Глава 8

 

Среди новгородских железовцев слыл Добрыга не просто изрядным ковачем, хытрецом. Умельство его признавали не только людие, но и собратья по кормчему ремеслу. Новгородцы не заселшина, что только и умеет на овин молиться. Новгородец всякого дива насмотрелся. Торговище у Детинца многолюдно, разноязыко. Свои гости ходят по дальним странам и морям, вместе с заморским товаром всякую всячину привозят, о дивах на Волхове неведомых. И чужие гости со всего света приезжают торговать. Всему свету известно – в Новгороде гостям обид не чинят. Плати мыто городу, торгуй честно, без обмана, никто не обидит, про то в Новгородской Правде сказано. А выйдет спор, какой, старшины разберутся. Иноземные гости и дворы свои имеют – Готьский, Болгарский, и иные. В тех дворах и живут, и товар хранят. Богатая торговля в Новгороде. Есть что купить, на что посмотреть. Не зря у завидущих нурманнов слюнки текут от одного слова «Хольмград». Ежели признали новгородцы в человеке мастера, то так оно и есть, ибо бывалому новгородцу зубы не заговоришь, и глаз не отведёшь. Но особо душу греет почёт от собратьев по железному делу. Они-то ведают, каким умельством надо владеть, чтоб из руды и железные крицы варить, и оцель, чтоб сталить топоры, да закаливать мечи, чтоб от удара о другой меч ли, бронь не рассыпался, не раскололся. Взять тот же топор, щековицы подмастерье откуёт, если голова не пустая, а вот сварить, насталить, чтобы топору износу не было, уже умельство надобно. А безмены, замки? Но всё это Добрыге привычно, и даже как бы скучно. И хоть держит Добрыга добрую корчиницу и дманицу, и вместе со старшим сыном четверо помощников у него, и поковки, и кузнь его с руками отрывают, богатеньким ковача не назовёшь. Достаток в доме есть. Жене его, которую два десятка лет Добришей зовут, как в отчем доме кликали, только сама помнит, есть, где развернуться. Погреб, кладовые всегда запасом полны, и на себя надеть есть что. Для дома – нагольный кожух из овчины, для праздников – крытый, из росомахи. Для дома – обыкновенные поршни, для праздников – мягкие крашенные с плетешками и ремешками. И украситься в праздник Добрише есть чем. Пояс – кожаный с серебряными наузольникам и витой серебряной проволокой, на руки – разноцветные стеклянные и билоновые браслеты, на шею – колты со сканью, а уж височных колец, застёжек, подвесок, - не счесть, на каждый праздник особые.

Детьми Род Добрыгу не обидел. Сотворили с женой троих – старшего Якуна, которому ныне сравняется семнадцать лет, дочь Резунку, приближавшуюся к девичьей поре, и младшенького – Ставра, родившегося через девять лет после первенца. Дети вышли здоровыми смышлеными. Дочь, резвушку и непоседу, любили все  добрыгины домочадцы. У подмастерьев, Беляя и Дубка, лица улыбками цвели, когда Резунка на глаза попадалась. А юнота Рудый иной раз сам не свой делался, хотя которое лето бок о бок с девчонкой в одном дворе живёт.

Не мог, не умел Добрыга спокойно жить. Одних беспокойство влечёт в странствия, других в ратные люди, третьи порхают по жизни, словно метелики ни к какому делу не приспособятся. Добрыгино беспокойство огненной саламандрой жило в горне, дманице. Всякая новь, сколько ни измысливай, ни прикидывай, с первого раза никак по задуманному не получается. Потому хоть семейство Добрыги не бедствовало, и что в рот положить, и чем тело прикрыть всегда имелось, но с лучшими да нарочитыми людьми ковачу не сравняться. Достаток в дом не только корчиница давала. Молоко, с ним масло коровье, творог, да огородный припас: капусту, репу, морковь, лук, то трудами Добриши и помощницы Резунки добывалось.

 

 

Глава 9

 

--  1  -

 

На Масленицу, Купалу славенцы сходились на своём Торговище, близ Великого моста. Рода, богов всех в святилище славили, там же и Новый год встречали. На семик, русалий день девы и мужатицы водить хороводы, берёзки завивать, «русалок» хоронить, уходили в лес, на поляны. На Торговище же костры жгли, хороводы водили, песни пели, ряжёные свои действа представляли. Парни, молодые мужики здесь же силой мерялись, иной раз раззадорясь, и те, кто постарше, с сединой в волосах и бороде, в круг выходили. Когда бойцов концы выставляли, летом за Проездными воротами собирались, зимой – на Волхове. Градское ристалище у Великого моста устраивалось, славенское – на своём Торговище.

