Вот не зря говорят, что, кабы не водка, в жизни было бы нечего вспомнить. И была бы она, наша жизнь, суха и пресна, как еврейская маца. Нет, друг мой, то что ты с утра в поликлинику в майонезной баночке потащил, это не маца. Ты в орфографический словарь загляни - там твои утренние откровения совсем другими буквами прописаны. Да и стал бы я так уверенно её вкус описывать! Нет, что ты - нет! - я не из этих. Не из тех, что „золотым дождём“ свои хвори лечат. Я другие снадобья внутрь употребляю. И не от боли вовсе и душевного беспокойства, а, напротив, для вдохновения и радости бытия.
А маца, друг мой, это маца. Её в синагоге к празднику пекут. Вроде манны небесной получается, только на вкус херня полная. Да простят меня евреи! Я ведь к ним, как к родным. До тех пор, правда, пока они мне костюмы шьют, зубы врачуют и логарифмические функции в мозги вправляют. А как они к себе на землю обетованную попадают, да в армию свою, да добровольцами ещё - не иначе, сильно ионизированный дух средиземноморья дуркует так над ними! - тут уж я за арабов сердцем болеть начинаю.
Но те евреи, что мацу к празднику - они и не евреи вовсе. Они просто подзаработать. Килограмм напёк - рупь тебе, целковый полновесный!
О сегодняшнюю пору назвали бы мы таких работяг - „понаехалитут“. А тогда про гастарбайтеров никто и слыхом не слыхивал, а приезжих за лучшей жизнью звали гораздо обиднее - „лимита“. Но лимите было не до мацы. Их на заводах и фабриках и без того и в хвост и в гриву так имели, что сил хватало лишь доползти до своей общаги с клопами и удобствами на этаже, да и дрыхнуть там без задних ног от усталости.
А потому мацу за них выпекали доктора наук с библиотекаршами да лауреаты каких-нибудь премий. Называлось всё это почётным и вызывающим зависть ленивых обывателей словом „халтура“.
Нет, не путай меня! - для властей это как раз была недостойная советского человека погоня за длинным рублём, а потому всех выпекающих мацу рано или поздно выгоняли из партии. Хотя и одно только знакомство с раввином могло круто склонить маршрут твоей жизни куда-нибудь в сторону колымских берегов. Тут уж кому как везло…

Ху-ухх, друг мой ситный, чего-то ты меня окончательно запутал! Или я сам запутался? Чтой- то меня понесло вдруг, ты не знаешь?
Ах, да-точно! На той заброшенной по случаю субботнего вечера стройке, где мы выпивали, расстелив..., нет даже ничего не расстелив на неампирного серого вида обломке бетона; на той стройке мы, честно, не отказались бы от пары пластинок еврейского хлебушка. Не считать же, в самом-то деле, достойной закуской лишь пару наших рукавов - чёрный и пёстро-серый, да малюсенькую бутылочку Пепси!
И всё это „богатство“ на огромный, в „ноль семь“ жидких литров пузырь мерзостного не только на вкус и запах, но и, казалось, наощупь дружественного заокеанского рома „Хавана Клаб“. Видимо, в тот год у кубинского команданте как-то по особенному бурно уродился тростник, а потому огромное цунами из благородной отравы накрыло СССР аж до самого Урала. Словом, то что не удалось нашему злейшему врагу Гитлеру в сорок третьем, едва не довершил лучший друг Фидель самыми добрососедскими методами и благими намерениями.
Ты не веришь мне?! Чудак! Какой мне смысл врать? Вот те крест! Водка в магазине иногда кончалась, а напиток флибустьеров - никогда! Нам с Костей в тот день просто не повезло. Водки не было. Зато поначалу был Борька, но он быстренько свалил. Да он, чудила, сам сначала намекнул, что ему де не наливайте, ему в казарму, мол, пора; негоже, мол, чтоб от него этакое амбре на КПП учуяли.
