1
Дальше идти сил уже не было. Федор вышел из города в шестом часу вечера в направлении своей деревни, где его никто не ждал. Отправился он пешком, потому что в кармане гулял ветер. Последние копейки потратил на дешевую бутылку пива. Внутри все горело; надо было потушить этот внутренний пожар. Дрожащей рукой отдал продавцу окраинного продмага последнюю мелочь. Продавщица подсчитала ее. Не хватало рубля. "Ну, пожалуйста... я сейчас принесу недостающий вам рубль, через минут тридцать принесу,"- умолял Федор. Качая головой, продавец пошла на уступку, протянула ему бутылку "Шихана".
От одной только мысли, что скоро тепло пойдет по внутренним органам, он взбодрился. И хотя алкоголиком он все-же считался; сам-то не считал себя таковым, считали- другие , но стыд и совесть не покинули его; поэтому он не находил подходящего места для пития. Кругом ходили люди активные и жизнерадостные в опрятных одеждах. Зачем было портить им хорошее настроение своим неприличным поведением, когда будет вдруг пить пиво из горлышка у всех на виду. А забежать куда-нибудь за угол, чтобы сделать это, он не мог из-за мерзкой погоды. Моросил нудный дождь, точнее не дождь, а какая-то изморось... Эта изморось продолжалась уже несколько суток и пропитала все подходы к закоулкам. Так что можно было увязнуть где-нибудь по-колено. А лишний раз мочить и без того влажные ботинки не хотелось. Шагать предстояло много и долго. Поэтому Федор собрал всю свою оставшуюся волю в кулак и пошел до самой окраины города, где и намеревался сделать глоток "целительной" жидкости. И все-таки ему уже было легче; была надежда на небольшое "светлое" будущее, когда небольшой глоток хоть на некоторое время облегчит его страдания, начавшиеся с раннего утра.
Комендант рабочего общежития, сварливая бабенка, вызвала к себе в комендантскую... и с презрением сказала:
- Собирай вещи, новоявленный жилец и...айда отсюда!
-А за что?..
-Пили вчера. Мне таких не надо. Живи где знаешь,- при этом ее змеиные маленькие черные глазенки выглядывали поверх очков и бесцеремонно рушили все надежды Федора невидимыми острыми стрелами.
Конечно, она была права. Федор напился с вечера. Но он ведь спал, а дебоширили другие... "Каким-же паразитом оказался Петька-дворник. Он подстроил так, как хотел. Да он-же- в сговоре с той, у которой- глазки змеиные. Может быть, они даже любовники,- думал Федор, ведь еще говорили ему: "Не вселяйся к Петьке, он многих изживал, и не таких, как ты. Он желает жить один в комнате; никого ему там не надо. А вселяют рабочих к нему так, для проформы, мол, места в общежитии имеются и на работу поэтому будут устраиваться. Работа на предприятии есть, и места в общежитии имеются. Какой дурак не пожелает проживать в общежитии, работая при таких тяжелых условиях... А потом пусть снимают жилье у частных лиц. Объявлений то- море. Отстегивай только знай по пяти тысячи за месяц...
Федор вышел из города. Вытащил из-за пазухи согревшуюся бутылку "Шихана". Теперь бы открыть ее. Но как? Зубами открыть пробку не решался. Зубы болели: то ли от простуды, то ли от старости. Годов-то им не мало- уже более пятидесяти лет. Он шел и думал: чем бы открыть проклятую пробку. "Ничего, все-равно, открою и выпью. Но торопиться допивать не стану. Больше нет ничего. А идти не мало- более ста километров... Если, конечно, какой водитель не остановится и не предложит подвезти за "здорово живешь". Ну хотя бы немного, двадцать, десять километров...
Его обгоняли грузовики, легковые машины. Обогнал и мотоцикл "Муравей". "Зря руку не поднял, завалился бы под тентом в кузовке и храпанул бы маленько,- думает,- небось бы и денег не спросил?" На обочине разбитой асфальтированной дороги нашел подходящий камень, похожий на амулет, который подарил три года назад своей жене Манечке. "Ничего, вроде амулет вроде до сих пор защищает Манечку от всяких болезней. Только вот несчастная она из-за меня,- думает Федор- и амулет не помогает. Наверное потому, что на теле не носит. Может попросить, чтобы носила? И мне повезет в жизни? Хотя, теперь "везти" навряд ли мне будет когда. Не в то я место попал в это время. Тяжело, тяжело мне, особенно тяжело сейчас в этот пасмурный вечер.