 

В  комоедицу имел Добрыга большой разговор с Будиславом, уличанским старшиной Рогатицы. Старшина встал рядом, руку на плечо положил, сразу не заговорил, дождался, когда упревший под медвежьей шкурой парень скинет с себя звериное обличье, зрители над просыпающимся медведем отсмеются, тогда уж речь повёл.

- Дело до тебя есть, Добрыга.

Ковач, смеясь после представления, весело поглядел на старшину.

- Дело, так дело. Чего мы всухомятку разговоры разговаривать будем? Идём ко мне, ендову на стол поставим, хозяйка блинами попотчует, посидим, потолкуем.

Старшина согласился.

- А,  правда, чего в праздники не посидеть с хорошим человеком?

Добриша была тут же, на Торговище, сошлась с товарками, такими же повидавшими жизнь на своём веку, мужатицами. Всякие бытовые, семейные частности, обстоятельства, не замечаемые мужским глазом, требовали самого горячего обсуждения, и всё же Добриша одним глазом посматривала на мужа. Заметив, что тот оглядывается по сторонам, сама подошла.

- Гость у нас, Добриша, - сообщил ковач появившейся супруге.

Та поприветствовала Будислава.

- Милости просим, всегда гостям рады, - и велела мужу: - Вы идите себе, идите. Сейчас Резунку кликну, прибежит, всё сделает. Она тут вертелась, идите.

На Торговище, на солнцепёке, снег сошёл, оттаявшая земля утопталась сотнями ног. На улице же ноги тонули в месиве из водянистого снега, жидкой грязи. Ради праздника Добрыга обул не поршни, а сапоги, изрядно смазав их жиром. Но пока добрели до двора, ногам стало мокро.

Резунка, исполняя с важным видом роль хозяйки, подала стопку блинов на блюде, солёные огурцы, квашеную капусту, мису с жаревом. Накрыв стол, встала у печи. Добрыга не стал удерживать дочь, и та, просияв, убежала назад на Торговище.

Выпили по одной потаковке, по другой, поговорили о том, о сём. Будислав схрумкал огурец, похвалил:

- Знатно твоя хозяйка огурцы солит, - утёр холстяным убрусом усы, бороду, произнёс раздумчиво: - Растёт наш Славно, ширится.

- Верно говоришь, поддакнул Добрыга. – В ту пору, как отец избу ставил, вся Рогатица из десятка дворов состояла. А ныне!

- И вымолы на нашей стороне появились. Березич – молодец, вперёд смотрит. Лето, другое и вся торговля  помаленьку, помаленьку на нашу сторону перейдёт. У Детинца тесно, лодии бортами цепляются. Где вымолы, там и торговля. Посад наш пора градским концом объявлять, а у нас даже старшины нет. Вот я думаю, вече после Масленицы соберётся, надобно сие решить, да просить Город, чтоб дозволил старшину иметь.

- Что тут толковать? Нужен старшина Славну. Было на улицах по десятку, по два дворов, уличанскими старшинами обходились. Ныне, вона, посад какой! Твою сторону держать буду. Кого в старшины-то? Прикидывал?

- Прикидывал, прикидывал, - Будислав вытянул ещё потаковку, сказал: - Тебя, Добрыга, хочу в Славенские старшины продвинуть.

Ковач шумно выдохнул, откинулся назад, упёршись спиною в стену.

- Вот ты придумал! Не пойду я в старшины, - Добрыга фыркнул, и даже отвернулся, подчёркивая своё отношение к такому предложению.

- А чё так-то? У тебя сын – женить пора, два подмастерья, юнота, есть, кому в корчинице робить. Ты ж не цельными днями старшинскими делами будешь занят. Соглашайся, Добрыга, людие тебя уважают. Письменам руським обучен, писать, читать умеешь, счёт знаешь, - Будислав указал на особую полку, висевшую на стене рядом со снопом, стоявшем в красном углу.

На полочке лежали церы, писала, комок чёрного воска, чистые берёсты, грамотки, сшитые книжицами.

Ковач вскинул брови, развёл руками.

- Как иначе? Всё по правде, по-честному надобно делать. Всё разве упомнишь?  Седмица прошла, на церу записал, кто сколько отработал, что изготовили, что продали. Месяц прошёл – на грамотки переписываю, лето закончилось, рождество пришло. Грамотки в книжиц сшиваю.

Допили ендову, Добрыга нацедил новую, заметно захмелели.