А глазки-то масленые!.. И каждую-то „бульку“ эти масленые глазоньки провожают. И кадык... Кадык томительно поддёргивается к самому подбородку с каждым нашим глотком.
А мы что? У нас сила воли и выдержка. Сказали нам не наливать - мы и не наливаем. Кремень! А Борька постоял-постоял, почмокал-почмокал сладострастно губами, осознал, горемычный, что мы ему, действительно, наливать даже не думаем и уговаривать ну нисколечки не собираемся и - свалил.
Нет, сначала-то он на часы посмотрел. Потом сделал вид, что ему с циферблата начальник училища пальчиком погрозил, пообещал устроить „а-та-та“ и глазами из-под краба на фуражке грозно зыркнул. И только затем уже Борюсик непроизвольно сглотнул в последний раз, мысленно откозырял начальнику - „так точно!“ - и к метро потрусил.
Так мы и остались с Костиком да с заморским пузырём соображать на троих.
А вокруг красота! Стройка! Один только аромат карбида и свежесваренного битума с лёгкой перчинкой чего-то кисло-едкого самого дорогого стоит. А как романтично покачиваются незакреплённые стропы под лёгким дыханием вечернего бриза, как волшебно преломляется закатное багровое солнышко в окошках башенного крана! И невзрачная серая плита прям на глазах преображается в богатый праздничный стол, накрытый щедрой сказочной скатертью-самобранкой... Можно даже присесть рядышком на край. Штаны? А, фигня, потом отстираются...
Я почему говорю „на троих“? Конечно, пузырь сам не пьёт, а наоборот, нас потчует. Я знаю. Но... как бы тебе объяснить-то!.. Не подчиняется мне разум, понимаешь, эти ноль семь на двоих разделить. Это ж по сколько на рыло получилось у нас тогда! Представить страшно, ёптить ё! На молодые да неокрепшие наши душеньки!
Вы пили когда-нибудь ром?.. Нет, совсем забыл, мы ведь с тобой на ты. Ты пил когда-нибудь ром? Хотя, не так спросил... Ты пил „Гавану Клаб“?.. Опять не то!.. Тот, совдеповский „Гавана Клаб“ пробовал ли?..
Эх, темнота! Вернее, я хотел сказать - счастливчик. Да уж, эта штука посильнее… - нет, умник, не „Фауста“ Гёте посильнее будет. Посильнее, говорю, даже тех кубинских же сигарет „Лигерос“, которыми даже приверженцы ядрёного „Беломора“ не решались затягиваться.
Как бы тебе описать его вкус, м-м-м-м… Особенно в сочетании с мелкобуржуазным напитком „Пепси-кола“.
Вот представь себе зелёный помидор. Представил? Солёный... В банках такие иногда продаются... Только банка уже давно открытая стоит. И не в холодильнике. Неделю стоит, две... Помидор уже подгнивший, белой плесенью подёрнутый, представил? Вот! Самое оно! Только ещё глотка горит от градусов неимоверных.
- Смотри, - говорил Костя, - Вишь, что написано?
- Ну?
- Чудила, не „ну“, а 70 „клонов“. Представляешь, какой крепкий! Это тебе не наши градусы. Там, за бугром весь алкоголь в „клонах“ меряется. Они точнее и даже чуть покрепче наших, врубаешься?
Не прошло и полгода, как учёные „черепа“ в институте ознакомили меня с системой мер и весов. И вразумили меня, несмышлёныша доверчивого, мои „черепатые“ профессора, что загадочная забугорная аббревиатура „cl“ на бутылках „зелёного змия“ - никакие не забугорные суперточные „клоны“, а всего лишь Сантилитры. Ну, как сантиметры, только жидкие, понял?
А тогда я верил этому засранцу, как родной маме, и зачарованно внимал его байкам, приоткрыв в немом восторге рот... Как же, Костя на моряка учится! Скоро пойдёт в загранку и привезёт мне настоящего рома, Ямайского! И будет в нём, обещал Костя, не каких-то жалких 70 „клонов“, а все сто!