Федор поднял камень и осмотрел его. "Да нет, не похож на амулет, не такой гладкий, хотя и твердый. Не раскрошится о кромку стойкой, выполняющей достойно свои обязанности по сохранению консервированного напитка, пробки. Методом рычага об упор в указательный палец, оторвал пробку. И сразу повалил дымок из горлышка... Сделал два глотка, руки перестали трястись. Мимо проехала машина с кучей пассажиров в ней. Те, которые находились по эту сторону к Федору, смотрели на него вытаращенными глазами; что это, мол, он в этот пасмурный вечер топает куда-то в сторону от города; поблизости и деревень-то вроде нет!
Ладно, плащ прорезиненный, поэтому влага еще не дошла до белья. Хотя ноги, начиная от колен и ниже пропитались изморосью. В ботинках не хлюпало, но влага в носках терлась вместе с ними о конечности.
Теперь, когда теплота легких пивных градусов дошла до желудка, из головы удалились мрачные мысли, которые толкали Федора на безумные и страшные поступки, вплоть до того, чтобы броситься под колеса автомобиля, или вздернуться на первом попавшем суку.
Он шел и шел, нет-нет отпивая по глотку из бутылки. Но каждый глоток "осчастливливал" на несколько минут, не более того. И вновь наползали мрачные мысли, мысли о безысходности положения дела.. Жена неделю назад собрала необходимую сумму денег для поездки в этот злополучный город, чтобы Федор смог подзаработать.
-Какой-же я дурак,- теперь не мысленно, а вслух говорил путник,- не оправдал надежд Манечки. Какой стыд, какой стыд! Простишь ли, Маня? Не простишь, не надо! Уеду! Куда? Не знаю. Только бы впустила в дом, чтобы согреться и просушиться. Да ведь и дочка будет рада. Попрошу у Катеньки прощения тоже. Поцелую ее крепко-крепко... Ну не могу сделать ничего с собой! Не получается. Не туда попал в это время. Тоскливо мне и безысходно."
Становилось совсем темно. Изморось пропала, но потянуло холодком еще большим. Четкой луны видать не было. Но она все-же сквозь туманное небо освещала дорогу и то, что находилось поодаль на метров пятьдесят. Холодком потянуло из ложбинки, по краям которой были нагромождены кучи с мусором: лохматые матрасы, безногие стулья, ведра, рваные пальто и другое тряпье. "Весь этот мусор, наверняка от Советских времен образовался. Теперь стал не нужен никому, как и я, - думает Федор,- отработанный материал, неприспособленный к новым условиям. В переработку бы его...Но нет-же, лучше выбросить, пусть догнивает здесь- под дождем и снегом. Полежать бы и мне возле этих вещей, таких-же старых, как я, таких-же не пригодных и никому не нужных. Вот-диван. Ничего так...сыроват, правда. Ему тоже, наверняка, есть за пятьдесят со дня изготовления".
Отдалился от города не более десяти-пятнадцати километров. Дрожал от холода; силы оставляли его. За пазухой в бутылке оставалось не более двух глотков пива. Он оставил его на всякий случай, вдруг будет совсем невмоготу. Федор не боялся умереть сразу, боялся умирать долго и с болями. Теперь не снаружи давила влага. Изморось прекратилась. Увлажнялось белье изнутри. От тела исходила холодная испарина. Она соединялась с атмосферной влагой. И под всей сырой массой одежд страдало тело, требующее просушки и тепла. Хотя бы...тепла. Или, хотя бы сохранности того, что немного живет и теплится: сердце, легкие, желудок, кишечник... Кишечник был пуст и греть не мог. Федору хотелось проспать до утра или уснуть совсем. Он притащил к дивану те два лохматых матраса, еще хромовую помятую куртку. На матрас, постеленный на диван, лег, другим- закрылся, курткой до того обмотав ноги...