- Ты пойми, - объяснял он гостю, - пойми, ковач я. А старшиной быть, то не по люби мне. Услужить миру всегда готов, а старшиной быть – не-е, - Добрыга запихивал в рот то горсть капусты, то блин, подтвердил: - Не любо мне то, не любо. Я вот дманицы задумал по-новому складывать. Кому поручу? Ни на шаг отойти нельзя. Сам ещё не знаю, как, - Добрыга стукнул кулаком по лбу. – Вот крутится тут задумка. Так надо ж всё обмыслить, изладить. Кто без меня изладит? Ладить начнёшь, чё-нибудь да не так. Сам себе ещё объяснить не могу.

После очередной потаковки хозяин поглядел на насупившегося гостя, предложил:

- Да что у нас на Славне толковых мужиков нету? Давай прикинем.

- Да почему нету? – ответил Будислав нехотя. – Есть. На Лубянице, вон, бондарь Одинец, да я тебя хотел.

Ковач призадумался, шлёпнул ладонью по столу.

- Знаю Одинца! Толковый людин. Вот его и выберем.

- А я всё одно на вече тебя кричать стану, - упрямо повторил Будислав.

- А я – Одинца.

Мёд давал себя знать. Сообедники впали в задумчивость. Первым встрепенулся Добрыга, поскрёб темя.

- Что мы всё про старшину, да старшину. И о другом Город просить пора пришла. Что весна, что осень на наших улицах грязи по колено, иной раз на телеге не проехать. Кладь мостовую стелить надобно. А что? – Добрыга развёл руками. – Мостовые мы исправно Городу платим, пускай деньги на кладь даёт.

- Во, во! – Будислав вздел указательный перст. – Мыслишь как старшина, а в старшины итить не желаешь.

- Т-хе! Мыслишь как старшина! Скажешь тоже. Да ты любого славенца спроси, всяк тоже самое скажет.

После второй ендовы Будислав отправился домой. Вот как бывает. Собирался парой слов перекинуться, а потолковали, аж ноги заплетаются.

 

На вече Добрыга, как говорил, так и сделал. Поклонился миру в пояс за почёт, за уважение, но от старшинства отказался. Согласился идти выборным к тысяцкому, записаться сказать слово от славенцев на градском вече. И уже на Новгородском вече просить Город уважить посад Славно.

 

-  2  -

 

Торговище возле Детинца являлось в Новгороде средоточием народовластия подобно агоре на Рыночном холме, а позднее холму Пниксу в Афинах. Здесь, как на агоре вёлся торг, и граждане сходились решать государственные дела на народных собраниях, по-эллински – экклесиях, по-русски – вече. Новгородское вече 10 века было сродни афинской экклесии эпохи «золотого пятидесятилетия». Формы правления были наполнены изначальным содержанием и служили народовластию. В отличие от агоры, на Торговище не было храмов, святилища двенадцати богов-олимпийцев, Толоса, Булевтериона, Девятиструйного источника. Из всех богов присутствовал Велес, бог торговли, покровитель рисковых людей.  Но суть Торговища, агоры, Пникса была одна.

 

Первым на вече держал речь тысяцкий Угоняй.

- Жители новгородские! – говорил тысяцкий взыскательно. – Лето наступает, всем ведомо, что лето с собой несёт, потому не будьте беспечны, словно малые дети. Упреждаю вас, проверьте всё ли у вас в исправности, всё ли наготове, у кого топор, у кого вёдра, у кого багор. Сам проверю, непорядок найду, спрошу по строгости и с нерадивца, и со старшины уличанского.

После разбирали торговые споры, решали надобность в мосте через ручей. Закончив градские дела, перешли к посадам и пригородкам. Первым бирич просил дозволения говорить огнищанину Тудору, у коего возник спор из-за межи с боярином Спирком. Судя по лаптям, хотя и кожаным, в которых огнищанин пришёл на вече, обиду учинил боярин.

- Дело у меня такое, - проговорил Тудор, насупясь. Помял кукуль, переступил с ноги на ногу, словно засмущался неказистой обувки своей. – Десять лет тому, мы с отцом, земля ему пухом…

Огнищанина прервал выкрик:

- Громче говори. Бормочешь кого-то под нос, не разобрать ничё.

Какой-то острослов съехидничал:

- Знамо, заселшина, двух слов связать не может.

С правого края подбодрили:

- Смелее, Тудор!

Тудор вздохнул полной грудью, посмотрел на людей, взиравших на него с ожиданием, без злобы, начал наново.