Не боись, я тебя сейчас с Костей познакомлю. Мы всё равно стоим пока, от „Гаваны Клаба“ отплёвываемся и жгучим пламенем изнутри горим. Только что не изрыгаем его, аки Змеи Горынычи..
Костя не то чтобы на моряка учится. Он будущий радист. Разницу сечёшь, да? Сиди себе в радиорубке и пальчиками по ключику: ти-ти-та-та, ти-ти-та-ти... На их языке это значит: за бортом есть тюлька. В общем, радист на корабле такой же моряк, как диспетчер на телефоне в ЖЭКе - слесарь-сантехник. Бесполезная, в общем, должность. Случись страшное - ну-у, вот он, допустим, в запой уйдёт недельный, а корабль вдруг, неровен час, бульк, и на дно - так даже тогда без него обойдутся. Автоматика сама в лучшем виде СОС проорёт. Вот, понял теперь, почему Костя именно радиофакультет выбрал?
Вот, значит... Стоим мы так и стоим. Или нет, уже сидим? Не суть. Главное, время уже к закату. И противная жидкость в ярком пузыре - к последней четверти. Я даже не возьмусь оценить, какая из этих временных шкал точнее предопределила наш скорый уход.
Собрались-то мы сегодня с Костей куда? Как не сказал?! Я с чего вообще рассказ начал, чудила! К Мишке мы идём, в училище! Он тоже наш бывший одноклассник, кореш наш верный, как и Борька, который полчаса назад свалил. И Валерка ещё... Тот ещё перец! Но этот вообще неизвестно где шастает. Звонили мы ему, звонили. Звонили, звонили... Хотели позвать с собой. Да что там - всё без толку. Шляется где-то, гад. Но, с другой стороны - сам посуди - может, оно и к лучшему. О чём бы я тебе сейчас рассказывал, если бы мы тем пузырём ещё и с Валеркой поделились, а? Нас бы точно с Костей тогда на подвиги не потянуло. И закончилось бы всё заурядно, как обычно: анекдотами на кухне или мордобоем на дискотеке. Скукота!

Раскидало нас после школы, расшвыряло кого куда. Одни мы с Валеркой в своём уме остались - гражданские профессии выбрали. Эти, блин, клоуны, мореманы, прости господи, Костя с Борькой - в мореходку ломанулись. Дальних странствий захотели - ну ты подумай! Да ладно, Ассоль об алых парусах грезила. Девчонка сопливая, сиречь неразумная - ей простительно. Но эти, блин, „капитаны немы“ - они куда?!
А Мишка, он вообще, знаешь, чего отчебучил? В „сапоги“ подался. Эх, темнота, „сапоги“ это пехота. Ну-у-у, сухопутные, если в целом. Моряки же все в ботинках, не замечал?
И тоже, прикинь, туда же - связь налаживать. Только не как те - за бортом тюлька - а по-своему, по-пехотински. Кино смотрел? Сокол, Сокол, я Волна. Волна, ответь Соколу!.. Вот-вот! А сам по полю бежит, провода разматывает. Умора!
И вот теперь смотри: Костю в увольнение уже отпустили, а Мишка как в своём „сапоге“ сидел на „карантине“, так и по сей день сидит. Не-е, нифига - до самой присяги не отпустят. Шизанутый, одним словом. Сам себя наказал...
Ну вот мы и подумали: как же он там бедненький, один-одинёшенек, без корешей верных мается. Понял, наверное, уже свою ошибку, убивается поди. И проведать его решили, дабы облегчить его моральные страдания. „Гаваны Клаба“ ему, впрочем, наливать не планировали. Из гуманных соображений. Нет, не отравить боялись. Сами-то пили и ничего, живы покуда. Нет, решили просто не искушать. Ну сам подумай - куда несчастному на „карантине“ бухло нести! Зашухерят его, не приведи господи, - и присягу тогда не в училище примет, а в войсках, только уже без золотой буквы „К“ на погонах.
