Глава 18

Седмицу стояло ненастье, дул резкий ветер, сыпал холодным секучим дождём, сыпал ледяной крупкой. Но и в ненастье выдавались погожие деньки с утренним морозцем, солнцем, в полдни греющим почти по-летнему.

Доднесь Добрыга велел Дубку и Рудому перебросить от дманицы домой готовые крицы, да навозить от углежогов берёзовых углей. Сам собрался в святилище. Работа, работой, никто её за тебя не сделает, но и о богах забывать не след. Требы волхвам Добрыга всегда относил сам. Дело было не только в требах. Имелся в святилище добрый знакомец – хранильник Колот, и Добрыга не упускал случая потолковать с волхвом. Очень уважал ковач хранильника, и волхв отвечал хытрецу тем же. Башковитым мужиком был Колот. Греческий язык знал и латыньский, руськие письмена ведал, старую глаголицу и новую кириллицу. Не для забавы стародавние писания читал, пользу для жизни искал. Строить дманицы выше прежних, вдвоём с Колотом обдумывали.

С отцом увязался младший сынишка. Былины, кощуны были наполнены для мальчишки чарующей силой. И хоть не было в будний день в святилище песнопений, а всё ж интересно. Натолкал Добрыга в мешок из востолы копчёной дичины, взвалил поклажу на плечо и отправился с сыном со двора. Спустились с холма по Рогатице, пошли низиной. Разрастался посад на Славне. Иной раз посад Торговой стороной зовут. И есть за что. Три улицы – Рогатица, Лубяница, Славная мостовой кладью оделись, по всему холму протянулись. Славная с холма спустилась, к Волхову подобраться ладится. Посреди холма купища уличанские устроились, со съестным припасом и мелким товаром. На этом берегу первая пристань появилась – вымол гостя Березича. В этот час на вымоле разгружали лодию, последнюю в этом году. Лёгкие однолезвийные мечи Добрыга поставлял Березичу, тот сбывал оружье в Киеве. Великий киевский князь покупал воинские доспехи охотно, платил исправно, и не торгуясь. Стало быть, заботился о дружине, помнил отцовский завет: с железом всё добудешь и злато, и серебро, и паволоки. Березич – гость многоопытный, заматеревший. И по Варяжскому морю ходил, и далее на запад, до франков. Бывал и  в Константинополе. Много людей, стран Березич повидал, много иных порядков узнал, что с русской Правью не схожи. Главная забота у гостя – сбыть поскорей привезённый товар, и для того надобно ему жить в ладу с порядками в чужой стороне, дабы препон в торговле никто не чинил. Много иных порядков бывалый гость узнал, о многих богах ведал.  Теперь и не поймёшь, какой веры Березич. Дома и Рода славит, и Сварога, и Перуна, и Велеса, и требы волхвам относит, все праздники и святые дни соблюдает. Как уйдёт за море – христианином делается. Сам рассказывал. Христианином в заморских краях не доброй волей сказывается. Христианские волхвы, что попами зовутся, хитрые. Науськивают своих христиан-царей да князей, чтоб с нехристиан мыто побольше брали, да всякие препоны в торговле чинили. Вот руським гостям и приходится христианами сказываться, и в христианские церквы ходить. Уже и в Новгороде, в Неревском конце есть христианская храмина – церковь Преображения. Попы медовыми речами новгородцев в церкву завлекают, рассказывают, какой их бог милосердный, да благостный, да заступник за правду, за сирых и убогих. Березич порассказывал, какой христианский бог милосердный, да какой заступник. У греков такие порядки – ежели какие людие молятся не так, как басилевс и главный поп велят, то тех людий по-всякому измучивают. На крестах распинают, в порубы бросают, огнём жгут, на кол сажают. Ромеи лживы и жестоки, и бог у них такой же. Да и сами попы ссорятся, да меж собой грызутся. Греческие попы учат – их вера правая, латыньские твердят – они христианского бога правильно славят. А чего ссориться, ежели бог один?  Русичам такой бог не надобен. Руськие боги не такие, никого не примучивают. Перун может родией поразить. Так за дело, ежели против Прави или Руськой земли пойдёшь.

Так размышлял Добрыга, направляясь на свидание с богами.