2
Федора знобило и трясло. В голове постоянно прокручивалось одно и тоже: комендант со змеиными глазками, Петька- дворник- не змей, так хищник какой-то... Казалось, они объявятся сейчас здесь и заставят встать с дивана, хотя он и ничейный, но и ни его... А тряпье заставят рассортировать по тем кучам, при которых они были. Федор понимал, что находится он между жизнью и смертью. Хотя внутренне ли, душевно ли скончался давно, когда закончилась Советская власть и начался неуправляемый капитализм.
"Коменданты были и тогда,- думает Федор,-они и сейчас живут нормально. Своего места никому не отдадут. Они- капитаны отдельных пятиэтажных зданий ведут свои "корабли" так, как им прикажут административные "адмиралы". И безголовые дворники, не имевшие и не имеющие собственного жилья, автоматически выживают. На их место трудно поставить другого, кто бы так усердно и не стесняясь подметал тротуары, собирал из-под кустов стеклянную тару и банки из-под консервов, выброшенные несознательными гражданами."
Федор скукожился так, что его холодные колени подпирали горячий подбородок. Таким образом, тепло хоть так более или менее равномерно перемещалось от верха к низу, через колени... к холодным пяткам и коченеющим пальцам ног. Руки согревались между бедер. Сон не приходил. Пока в полудреме: комендант- дворник..., дворник- комендант... Как будто он не знал других на свете: друзей ли, врагов ли? В голове: с места на место- змея- волк. Оба существа казались Федору страшными и очень опасными, от которых и спасения-то нет. Нет, не видят они его, скукоженного на диване-ровеснике, и укрытого не только от них, но и от всего мира лохматым и грязным матрасом, да хромовой полуразвалившейся курткой. Но куртка медленно сползла вниз , к земле, и оголив коченеющие ноги. Но ему сделалось почти хорошо, так как полудрема перешла в завершающую стадию. Он задремал; на лице объявилась давно утраченная безмятежность, пусть без улыбки, но все-же... Он увидел своего отца- молодого и красивого. Отец взял всех своих детей, а всех, ни много-ни мало-пятеро, с собой в поход к одному из околотков, где зрела спелая спелая клубника. На плечах отца сидел трехлетний Митька- младший брат Федьки, который все время говорил "фю" или "пру". А все остальные вереницей тащились за "двухэтажным строением", построенным из отца и Митьки. Хорошо-то как. Светит солнце и греет. Как хорошо мне,- думает Федор, чуть очнувшись,- только по ногам прошелся пронизывающий холод. К чему бы это? Ведь солнце светит ярко; лето в разгаре... Ах, да, я же где-то здесь в поле на разбитом и грязном диване. Нет, мне надо вернуться туда, где так хорошо и безмятежно."
Федор поправляет на себе тряпье: этот лохматый матрас, хромовую куртку, от которой больше всего исходит запах плесени, хотя и от матрасов- не меньше, пожалуй. "Вот теперь не сквозит,- думает и чувствует,- только бы досмотреть то, что привиделось..."
Но возвращается в прошлое не сразу. Сначала перед глазами- горемычная Манечка и дочурка Катюша. "Чем они занимаются сейчас?- как-будто кому-то задает вопрос,- наверное, тоже спать улеглись?" Далее он мысленно разговаривает сам с собой: "Она хорошая у меня. На двадцать лет моложе меня; разве такого мужа заслужила? Ей бы- молодого предпринимателя... Каталась бы с ним на иномарке... А сейчас, когда развалился колхоз... В деревне не осталось ни одного рабочего места. Работал я в стройцехе, ничего было... Дом- вон какой отстроил... Не дом, усадьба при двадцати сотках огорода... Как колхоз обрушился, так все... никому дела не стало до мужиков, баб, детей. "Занимайтесь предпринимательством,- сказали,- выращивайте скот, картошку растите..." А где фуража брать для "буренок"? Поля заросли... Если кто и держит корову, за комбикормом в город едет. Смешно, убытки одни... Отправила меня Манечка в город, на кирпичном заводе подзаработать. Подзаработал! Валяюсь в поле под, может быть, заразным тряпьем... А в них, наверняка, еще и мышиные гнезда имеются. В это время на полях стога соломы стояли повсюду. Зарылся бы сейчас в какой-нибудь стог... Хотя, если бы стога стояли, то и меня бы здесь не было. Значит, колхозы бы работали... Тяжело, ох, как мне тяжело. Встать нельзя, остужусь совсем. Нет, надо уснуть и проспать до утра. Или... умереть. Опять, эти- комендант с дворником в башку лезут. Хорошо им. Выгнали меня, а сами в чистых простынях кувыркаются..." Федора трясло; и он вспомнил о нескольких оставленных глотках пива, которое оставил на самый трудный момент. "Наверное, труднее не будет?" Нашарил бутылку, приваленную к дивану. Выпустил часть тепла из-под шмоток. Поднес горлышко к воспаленным губам и оприходовал...