- Десять лет тому мы с отцом подсекли и выжгли полторы десятины леса за Бобровым ручьём. Три лета сеяли пшеницу, и оставили землю отдыхать. На будущую весну думал распахать наново. А ныне боярин Спирк распахал и засеял мою землю. Вот такую обиду учинил мне боярин.

Посыпались вопросы.

- Мы на вашем Бобровом ручье не были, как можем знать?

- Межа-то была?

- А упреждал ли ты боярина?

- Мыто Городу исправно платишь, а, Тудор?

Огнищанин переступил с ноги на ногу, обернулся к степени. Податной старшина, упреждённый о споре, ответил утвердительно.

- За прошлое лето всё уплатил, недоимок нету.

Вслед за старшиной, не дожидаясь дозволения говорить, подал голос ответчик. Отделившись от кучки бояр, стоявших наособицу от жителей у степени, Спирк ткнул пальцем в огнищанина. Одет боярин был не в пример истцу – в скарлатную ферязь, на ногах синие юфтевые сапоги, да и говорил без смущения, напористо.

- Не верьте ему, людие! Врёт он. Тиун мне всё обсказал. Закупы мои на Бобровом ручье три лета пашут. Тудоровой земли там с воробьиный нос, полдесятины не станет. Тудор этот в том сельце самый ледащий мужик, так мне тиун обсказывал, всё глядит, чтоб на дармовщинку прожить. Тиун хотел с ним миром уладить. Дак ему, вишь, охота дармовой земли прихватить.

- Ты, боярин, слова-то попусту не меси. Ты дело говори, - одёрнули Спирка с Неревского конца.

- Вот я и обсказываю, как дело-то было. Бобровый ручей к моей вотчине ближе, чем к сельцу. Всякий толковый человек со мной согласный будет, удобней, чтоб пашня одна была, а не лоскутами. Тиун Тудору взамен земли на Бобровом ручье, отмерил моей земли ближе к сельцу. И ему удобней, и мне. А он, вишь, хитрец какой – полторы десятины у него было.

- Ну, а ты, Тудор, что скажешь? Почто правду утаил? Дал тебе боярин земли? – строго спросил тысяцкий.

- Что рядом с моей земля боярина, то верно. Так между нашими пашнями межа была, а тиун боярский велел закупам запахать её. Я про то тиуну говорил, и соседи мои тоже ему говорили, да он не слушал.  У меня видоки есть, со мной на вече пришли. И что землю мне тиун взамен дал, тоже верно. Дак он чё дал-то? Та земля тощая, не родит пшеничку-то, глина там голимая, и не полдесятины, а полторы моих было. В том дымом родным клянусь. Я на такой обмен не согласный. А правду я рёк или лжу, пускай видоки скажут.

Вперёд вышли три людина, сняли кукули, поклонились.

- Да то рази видоки! – выкрикнул Спирк. – Такие же ледащие мужики, что и Тудор. Стакнулись они. По ендове мёду Тудор выставил, в чём хошь поклянутся.

- И не срам тебе, боярин, меня позорить? – к Спирку повернулся сивый дед, поглядел с жалостью на боярина, словно тот страдал неизлечимой хворью, принуждавшей  говорить напраслину. Зажав подмышкой посох, протянул вперёд руки. – Гляньте, людие, руки мои – одни мозоли. Это я-то ледащий? Мне отец, помирая, наказывал Правь славить, так я и весь свой век прожил. Тудор всё верно обсказал. Десять лет тому подсекли они с отцом лес на Бобровом ручье, три лета пшеницу сеяли, а потом отдыхать землю оставили. И межа там была. А три лета тому боярин Спирк привёл нового тиуна, коий в рядовичах у боярина, потому как собака того слушает. Пёс, он и есть пёс. В тоже лето закупы боярина лес на Бобровом ручье подсекли и устроили пашню. А ныне тиун межу запахал, и землю Тудорову захватил. А взамен дал полдесятины, а не полторы, как у Тудора на Бобровом ручье было. А земля та худая, пшеницу родить не будет. Я весь свой век землю пахал, и хлеб ростил, потому знаю. Дымом своим в том клянусь, а ежели лжу рёк, то пускай меня Перун родией рассечёт, и громом в землю вобьёт.

Оба других видока подтвердили слова старика, поклявшись в том. Тысяцкий огладил бороду, громогласно вопросил:

- Что решим, людие? Кому поверим?

Большинство держало сторону Тудора, но и Спирка поддерживали. Кто-то, надрывая горло, зычно вопил:

- Боярину верим! Знамо дело, у смердов глаза завидущие, боярину ковы чинят!

От Неревского конца вышел старшина, обернулся к вечу.

- Дозвольте сказать!