Капь Рода стоит в святилище на славненской стороне пять лет. До того пребывала в святилище у озера Ильмень, где весь Новгород собирался богов славить. Пять лет тому привёз из Киева Добрыня капь Перуна. Велел из главного Новгородского святилища Рода убрать, а на его место поставить Громовика. Такова, дескать, княжья воля. Какая такая княжья воля указывать, какого бога славить? На Руси так не водилось. Всяк славит бога, коего уважает. Перун свой бог, славянский. Новгородцы и Перуна с досюльщины славят, и требы ему дают. Но дид богов – Род. Перун – княжий бог, дружинный, варяги его тоже более всех других богов почитают. Роты дают – Перуном клянутся. Ну и пусть им. Для людий главные боги – Род, животворящий, да Сварог, старший над богами, что Правь людиям дал. Вот бы к нему, к Добрыге, тысяцкий во двор пришёл, да сказал: «Теперь у вас не Добрыга старший, а Ставр. Его во всём слушайте, на то моя воля». Смех один. Так почто же князь указывает, какого бога чтить более других?  Как можно Перуна выше Рода и Сварога ставить? Не принесла добра княжья воля, раздоры пошли, чего до того не бывало. Волхвы, кои не захотели Перуна выше Рода ставить, забрали капь и поставили в святилище у холма Славно. И новгородцы, одни на Новый год ходят в Перынь, так теперь святилище у Ильменя зовётся, иные – в славенское святилище. Высший же новгородский волхв Богомил, за сладкоголосое пение прозванный Словишей, на Новый год священный огонь возжигает в святилище Рода, в остальные святые дни – в Перыне.

Путники шли по торной дороге, прорезавшей луговину. Слева глухо шумел Волхов, готовящийся к зимней спячке. Искрился иней, пятнами и полосами прихвативший траву. Воздух был свеж и чист, лёгким утренним морозцем нарумянил щёки мальчишке. Голоса грузчиков, разгружавших лодию, долго сопровождали паломников. Дорога свернула вправо и вывела к плоской возвышенности. Середину возвышенности занимало святилище, представлявшее собой окружённую земляным валом округлую, вытянутую с севера на юг площадку. Длина святилища имела два на сто саженей, ширина – полсотни. Дорога поднялась по пологому склону и вывела к проходу в земляном ограждении. Ставрик притих, утишил дыхание, словно оробел. На праздники, моления, в святилище бывало многолюдно, он только и видел, что чужие спины. Теперь же они входили в святилище вдвоём, и ничто не препятствовало взору. Верх крады имел в ширину сажени полторы. Вал был не сплошь земляной. По обе стороны от входа на валу располагались несколько вогнутых площадок, выложенных почерневшими от огнищ каменьями. То были места, где тела покойников превращали в пепел, души вместе с дымом уносились к богам и навечно переселялись в Навь. В полутора десятках саженей от входа, вдоль крады располагались с обеих сторон бревенчатые хоромы. Перед хороминой, из трубы которой поднимался дым, лежали кучи песка и глины. Возле другой, лицом к солнцу, сидели двое седобородых старцев. Узловатые пальцы их перебирали струны на крыластых гуслях, губы беззвучно шевелились.

- То старцы-кощунники, - негромко произнёс отец.

- Ага, - также тихо отозвался сын, во все глаза разглядывая волхвов.

Посреди утоптанного за многолетье требища Добрыга остановился, велел сыну:

- Стой здесь, - сам скрылся в храмине.

Ставр постоял, оглядываясь, почесал ногой ногу. Пробежаться бы, заглянуть в храмины, поглядеть, чем волхвы заняты. Поди, день-деньской над чарами колдуют, смотрят, что было, что будет. Но святилище не родная Рогатица, куда захотел, туда пошёл, заругаются волхвы, боязно. Не успел Ставр забояться по-настоящему, вернулся отец в сопровождении средних лет волхва. Ставр думал, все волхвы – старые старики.

- Идите, восславьте Рода и всех богов наших, - приговаривал волхв. – Требы твои обильны, боги помнят тебя. Мы довольны тобой, Добрыга. Учи тому же челядо своего, по Прави жить, богов славить. Идите.

Отец с сыном пересекли требище и оказались у внутренней крады, правильным кругом опоясывавшую вымощенную камнем площадку. На краде выступающими лепестками располагались восемь каменных кострищ. Сейчас камни были серы от усыпавшей их золы. В противоположной стороне круга высилась святыня – капь Рода.

Капь представляла собой закопанный в землю полуторасаженный четырёхгранный дубовый столб, завершаемый круглой шапкой. С верхней грани на молящихся смотрела важная женщина, под ней мужчина раза в три меньше ростом, тянул в стороны руки, словно хотел с кем-то сплести их. На нижней грани был изображён хвостатый ящер.