"Все, надо уснуть,- говорит сам себе,- такой благоприятной возможности не будет".
И снова: жена, дочь, комендант, дворник. Все по кругу... "Да ну вас всех..- прогоняет всякие мысли, - мне не холодно, только душно под плесенью". Круг "жена, дочь, комендант, дворник" замедляет движение.
-Папка, смотри... и Митька ягоды собирает!- кричит Федька.
У Митьки от клубники щеки раскраснелись, да и лоб, и уши- тоже... А сам все: "фю" да "пру"...Оказывается живой Федька-то. Не утонул...Всем мерещилось только. Но почему я такой большой, и даже старый? А они все такие-же: и отец, и сестры, и братья? Я ведь вот... вместе с ними ягоды собираю, такие крупные и спелые... Четко чувствую аромат клубники, даже вкус во рту... А хорошо-то как... Я здесь навечно..., потому что нравится быть на этом околотке.
3
Но он понимал и другое: весь его мир, вся жизнь- и прошлая и настоящая находятся здесь в поле, на старом полуразвалившемся диване, накрытых гнилой ветошью. И во всех этих вещах: диване, матрасах... копошатся насекомые, а может и маленькие зверюшки с болезнетворными бактериями. Но Федор уже не боялся заразы. Хотя в нем работал полуразрушенный мозг, в котором смешалось и прошлое, и настоящее. Федору не надо было настоящего, оно невыносимо и мерзко со своими порядками и людьми. Зарывшись в хламе, он мечтал вернуться в прошлое..., последний раз увидеть то хорошее, что было на этом свете...
Нет, оказывается Митька не живой. Отец и мать прибежали к пруду после звонких, но тяжелых криков ребятни и баб. И были сражены наповал... А кричали так: "Митька утонул! На речке, Митька...!" К пруду они прибежали не первыми; там дюжина мужиков ныряла и багрила дно шестами и другими попавшими под руки палками. А Митька лежал здесь, у самого берега, на глубине до полутора метров. Его даже видно было сквозь помутневшую воду от багров и палок.
Федька был старше его на три года, но не понимал, как такое могло произойти? Ему казалось, что смерть- не естественное явление. Жить всегда должны: и мама, и отец, и сестры, и братья...
Еще тогда Федька задавал отцу вопрос: "А для чего тогда рождаются люди, если они все-равно умрут?" Но отец был коммунистом и по-божьи объяснить не мог. Зато он четко знал, что если у человека голова на плечах, то должен знать, сколько надо дать государству и партии сил и здоровья. А за все это им возместят в виде трудодней и Почетных грамот. Но таких разговоров Федька не понимал. И если кто-то умирал: старики ли, Василий ли, попавший в "жернова" пилорамы, утонувший ли Митька- все это случайные происшествия. А он, Федька, будет жить всегда. Может даже всегда будет таким таким-же маленьким, каков он есть на данный момент. Он только потом поймет, что, по закону природы, все на свете рождается, потом растет и... умирает. Кроме вечных камней, конечно. Хотя, и они разрушаются и превращаются в пыль и грязь... И теперь он так близко подошел к разрушению и грязи! Это он... нельзя сказать, что проснулся, скорее всего- очнулся. Почувствовал, как немеют ноги и руки. "Сколько-же я лежу? Десять минут, двадцать... час, два..? Нет, надо повернуться на другой бок. А луна высвечивается все с той-же стороны, откуда шел, пока не нашел это, наверное, мое последнее пристанище: в открытом поле поодаль от дороги- охваченные сыростью грязью и плесенью, диван, матрасы, хром... Федора уже не трясло и не знобило. Наверное, потому, что тело перестало сопротивляться плохим внешним условиям. Но ведь и мертвые иногда переворачиваются. А он еще не был мертвым... Потому что увидел луну через едва приоткрытые ресницы, чувствуя противный запах плесени, в конце концов, он еще понимал и чувствовал, что не только немеют, но, видимо, и отекают конечности. Но он не понимал, когда совсем потеряет чувствительность и начнет костенеть. Пока смог, через силу, не скрипя зубами (на это лишнее мероприятие просто не хватало сил), перевернуться на другой бок. Смог даже подоткнуть края рваного матраса и куртки, где чувствовался сквозняк, пробивающийся в его "мышиную нору".