Неревский конец ответил согласием, остальные не перечили.

- Я тако, людие, мыслю. Старый человек, - старшина показал на седого видока, - врать не станет, ни за гривну, ни за ендову, потому как ему в Навь скоро собираться. А коли по той земле первыми топор и плуг Тудора прошли, то земля его. Чтоб вдругоряд не повадно было, урожай с того, что на Тудоровой земле посеял, пускай Спирк Тудору отдаст. А чтоб чужих межей не запахивал, назначить боярину виру в пять гривен, как в нашей Правде записано.

Боярин взъярился, даже ногой притопнул.

- Не дело говоришь, старшина! Такого в Новгородской Правде не писано, чтоб урожай отдавать. Эдак расповадятся бездельники. Они лодыря будут гонять, а потом боярина на вече потянут. Грабёж это, не по правде.

- Ишь ты, про правду вспомнил! – раздался ехидный голос, другой добавил: - Загребать чужое не будешь. Сам бы пахал, на чужое не зарился бы.

Боярин слюной брызгал, на своём стоял.

- С тиуном разберусь, мыто Городу заплачу, а урожай вот ему, - Спирк свернул два кукиша, - не отдам.

- Согласны ли со мной, людие? – спросил старшина. – Спирка проучим, другим вотчинникам в науку пойдёт.

- Согласны! Быть по сему!

Одобрительные выкрики, слившись в единый гул, заглушили возражения.. Прежде, чем вернуться к своим, старшина погрозил боярину.

- Гляди, Спирк! Мытники придут, проверят и межу, и как волю Города исполнил. Гляди же, строго спросим.

 

Добрыга глядел на башню, перстом торчавшую над Детинцем, тын, опоясывавший крепость, собирался с мыслями. Не старшина он, не боярин, тягостно ковачу, что привык к немногословью в корчинице перед всем городом на виду речь держать. Споры о градских делах слушал вполуха. Вслушиваться стал, когда бирич Тудора выкрикнул. Город отнёсся к огнищанину благожелательно, это успокоило, обнадёжило. Но тут же подумалось, дело Тудора не касалось жителей, а он о деньгах просить станет. Вот огнищанин с сельчанами покинул площадку перед степенью, вновь выступил вперёд бирич.

- Жители  новгородские! Просит дозволения держать слово славенский ковач Добрыга. Просьбы от посада у него.

 Площадь ответила согласием.

- Знаем Добрыгу, не пустобрех. Пускай говорит.

Добрыга вышел к степени, снял кукуль, поконился в пояс, как положено, огляделся. Жители стояли не толпой, но располагались по порядку: Загородье, Людин конец, Неревский, Славно, пригородки. Ох, не любо было ковачу стоять вот так, под сотнями устремлённых на него взглядов, вести речи многословные. Привык он, чтобы речи вели плоды трудов его, там и без слов всё понятно.

С выбором своего старшины вече согласилось сразу, нужда есть, так выбирайте. О мостовой клади начался спор. Сперва выяснили, исправно ли платят славенцы мыто Городу. Препоны чинили загородцы.

- У нас половина улиц не мощёны, а мы заулки в посаде мостить зачнём! – кричали с левого края площади.

Возражали и известные люди, привыкшие, что к их словам прислушиваются, и втуне не оставляют

- Перед моим вымолом кладь менять надобно, прошлым летом ещё говорено, - прогудел именитый новгородский гость Будята.

В ответ среди неревских послышались смешки:

- У тебя гривен хватает, сам поменяешь.

Будята огрызнулся.

- А ты в чужих кошелях куны не считай, в своём заведи. Я по закону требую.

Славенцы правильно назначили выборного. Не имелось среди них ни бояр, ни людей нарочитых. Добрыгу же в городе  знали, как искусного мастера, коий товар свой сбывает без обмана, по ценам справедливым. Что из его рук вышло, то добротно, надёжно, стало и слово его весомо.

Добрыга вновь заговорил.

- Жители новгородские, сами видите, Славно наш растёт, места у нас много, люди с охотой к нам переселяются. Ваши ж родичи, дети у нас селятся. Несколько лет пройдёт, и не посад у нас будет, а конец градской. Скоро иноземные гости у нас свои вымолы ставить будут, дворы держать. Стыдно Городу станет, коли по его улицам весной да осенью не то, что пеши, на телеге не проедешь. А ведь враз всё не сделаешь. Мы ж не просим все улицы и переулки сразу замостить.

Уломал таки хытрец новгородцев. Постановило вече: мостить Славно, для начала две улицы – Рогатицу и Лубяницу.