Добрыга поблагодарил богов за мирную жизнь, за достаток в доме просил не оставлять его с семейством своим попечением. Затем обратился к Сварогу, покровителю ковачей. То была главная молитва, из-за неё и пришёл в святилище, с вечера ещё задумал. Просил Добрыга Сварога обратить сердце старшего сына Якуна к корчему делу. Давно приметил, нет у Якуна усердия, не лежит душа у сына к отцовскому делу, и от того болело отцовское сердце. Помолившись, объяснил сыну:

- На нас смотрит Макошь, с той стороны, - показал левой рукой, - Лада, а там, - поднял десницу, - Перун. На полдни смотрит Дажьбог. То всё – небесные боги, под ними людие в хороводе, то – земля, внизу – ящер, то поддонный и подземный мир. Всё вместе – Род животворящий, он во всё сущее жизнь вдохнул.

Перед капью горел небольшой костёр, питаемый дубовыми полешками. На исходе года, тёмной студеньской ночью костёр угасал. Верховный новгородский волхв Богомил добывал живой огонь, и начинался праздник Рода, рождался Род и зимнее солнце – Колядо, а через пять дней начинался Новый год. Живой огонь волхвы добывали ещё дважды – в месяце сухом, на Масленицу, и в кресене – на Купалу. Ставр с приятелями, сколько ни пытались, не смогли добыть огня как волхвы. Деревяшки обугливались, пахло жжёным деревом, даже дымок курился, мальчишеские ладошки немели от усилий, но огонь так и не появлялся.

Научить отпрыска жить по Прави и славить богов, первейшая отцовская обязанность. Не выходя за пределы внутренней крады, Добрыга объяснял челяду устройство мироздания, как сам его понимал. По отдельности мальчонка понимал про каждого бога, но единым целым божественное устройство не воспринималось.

Световит – божий свет, Дажьбог – белый свет, Хорс – солнце. А ещё – Колядо, Ярило, Купала.

Все разные и всё едино. Если Хорс – солнце, то кто такой Колядо? И почему зимой – Колядо, а летом – Купала?

В детской головёнке полученные сведения не укладывались в единое гармоничное целое. Потому Ставр оставлял на долю взрослых разбираться в хитросплетении существования небожителей. Детская голова воспринимала небесный мир как данность, как составную, не совсем понятную, но, тем не менее, реальную часть всего необъятного мира. Главное для мальчишки заключалось в ином. Новый год – весёлый праздник, как Купала. Мороз кусается, горят щёки, щиплет нос, уши, а всё равно – весело. Мать печёт сладкие медовые и творожные заедки. Из погреба достают мочёные яблоки, бруснику. Еды вдоволь, какой хочешь. Взрослые веселятся, поют песни, устраивают игрища. Парни и молодые мужики сходятся на поединки. Детвора крутится меж взрослыми. Гусельники поют былины про Садко, Марью Маревну, князя Славена. Старцы-кощунники поют жития богов. Слушать гусельников, конечно, веселей. Детвора катается на санках, сбившись стайками, ходит по соседским избам, славит Рода, Коляду. Гостям всюду рады, угощают сладкими заедками, квасом. Весело!

Помолившись, поговорив о божественном с сыном, Добрыга вернулся на требище, зашёл в ближнюю храмину. На этот раз Ставра позвал с собой.

Людей в помещении не было. В передней части находилась печь и невысокие деревянные кровати, покрытые сукмяницами. В храмине Ставр никогда не бывал, потому вертел головой во все стороны. Отец уверенно пересёк жилую половину, и вошёл в большую горницу, где за небольшими столами сидели два волхва. Один читал свиток, другой писал. Столы стояли у стены, обращённой к требищу, у слюдяных оконцев. Остальные стены  были заняты полками. На полках стояли плоские и глубокие чаши, испещрённые непонятными значками, лежали свитки. Две небольшие полки занимали дощечки, скреплённые ремнями в толстые пачки.

Взрослые с почтением приветствовали друг друга. Ставр, забыв о благопристойности, во все глаза глядел на незнакомые, таинственные предметы, с трудом подавляя нетерпеливое мальчишеское стремление потрогать, рассмотреть, повертеть в руках. Волхв, с которым разговаривал отец, встал со скамьи, взял с полки массивную чашу, с загадочными значками, протянул юному гостю.