"Вот и все,- думает Федор,- теперь-то уж точно, не только не встану, и не пошевелюсь даже. Но так хотелось "рыкнуть", "взвизгнуть", "прохрипеть"- просто заорать, чтобы дать понять миру, что он прощается с ним. Пусть не люди, так звери услышат. Но зачем? Просто так...чтобы кто-то знал, что я "отхожу". Нельзя-же, чтобы никто не знал. Все умирают на виду у всех. Даже Митька тонул там, где была куча купающихся. Как-же я одинок? И это особенно скверно осознавать в последние часы своей жизни..."
А между тем, опустился иней вместе с легким морозцем. Обледенели верхние клочья матраса и дерматин на спинке дивана. Федор почувствовал, как рука легко скользнула по нему, когда убирал ее, чтобы спрятать под матрасом.
2 часть
1
Федор в детстве мальчиком разбитным не был. Скорее всего- этаким "подрамником", на который можно было натягивать красивые холсты на любой вкус. И он не только сохранял, но и приумножал то, что на него нагромождали, натягивали. Он не портил вида красивого и правильного, сочетался со всем прекрасным и лучшим, что его окружало. И надежд на своих родителей возлагал не мало. К чему бы не прикасался, все получалось... Из него бы мог получиться замечательный художник, музыкант, писатель... Но его окружали люди, не так сведущие во всяких творческих делах; и он мог дойти лишь до того уровня навыков и познания, какими обладали окружающие его способные "человеки".
Вот и сейчас он занимается делом, не так далеким от мира культуры и искусства- размазывает кистью по старой афише сухую гуашь, которой было намалевано объявление о художественном фильме с прилагаемым рисунком. Кисть, первый раз смоченная водой, размазывает все цвета гуаши: и белый, и красный, и желтый, и синий... сначала до неаккуратных пестрых тонов, затем, при последующих смачиваниях кисти, эти неравномерные тона вновь и вновь размазываются... Отец не примет работу, пока на всей фанере не получится один сплошной тон, допустим, серо-голубой или серо-буро-малиновый. Главное, чтобы не было пятен.
-Феденька!- шепчет бабушка, подзывая его указательным пальцем,- иди за мной.
Бабушка тогда казалась маленькой и старенькой, хотя и лет-то ей было не больше шестидесяти. Она приводит ребенка в свой угол, в который загнан деревянный сундук, отделанный кованным железом. Ключом открывает его и достает мешочек, напоминающий кисет. Из него вынимает огромный кусок желтоватого сахара и размещает в левую ладонь, собранной в лодочку. В правой руке держит огромный нож, которым резко ударяет по куску. Отколов кусочек, подает его Феденьке, любимому внуку. До этого любимым внуком являлся Митенька, но он утонул этим летом... Теперь самым младшим внуком оказался Федя, который не понимает, почему это бабушка стала так много уделять ему внимания. Хотя, конечно, она и других внуков не обделяла вниманием. Наверняка, "втихаря" подзывала любого из них и исподтишка давала каждому по кусочку сахара. Жили в то время небогато, можно сказать даже,- бедно. Но Федору видятся лица больше с улыбками, чем кислые мины. Но вот он падает с высоченной березы, куда лазил, чтобы разорить сорочьи гнезда. Да нет, он упал с тополя. Точно... Ломает предплечье правой руки... Но боли нет, страх только одолевает. Рука висит, как веревка, и болтается. А он не от боли, от страха орет и орет. Прибегает мать, сгребает сынишку в охапку и тащит к фельдшеру. Но фельдшер таковский..., дергает пару раз руку от локтя и отрывает ее почти до конца... Федьке достаточно, чтобы потерять сознание. Больного увозят на телеге в районную больницу. Там гипсуют не только руку, но и грудь.