Да и не пил тогда наш Мишаня особо, если совсем уж руку на сердце положить. Это его потом только армия обучила горючие жидкости литрами употреблять. В любой позиции. Хошь по стойке „смирно“ с локтя, а хошь - в упоре присев. Мамочкин сыночек, одним словом. Ты бы его видел тогда! Розовощёкий бутуз - так бы и дал за щеку петушка на палочке. Тьфу, дурак! Сам ты петух. Тогда мы так чупа-чупсы ваши дебильные называли.

В общем, в метро нас ещё пустили. Стройка-то прям за метро, чудила, потому нас „Гавана Клаб“ и не успел пока догнать по полной. А вот из метро мы уже „козьей ножкой“ с Костяном выходили, друг дружку бережно плечиком подпирая. Песен не пели, нет. Мы же интеллигентные люди, мы без гитары не поём.
Училище, впрочем, быстро отыскали, хоть и не были там допрежь ни единого разочка. Язык до Киева доведёт, слыхал? А пьяный язык - хоть до „стены плача“ в той самой, обетованной, земле... Но нам туда не надо. Мы - к Мишке, в училище.
Курсантик на КПП одарил нас каким-то странным взглядом. Не пойму, чего в нём было больше: презрения или усмешки. Надо же! Понабирают, понимаешь, снобов в армию! На погоне, сука, ни одной лычки, а уже туда же! Смотрит, сука, свысока! Но хоть офицера, сучара, позвал…
Вот офицер - человек! Спокойно выслушал, не перебивая, заинтересованно склонив голову набок и доверительно ободряя нас взглядом.
- Нам бы Мишаню, друга нашего вызвать, - повторили мы офицеру свою просьбу.
И заметив неподдельное участие в его добрых карих глазах, поверили ему все свои печали. Души ему раскрыли, понимаешь? Ну прям нараспашку:
- А то что он там, сердешный! Тоскует поди без дружеской поддержки...
Офицер не спеша и аккуратно поправил красную повязку на рукаве. Так, что мы теперь без напряжения фантазии могли разглядеть надпись „Дежур...“ вокруг мощного бицепса…
- Мы ненадолго, товарищ капитан! Честно! Вам же лучше будет, когда мы его боевой дух поднимем на уровень, достойный уровня советскою курсанта, так чтоб этот уровень… - Костя заливался соловьём, импровизируя на ходу, вспоминая богатый опыт выступлений на комсомольских активах и политинформациях.
Ура! Мы затронули потаённые струны офицерской души. Я явственно увидел проблески света в его милых глазах. Проблески понимания и безграничного доверия…
Офицер тихонько вздохнул... Нет, он выдохнул. Именно, не вдохнул в себя, а выдохнул... Помню, меня это так удивило тогда. Я недоумевал, как можно на выдохе выговорить такую продолжительную речь. Вот что значит офицерская закалка! Что же будет, когда он наберёт полные лёгкие?!
А говорил он долго. И громко. И что это вам не детский сад, говорил. И что не парьте ему мозги, говорил. И что выдернет из жопы ноги и вставит спички, говорил. И в не всегда понятных звуковых сочетаниях вспоминал наших родственников по материнской линии, а также родственников чёрта, лешего, божью душу и маму Кузьмы... И вот только затем уже шумно втянул носом воздух и завершил вполне понятной нам обоим фразой:
- А ну, гавнюки, пи...дуйте отсюда, уё...вайте, пока милицию не вызвал! И чтоб ноги вашей...
Какую судьбу уготовил офицер нашей ноге мы не расслышали. Мы ведь понятливые, не то что некоторые. Сказали, у... уходите, мы и пошли…
Вдоль забора пошли... Не знаю, почему мы пошли именно в ту сторону. Метро осталось за нашими спинами и с каждым шагом отдалялось всё больше.
В таких случаях все поминают провидение. Нас вела судьба. Подталкивала в спины, одновременно таща за руку, стараясь, чтобы мы не потеряли равновесия.