- Сядь на скамью, - велел тянувшему руки Ставру. – Чаша тяжёлая, уронишь.

- С этой чашей чудеса творят? – спросил Ставр прерывающимся от волнения голосом. Про себя подумал: «Эх, жаль, никто не видит его с такой чашей в руках!»

- Нет,-  волхв усмехнулся, потрепал мальчишку по волосам, задержал взгляд умных, добрых глаз. – У кудесников свои чаши, чарами зовутся. А на этих чашах резы нанесены. Все резы разные, особые. По ним мы узнаём, когда, какого бога славить, когда тепло наступит, когда морозов ждать, когда дожди пойдут, когда сушь придёт. Ну, гляди, гляди, не урони только.

Волхв взял с полки свиток, развернул на столе, и принялся токовать с Добрыгой. Волхв произносил непонятные слова на чужом языке, потом говорил с ковачем по-русски. Ставр понял лишь, что беседа шла об оцели. Внимание его занимали непонятные значки, начертанные на чаше: зубчики, косые кресты, одинарные и двойные, всевозможные линии – волнистые, прямые.

Беседа взрослых закончилась, но отец не поднимался, мучил десницей бороду.

- Скажи, Колот, что о христианской вере думаешь? Помаленьку-помаленьку, всё больше христиан на Руси становится. Уже и у нас на Славне поп Иакинф объявился. Избу нашёл, молятся там.

Волхв медлил отвечать. Не простой вопрос задал ковач. Можно и обругать попов, дескать, ложной вере людий учат, лживыми речами прельщают. Да брань-то пустому человеку горазда, хытрецу, что перед ним сидит, иное надобно. Хытрец мысль ждёт. Добрыга продолжал, то ли спрашивая, то ли рассуждая:

- Мы свою веру зовём руськой Правью, попы свою – правой греческой верой. У кого же правда? По нашей Прави жить надо в мире, в ладу, никого не обижать, не красть, не убивать, жить трудом своим. Все людие вольные, их такими Сварог сотворил. Земля, по коей твой плуг ли, топор прошёл – твоя, владей ею, трудись. Никто ту землю, на коей хлеб ростишь не отымет, Правь не велит. Так не по Прави живём. Бояре вотчины огораживают. Богатеи резами, долгами вольных людий в закупы, в обельные холопы обращают. Разве то по Прави? А в греческой вере, что про то сказано, коли попы её правой зовут?

Колот встал, взял с полки стопку листов, вложенных меж двух досок, обтянутых кожей.

- Вот. Сие наставления греческого бога-сына, именем Иисус Христос. Зовутся наставления – Новый завет. Тут все его наставления и поучения. Сия книга писана греческими письменами, а есть писанные кириллицей. Кириллица се письмена, кои некий поп Кирилл измыслил, дабы славян христовой вере учить.

Колот сел, положил книгу на колени, откинул доску, перевернул листы. Добрыга, вытянув шею, глянул. Писано было по-гречески, с красными буквицами в начале некоторых строк. Ставр отставил чашу, подошёл сзади, затаив дыхание, смотрел через плечо волхва. Колот захлопнул книгу, заговорил:

- Есть тут наставления, как в нашей Прави писаны. И Христос учит – жить по правде, не обижать никого, не красть. Кто с трудов своих живёт, тот ему люб, а богатеи – не любы. Такие поучения мне любы. Но и не по Прави Христос учит. По руськой Прави людие сообща, на вече управляются. Ежели, какой князь против людий что сотворит, того князя вече убирает, а нового ставит. Христос иному учит. Не вече, но князь всему голова. С князя только бог спросить может, но не людие. Ежели князьям полную власть дать, много зла они сотворят, и много бед на Руськую землю накличут. Так я мыслю, - Колот положил книгу на полку, добавил: -  Христос меж людиями раздрягу сеет, ибо учит забыть отца с матерью, идти за ним. Кто ж за ним не пойдёт, тот против него. Все, кто не крестился, то враги христиан. Где ж тут любовь и милосердие?  Наши боги учат почитать отца с матерью. Содержать их в старости. В заповедях своих говорят:  с соседями жить в согласии, не чинить им обид. Никого не понуждать к вере своей, ибо бог-творец един, а верует всяк по-своему, как душа велит. Не люба мне вера греческая, хоть и зовётся правою, раздор от неё. Примет ежели Русь христианство, великие беды начнутся. А что не по Прави людие жить стали, так в том не боги, не Правь, повинны, а сами людие.