Его определили в палату, где находилось несколько человек. Среди всех был один "блаженный", которого препроводили сюда из психо-неврологического диспансера. Получалось, что он перевелся из одного медицинского учреждения в другое. Но здесь он являлся не как псих, а как травмированный псих. Поэтому человек, по имени Дима, теперь оказался "двоякобольным": душевнобольным и травмированным больным.
На вскидку, ему было лет сорок. Ребра сломал в родном ПНИ, в котором обитал лет тридцать. Поскользнулся на мокром резиновом ковре и ...вот, в гипсе... Лежит, прикрепленный к деревянному брусу. Брус не позволяет Диме поворачиваться ни влево, ни вправо...
Да, это все прокручивается в голове взрослого, скорее, старого Федора, который лежит в поле, не живой и не мертвый,на старом выброшенном диване метрах в пятидесяти от дороги. И это полуживое тело закрыто заплесневелым обшарпанным матрасом. И все поблескивает теперь от, уже, очищенной луны от всяких облаков и туманов. Дневная еще изморось замерзла, и на коричневом дерматине, и на черном хроме... Эта замерзшая изморось сверкает, как светлячки; будто дают знать проезжающим мимо о том, что здесь находится еще не умерший человек, нуждающийся в помощи. Хотя, сам Федор не нуждался в помощи. Он мог бы "проголосовать" и упросить кого-нибудь подвезти хоть немного ближе к дому... Но он этого не сделал. Не нашел выхода лучше того, каков выбрал... Федор боялся встречи с Манечкой, ему было стыдно посмотреть и в глаза дочурке Катюше. "Господи! Да что-же я наделал? Господи! Да есть ли выход..." Просыпался всего на минуту, чтобы подумать о жене и дочке... Но потом снова уходил туда, в прошлое. Но зачем? Наверное, потому, что хотелось уйти от реальности, в которой все потеряно.
"Но для чего этот "двоякобольной", который лежит на "распорке" в одном и том-же положении на спине не первую неделю? Наверное, потому, что муки он переносит легко. Так кажется. По крайней мере, лицо не выдает боли, хотя и от счастья не светится."
Когда в палату входит новенький, он широко открытым ртом и с вдохновением, так как это его радует, произносит:
-Здорово, друг! Как тебя зовут?
Зашедший Федька смотрит на него с вытаращенными глазами и не знает, что он- дурак:
-Федя,- отвечает мальчик, а сам готов умереть со страху. Потом только Федька убеждается, что Диме здесь живется лучше, чем другим. Возле него, круглосуточно, сидит и следит одна из трех нянь. В задачу их входит не только подать Диме вовремя обед или подставить утку под его широкий зад, но и, по требованию больного, преподнести сигарету и спички. Хотя спички, на всякий случай, больной имеет свои. Он прячет их, как заначку, под матрасом. Няни, кроме того, нет-нет да протирают начинающиеся пролежни ватой, смоченной зеленкой. Тогда Дима открывает большой рот и будто шутя рычит и не всерьез протестует:
-Все, хватит, хватит, хватит...
Так что выгоды Диме здесь намного больше, чем всем остальным. Он и не кладет охулки на руку.
Няня помогает лечь ему в исходное положение. И снова лежит Дима: ни веселый, ни грустный, в том-же положении, как и полторы недели назад. Смотрит на дверь и ждет, когда в палату войдет новенький, чтобы поздороваться и спросить, как его зовут?
Но вслед за Федькой в палату входит санитарка; Дима тут-же признается ей в любви:
-Здравствуй, дорогая, милая, солнышко...
Санитарка не обращает пока на него внимания. Укладывает в постель напуганного Федьку. Мальчик ей нравится: красивый, глаза большущие... Ей так жалко Федьку, что выходя из палаты, выплескивает в сторону Димы:
-Да люблю, люблю, люблю!... Хотя ясно, что слова ее предназначались другому- испуганному и симпатичному мальчику.