Да, должен высказать слова благодарности судьбе - нам нужна была поддержка. „Гавана Клаб“ удивительно сбалансированное пойло. Одинаково метко ударяет в голову и подсекает ноги.
Едва ли мы могли здраво оценивать окружающую обстановку и вообще различать что-либо вокруг. Но ту огромную пробоину в ограждении Мишкиного училища не заметить было нельзя. Должно быть, эта зияющая брешь была когда-то пожарным выездом. И, судя по всему, ремонт его был начат настолько давно, что все о нём успели благополучно позабыть.
Ворота сняты, строительные козлы и бетономешалка проросли молодой ивовой лозой, кирпичи с поддонов давно упокоились в фундаменте чьей-нибудь дачи.
А мы с тобой возмущались ещё, когда прыщавый Матиас Руст, пролетев всю страну с пятью „непроницаемыми“ кордонами ПВО, посадил свою „Сессну“ аккурат по центру Красной площади. Какое там „Родина может спать спокойно!“ На территорию режимного объекта - проходи кто хошь!
Даже какого-нибудь завалящего „черпака“ часовым не выставили! Чёрт с ним, не давайте ему автомат, чтоб не потерял. Пусть с полевым телефоном сидит, практикуется - как-никак будущий связист. Но...
Всегда есть „но“. В жизни оно называется раздолбайство. В армии, наоборот, всё что не раздолбайство - то Устав. Правильно, всё по Уставу. Сказано на КПП дежурить - вот вам, пожалте, наряд с дежурным во главе. А про пожарный выезд на ремонте в Уставе ни словечка не сказано! И нахрена тогда, спрашивается, этот „геморрой“ начальству?!
Что ты! Мы с Костей и не думали преступать закон. Да если бы мы знали, что проникновение в расположение военной части это статья, то разве бы мы полезли!
Мы так, больше от удивления заглянули: ну не может же, в самом деле, здесь быть никакой воинской части! Наверняка это уже соседний двор, ни разу не секретный, убеждал я Костю.
- Не бзди, я всё придумал! - отвечал мне на это Костя.
Как мне прикажешь ему возразить?! Он меня на полтора месяца старше!
Заходим за угол... Пусто. Перед нами большой заасфальтированный двор, вокруг какие-то здания, а наискосок через двор, метрах в двухстах - скверик.
- Костя, может, ну его?
С такой же несбыточной надеждой, наверное, молит о пощаде приговорённый к расстрелу.
- Ты чего, забыл, мы к лучшему другану пришли! Он без нас пропадёт, сгинет! А ты тут целку строишь?!
А и верно, думаю, нам ведь только вон до тех деревьев добраться. И хрена лысого нас уже там увидят! Или я никогда в индейцев не играл?! Око за око, скальп за скальп - у-у-у-у-у - сдавайтесь, бледнолицые, мы раскопали топор войны!
Собираю непослушное тело в пружину, крадусь за Костей, как учил Чингачгук: стопы внутрь, перекатываясь с пятки на носок, чтоб ни одна веточка под ногой ни-ни! Что по асфальту шкондыбаем - пофиг. Мысленно я уже давно под сводами секвой и тсуг Мичигана.
И тут вдруг...
Замечал, да? Никогда не бывает интересной истории без и-тут-вдруг...
Офицер! Нет, не тот самый, слава богу! Хотя, кто их там разберёт, зелёных, в темноте.
Я говорил уже, что тьма вокруг? Не-е, не полная ещё, как в заднице, но и не просто „вечерело“. Двор просматривается достаточно хорошо, впрочем. Фонари думаешь, уже? Блин, я маму забыл, как зовут в тот момент, а ты мне про фонари!
И там ведь не просто офицер. Он колонну ведёт. Ать-два, мля! С ужина идут, что ли... Или... бес их ведает, что у них за мероприятия впотьмах! А за колонной ещё офицер. Этот просто в зубах ковыряет и по сторонам башкой крутит. Как бы не при делах.
Идут на нас.
Прямиком в лоб метят.