Добрыга покивал согласно, поднялся.

- Так же я, как и ты, Колот, мыслю. Наша руськая Правь самая верная, её держаться надобно.

Волхв проводил гостей до выхода из святилища, напутствовал:

- Доброго пути. Правь славьте, по правде живите.

Хоть и кивал головой любомудрый ковач, самого завидки взяли, когда волхв книгу с христианскими поучениями показывал. Вишь, как у них, христиан, заведено, божьи заповеди в особой книге прописаны. Грамоту учи, да читай. Почто же наша Правь только на дощечках да берёстах у волхвовособыми письменами записана? Простой людин не прочтёт, слушает, что волхвы скажут. Кто из людинов те письмена ведает? Хоть бы и увидели те дощечки, прочесть-то не смогли бы. Почто глаголицей не пишут, кою людины ведают. Письмена, что кириллицей прозывают, христианский поп Кирилл придумал, дабы славян христианской вере учить.Так Колот сказывал. Вишь, поп, а хытрец, что ковач. Не потому ли людие не по божьему закону, а по своему злому умыслу стали жить, что всей Прави не ведают? Вот он, Добрыга, с сыном своим, подмастерьями день-деньской в корчинице ли, у дманицы ли трудятся. Потом обливаются. А руду добывать – все жилы вытянешь, пока добудешь. Правду сказать, и сыты, и одеты. Так и должно быть, по труду и достаток. А взять гостя Будяту.  Что ли от непосильных трудов брюхо, как у бабы на сносях выросло? Он, Добрыга, в чужие скотницы не заглядывает, что его, то его. Но почто Будята резами людей в нищету обращает? Как на то боги смотрят?  Молчат боги, не препятствуют кривде. Или вот ещё загадка. Что хлебопашцы Ярилу-ратая славят, ковачи – Сварога, торговые люди, гусельники, песенники – Велеса, то понятно. Но почто в кромном городе главным  богом Перун стал, ежели старший над богами Сварог, а вся жизнь и на Небе, и на Земле от Рода пошла? Эх, потолковать бы обо всём со Словишей. Колот разумный людин, да толк знает в грамотках, досюльщине, законах божьих, а не в людских делах. Нет у него ответов на Добрыгины вопросы, потому и не стал выспрашивать. Зачем доброго человека в смущение вводить?

Так размышлял Добрыга после свидания с богами.

Когда святилище осталось позади, показался вымол с пустой лодией, Ставр спросил у отца:

- Тебе про что волхв со свитка рассказывал?

Отец похлопал сына по плечу.

- То грамотки латынян. Далеко-далеко, куда солнце уходит, у тёплых морей стоит город Рум. Там латыняне живут. Древние латыняне многие хитрости, жития своих царей, князей да нарочитых людей на грамотки записывали. Вот волхвы и читают латыньски письмена, еллинские, и потому всё знают, где да как в чужих странах людие живут.

- Вот бы мне те письмена прознать. А руськие письмена есть ли?

- Есть и руськие. Я-то, какими письменами свои грамотки пишу? Ай, не видел?

- Где ж те грамотки волхвы берут? – Ставр хотел знать всё.

- Гости из-за моря привозят, из Корсуня, из Царьграда, из Переяславля. Волхвы сами с гостями в дальние страны ходят. Волхвы многие хитрости знают. Нам, ковачам, от них большая польза.

Словно желая подтвердить свои слова обращением к волхвам, Добрыга остановился, обернулся назад. Над холмом поднимался едва различимый сизый дымок, тёмной каёмкой выделялась внешняя крада. Сын, подняв простодушное личико, вопросительно смотрел на отца, ожидая продолжения рассказа. Тот, прошептав напоследок славу богу-прародителю, вернулся к разговору.

- И не только нам, всем жителям польза. Ты в Детинец бегал пороки смотреть?

- Ага, мы уличной ватажкой ходили. Один дядька-ротник глаголил, ежели тем пороком в лодию каменюку добрую метнуть, лодии каюк придёт.

