурков Сортирщик. Тогда, вернувшись со своего промысла, он сдал меньше трех тысяч рублей, а, бывало, сдавал каждый день больше пяти тысяч.
- Так ведь курортный сезон закончился. Погода плохая — пассажиров мало. Да и в вагонах меня уже знают. Прижимистые все стали, меньше подают, — оправдывался Полковник.
Вообще-то его звание — капитан запаса. Но, в знак уважения, из-за того, что он, в отличие от тогда еще живого Юродивого и Стёпы, приносил Отцу самый весомый куш, его нарекли Полковником. На жизнь он не жаловался, может, потому, что говорил мало. Вот только много раз у него пытались украсть юбилейные медали, которыми его наградили, когда еще он был строевым офицером. Медали у коллекционеров стоят дорого, и приходится Полковнику носить их на шее, без колодок, конечно, как ожерелье, вместе с нательным крестом.
На День Победы, 1 мая или 7 ноября Полковник чистил пиджак, слюнявя ладонь, цеплял награды к пиджаку иголкой с красной ниткой, поскольку колодки с булавками мешали носить медали на шее, да и были давно потеряны. Прицепив награды, отпрашивался у Отца или Бородатого и отправлялся на площадь Ленина. Там пристраивался в хвост колонны ветеранов, вызывая своим внешним видом неудовольствие демонстрантов и стоящего на трибуне начальства, и гордо проходил мимо трибуны, старательно выкрикивая «Ура!» вместе со всеми. При этом его охватывали такие патриотические чувства, что появлялись слезы, и ему казалось в этот миг, что он, если бы ему скомандовали, не задумываясь отдал бы свою жизнь.
А по утрам, надев очки на резинке от трусов, засаленный солдатский бушлат, большую облезлую шляпу и взяв клюшку, он отправлялся к первой электричке. В углу рта — самокрутка из табака Сортирщика, клюшка — под мышкой. Ходит твердым шагом, прямо, будто лом проглотил, — сказываются годы военной выправки.
Но, войдя в электричку, принимает привычный, как сейчас говорят, имидж: жалко сгибает спину, мелко семенит ногами, шаркая подошвами обрезанных, подшитых резиной, валенок. Громко тюкает палкой в пол, как это делают слепые, молча держа шляпу перед собой и выжидающе останавливаясь у каждого ряда сидений.
Сердобольные люди начинают доставать кошельки. Арифметика проста. Из сотни пассажиров каждого переполненного вагона электр ички находится, как минимум, десяток сочувствующих. Каждый бросает в шляпу не меньше рубля, но чаще — по 3—5 рублей, а то и больше. Особенно щедры курортники.
«В одной электричке — 10 вагонов. Умножим хотя бы 10 рублей на 10 вагонов — уже 100. А только по одному маршруту в одну сторону в Крыму ходит до 10 электричек в день и столько же — в другую сторону. Пригородных маршрутов — 3, не считая десятков пассажирских поездов, следующих через Джанкой», - подсчитывал в уме Полковник.
У него, к тому же, есть опыт: проходит электричку только раз, потом пересаживается на встречную. И вот, если те 100 рублей помножить далее на число электричек, поездов и маршрутов, то летом шляпа Полковника ежедневно приносит более 10 тысяч рублей.
Но Отец не любит измятых рублевок, и Полковник каждый вечер меняет свою выручку на крупные купюры у буфетчицы на вокзале за один процент.
Но не всегда бизнес Полковника безопасен. Как выпьет, молчаливость изменяет ему, и он начинает рассказывать, как в милиции у него отобрали, будто бы, 20 тысяч. Хотя, может, и врет. По 20 тысяч он никогда Отцу не сдавал.
А однажды в тамбуре его сильно избил какой-то конкурент, у которого «все сгорело на пожаре». Он был молодой и сильный. Полковник сказал об этом Отцу, и черев несколько дней на тех маршрутах, на которых работал Полковник, конкурента не стало.
Пошла молва, что под Джанкоем попал под поезд какой-то бедолага.
Каждый день, если Полковник выполняет норму (ле¬том — 10 тысяч, зимой — 5), Отец оставляет ему 20 рублей. Полковник кладет их на сберкнижку и раз в год кому-то отсылает. Кому — в «коммуне» точно не знают, хотя и болтают, что бывшей жене, коль, дескать, детьми не обзавелся. Последний раз перевел около 10 тысяч. А что же, на еду ему тратиться не надо. Снабжение подвала «жратвой», как здесь выражаются, обязанность других бомжей — Стылого, Маруси и Шавки.
(Окончание см. далее, следующий пост).
 Рассказы /
 804 /
 Павел_А_Маленёв
|
| Всего комментариев: 0 | |
[Юрий Терещенко]
То,