Я свои индейские навыки - веришь? - враз забыл! Стою - кол проглотил - и что делать, не знаю. Окаменел... Соляной столб посередь плаца - представляешь картину? Трезвею с третьей космической…

Вот что меня в друге Косте всегда поражало, так это умение принимать быстрые и нестандартные решения в чрезвычайных обстоятельствах. Особенно почему-то по пьяной лавочке обостряется у него такой талант. Помню, как-то зимой пошли мы, слегка перед тем дерябнув, к его подруге. Лечить „гусарский насморк“. Меня, слава богу, миновала чаша сия, а Костя, что называется, отхватил по полной, попал под раздачу.
Ну, к кому идти? Не к доктору же! Что ты, это моветон, друг мой! Да и мама заругает! Пусть подруга лечит. Сама наградила, сама пусть и исцеляет! И шприц у неё есть, и снадобье соответствующее имеется. Опыт, блин, жизненный!
Справедливо ведь? Вот. И мы так тоже рассудили. И тяпнули хорошенько. Он - для храбрости. Я - за компанию.
Я на лестнице остался. Ну, сам понимаешь, во-первых, дело интимное, а во-вторых - антисанитария. Не шутки. Хотя шприц они, один чёрт, кипятить не стали.
Ха, одноразовые! Ну, чудак! У нас „резинки“ иной раз многоразовые были, а ты про шприц мне такую лажу втираешь!
Стою, жду…
И слышу, там внизу в парадняк компания вваливается. Погреться, может. А может, „штаб“ у них там, тусовка по-вашему. Там как раз удобно: лестница в одну сторону, а этот их закуток - по другую руку от уличной двери. Не мешают никому. Только бакланят громко. Я всё-всё слышу. По всему выходит, шпана местная. Вот, думаю, попали. Мы с Костей не из этих краёв, а нравы у молодёжи тогда не слишком мирные были. Огрести можно было за здорово живёшь. Иногда - ни тебе здрасте, ни даже „дай закурить“. Сразу в глаз.
А Костя выходит - весё-о-олый, дово-о-льный. И сразу, как нарочно, начинает мечтать, с каким удовольствием набил бы сейчас кому-нибудь морду. Я пытаюсь ему шикнуть, за рукав дёргаю, глазом моргаю - тише, мол! - а он знай прибавляет число воображаемых жертв: и троим бы навалял, и четверым, и десятком бы не погнушался - всех раскидал!
Так помаленьку доходим до шпаны. Там притихли: прислушиваются, кто это там такой борзый, и не пора ли, на всякий пожарный, делать ноги.
Всё. Дошли.
Бородинское поле представил? По эту сторону - мы. А по ту - весь „генералитет“ сидит и в полной прострации взирает на нашего „наполеона“. Костя, хоть и плечистый, но мне по грудь будет.
А Константин вдруг как онемел. Видимо, „резкость навёл“ и всю шоблу, наконец, приметил.
Стоим. Размышляем о бренности бытия...
Ты знаешь, я не успел заметить, как открылась и вновь захлопнулась входная дверь.
- Ходу! - лаконично распорядился Костя и... испарился. Как в мультике. Нет, круче - даже облачка пыли не осталось. Он ведь только в мореходке боксом занялся, а до этого всю жизнь бегал.
Моё счастье, что Костин трюк на секундочку, буквально на секундочку, ввёл в лёгкий ступор наших визави. Тем самым я тоже получил шанс... И я его использовал, свой шанс, на все сто использовал. Только меня и видели. А сам я уже ничего не видел. Лишь слышал звон разбитого стекла за спиной и топот двух десятков ног.
Безумцы! Догнать меня?!
Костю я нашёл на следующий день - живым, невредимым и невозмутимым, как танк, будто ничего и не случилось. А новую меховую шапку так и не нашёл. Когда она с башки слетела?!

Думаешь, и здесь Костя предложил ретироваться? Думаешь, как трусливые зайцы сиганули? Ну да, стал бы я рассказывать такую хрень! Я же сказал, что Костины решения всегда нестандартные.