- В лодию ещё попасть надобно, - хмыкнул Добрыга. – В ратном деле от пороков великая польза, и город пороками боронить легче. Нурманны на сечу, на приступ ли особым строем ходят. Ни с какого бока к ним не подступиться, ни стрелой достать. Все в железе, и щитами загораживаются. А ежели в них из-за городниц каменья метать, тот строй у них порушится. Тут только не зевай, налетай, коли, руби. Нигде таких пороков нет, ни в Чернигове, ни в Муроме, ни в Ростове, ни в Суздале. В самом Киеве нет, а у нас в Новом граде есть. А ведомо ли тебе, кто те пороки измыслил? – Добрыга с удовольствием рассказывал историю создания метательных машин, ибо к сему был причастен его друг. Как же не радоваться успеху друга? Даже не замечал, что говорит не с взрослым, а с сыном, малолетним мальчишкой. – Колот с сотоварищем своим в грамотках еллинских прочли о пороках, и всё о них тысяцкому Угоняю обсказали.

- Вишь, какие они! – поразился Ставр. – Это ж как они про всё упомнят: и молитвы, и когда какой праздник, и чем болезни лечить, и как дождь призывать, и досюльщину ведают. Я б такого никогда не запомнил.

Добрыга сдвинул сыну кукуль на нос, взъерошил волосы, положил ладонь на затылок. 

- У волхвов, как у людий. У людий есть ковачи, ручечники, бочкари, смерды, гости, всякий людин ремеслом владеет. И у волхвов также. Одни мёртвых провожают, другие молитвы и требы творят, третьи дожди накликают, те людий от болезней лечат, раны заживляют, те на гуслях, гудках, сопелях играют, те кощуны поют.

- А мы у кого были, про оцель тебе кто рассказывал?

- Были мы у хранильников. С Колотом я беседу вёл. Грамотки Колот читает, и про корчие дело мне пересказывает.

- А хранильники зачем? Сторожей вроде?

- Сторожа! – Добрыга рассмеялся. – Может, и правда – сторожа?  Память они хранят, потому и хранильники.

- Память? А на что её хранить? У всех память есть.

- Как же память не хранить? Перешёл человек в Навь, и память свою унёс. Волхвы не только чужие грамотки собирают, сами на берёстах да дощечках про нашу жизнь записывают. Что нового построили, какое лето было, не наваливался ли мор, не случилось ли войны. Про всё хранильники записывают, чтоб и через десять колен людие знали, что до них было. Без памяти людие из человеков дикими зверьми обернутся.

Не всё было так просто, как могло показаться из объяснений Добрыги сыну. В ветхих грамотках латынян нужные знания были разбросаны. Об оцели упоминалось иносказательно и отрывочно. В тех грамотках более говорилось о латыньских и еллинских богах, житиях царей, нарочитых людей, давались советы об устройстве жизни городов и людий. Знания о ремёслах, всяких хытростях были рассыпаны малыми редкими крупицами. И найти, обмыслить те крупицы мог лишь человек сведущий, любознательный. Умельство варить железо и оцель заключалось вовсе не в таинственных волшебных наговорах и заклинаниях. Без собственного опыта и размысливания никакие грамотки и волшебство не помогут. Проникнешься к делу душой, научишься улавливать всякую мелочь, всякую искорку, слетающую с раскалённого железа, будет и умельство, которое несведущие люди принимают за волшебство. По своему желанию хытрец мог сварить и мягкое железо и твёрдую сталь, но почему из одинаковой руды могло получиться и ковкое железо, и нечто непотребное, что разлеталось на куски от удара ковадлой, понять не мог. Добрыга научился улавливать признаки, и, руководствуясь этими признаками, управлял процессом, и направлял его в нужную сторону, но понять самую суть процесса не мог, это мучило, заставляло размышлять, ходить на беседы к хранильнику Колоту.

Ставр молчал до самой Рогатицы. Много мыслей вертелось в детской головёнке. Ступив на мостовую кладь, потянул отца за руку, спросил дрогнувшим голосом:

- Тятенька, можно я зимой стану ходить к Колоту руськие письмена учить? Что велишь, всё исполню. Попроси волхва, чтоб письменам меня выучил. Шибко охота самому про всё прочитать. Дозволь, а?

Ставр тянул отцову руку, заглядывал в лицо умоляющим взглядом.

- Добре мыслишь, сынок, - похвалил Добрыга. – Грамота потребна не только былины читать. Грамоту знать будешь, никто не обманет, узнаешь сам много нового. Ладно, попрошу. Однако и ты про забавы со своими пострелятами забудь. Коли письмена задумал учить, значит, не дитя уже.

Ставрик не в силах сдержать радость, улыбался во весь рот. Эх, сколько ж он теперь узнает нового.

Приближаясь к дому, Добрыга невольно прибавил шагу. Как там без него управляются?