Мы решительно пошли на сближение с колонной курсантов во главе с молодцеватым офицером…

Ну вот, теперь, сидя в ментуре, в заплёванном „обезьяннике“, мы располагаем достаточным временем призадуматься о вечности. Что, думаешь, два года в армии - это не вечность? Отнять у восемнадцатилетнего парня два года - это больше вечности. Два года - это только если за „шпионаж“ нам ничего не впаяют.
Боже мой! Мамочка, прости! Это не я! Это всё Фидель с его проклятым самогоном и гад Валерка, который не пришёл, чтобы уберечь нас от глупостей. И сволочь Борька - пригубить ему, паршивцу, не захотелось. И Костя хорош - не дрейфь, говорит, где наша не пропадала!
Мамочка, мамочка, ты дождись меня! Я тебе буду писать, я тебе каждый день буду пис…

- Ты оглох, что ли! - прервало мои мрачные видения грозное Костино шипение, - В ногу идём, я сказал! Маршем! Левой! Левой!
О-о-о, приятель. Это надо видеть. Как мы шагали! Как на параде!
„К торжественному маршу!“
Вытягивая носок и чеканя шаг! Гордой шеренгой из двух человек! С равнением „на-средину“! Худой и крепко сбитый! Каланча и метр с кепкой! Чёрный, как смоль, морской бушлат и непонятной палитры пёстрый пиджак! Лёд и пламень! Тарапунька и Штепсель! Лолита и Цекало! Плечом к плечу! Раз-два. Левой!
Бог уберёг нас от отдания чести промаршировавшему по левому флангу мимо нас строю. Тут даже сам Станиславский, далекий от службы, сказал бы „не верю!“ И один бог только знает, как можно было нас не расшифровать кадровому офицеру! Даже тот дядечка, что, ковыряя в носу, смотрел на нас в упор, не учуял подвоха. Будто это обычное явление на их плацу: два пёстрых клоуна с непокрытыми головами выписывают кренделя заплетающимися ногами, подпирая друг друга плечом и дыша перегаром!

Вот она, спасительная беседка - курилка под сенью сумрачных крон!

Через пять минут мы обнимем Мишку. Он почувствует себя Лениным в октябре.
Как тут не почувствовать: ведь по словам приятеля по казарме, метнувшегося по нашей просьбе за Мишкой, к нему пришли матрос и штатский, по виду крестьянин.
Он обрадуется и испугается одновременно.
Ещё бы не испугаться, ведь он трезвый и прекрасно отдаёт себе отчёт в нашем щекотливом положении.
Он будет неуверенно ёрзать по лавке, рассказывая о „сладкой“ жизни курсанта-первогодка, а потом, минут через двадцать тревожных взглядов нам за спину, в сумрак сквера, незаметно вздохнув, сошлётся на проклятый режим дня, устав, сволочей-офицеров и растворится в широком дверном проёме казармы.
Оставив нас один на один с темнотой, любопытными взглядами, незнакомым двором, сволочами-офицерами, но… с неунывающим фиделькиным напитком в крови, который никогда, ни при каких условиях и несмотря ни на какие передряги не даст нам пропасть...

Ну что „а дальше“?! Какого рожна тебе ещё надобно, старче! Ну хорошо - юноша! Обидчивый какой, ты поди ж!
Сказке конец, ты разве ещё не понял? Ведь всё уже свершилось, мой друг. Мы исполнили мечту, спасли принцессу и поцеловали спящую красавицу, отбуцкали ветряную мельницу и всех крыс утопили в море, звезданули Циклопу в глаз и добыли золотое руно.
Не описывают в сказках обратный путь героев, понимаешь!..
И возвратились герои домой со щитом да с викторией - вот ведь как в сказках.
А ты вот сейчас со мной сидишь, мёд-пиво пьёшь... Ну хорошо, без мёда и без усов. Но с рыбкой же! Против рыбки не возражаешь? То-то! А напоследок тебе вот что скажу:
Всё будет хорошо!