А Дима в любви признается всякой женщине, которая входит в палату, и Зухре, ухаживающей за больным мужем. В данный момент, Зуфар, муж Зухры, по интеллекту ниже несчастного Димы. Зуфара два раза ударили колуном по голове, после чего уже третью неделю чувствует себя как-будто с глубокого похмелья. И треть неделю просит жену дать ему похмелиться, хотя бы пятьюдесятью граммами самогонки. Кроме того, просит Зухру дать ему закурить. Но жена, как всегда тверда:
-Ты что, Зуфар, уже пять лет не куришь, а тут надумал...?- это она для проформы. Конечно, до нанесения ударов по голове, Зуфар курил, как сапожник. Хотя, он и так работал сапожником.
Федька смотрит на все это и трясется, трясется от страха. Он и вслух-то боится зареветь. Слезы бегут из широких глаз. Он всхлипывает и не понимает: от чего плачет? От боли ли в руке, от увиденного ли?...
Сапожник-то все-равно ничего не помнит, поэтому не отрицает слов супруги. Смиряется с положением дел, успокаивается, сворачивается в клубок, как домашний пудель, и закрывает глаза. Смотреть ему тяжело. Белки глаз, до сих пор, как желтки, а зрачки быстро так бегают: то влево, то вправо, то вниз, то вверх, будто стараются сосредоточиться на чем-то знакомом. Но для него ничего и никого знакомого здесь нет. Ни за что не может зацепиться. Закрывает глаза с желанием уйти от непонятной реальности. А может внутри возникают вопросы: где я? что со мной? Закрывает глаза и улетает в небытие со всеми болями и шумом в голове. Проснувшись через минуту, снова старается вывалиться из кровати. Но, дернувшись ногой или рукой, понимает, что связан запутанными сложными узлами и велит находящемуся рядом человеку- жене что-то выключить.
Но Федьке, наверняка, на данный момент здесь тяжелее всех. Он выходит из шока, который возник после правки костей и гипсования. Он понимает, что все, что с ним произошло- галиматья какая-то, сапоги всмятку. Слабым голосом взывает: "Ма-ма". Зухре жалко его: "Что, сыночек, больно?" Но Федька только таращит глаза сильнее и стесняется что-либо ответить. Но Зухра сует в его левую свободную руку пару леденцов из коробки "Монпансье" и добром кивает головой.
Федьке становится лишь на столько легче, чтобы только перестали литься горькие слезы.
А Зухра продолжает злиться на Зуфара за непоседливость и возражает таким образом:
-Я тебя сейчас выключу совсем!- Ей тут-же становится жалко и мужа. Продолжает ласково,- Что выключить-то?
Зуфар молча показывает на путы. Ему, видно, все-равно, что значат слова "выключить" и "развязать".
"И что-же это такое?- задает себе вопрос скукоженный и ненадолго очнувшийся Федор.- Мне не холодно, ничего не болит. Сколько-же лежу на этом вонючем диване? Луна сместилась вправо, градусов на двадцать. Значит, лежу часа два. До утра далеко. А для чего утро? Что может изменить? Лучше детство, перелом руки, гипс... Да, отекла правая рука...Перевернуться бы...неохота. Ох, как-же неохота. Пусть так...как есть. Пусть болит. Зато я там, в детстве- с Димой, с Зухрой, с Зуфаром... А какие-же вкусные леденцы из "Монпансье"? Хотя и Дима и Зуфар обитают в палате долгое время, но последнему так не кажется. Когда его спрашивают: "Когда сюда поступил?"; он отвечает: "Вчера". Двух мужчин связывает одно общее...- невменяемость, или частичная невменяемость. Они ушли от реальности, или частично ушли от нее. Так легче переносить телесные и душевные боли. Они отрешены от внешней реальности, которая- там за окнами учреждения, где на всю катушку идет борьба за сосуществование, где- споры и драки, где безденежье и нелады со всякими службами, контролирующие их.
"Вот почему, оказывается, мне видится та больничная палата",-заключает Федор.
3
"А может и не надо умирать? Разве плохо еще пожить в селе? Пусть он- не город. Это еще лучше. Для чего надо было ехать в город, чтобы заработать на хлеб и дрова? А разве нельзя найти дело в деревне? Можно плести корзины, короба из тальника, потом продавать на базаре. Пусть, не престижно. А что, на кирпичном заводе- престижней? Воздух там спертый, да и на улицах города... вон какая загазованность, чихать постоянно охота. А в деревне и воздух чистый, и чувствуешь себя хозяином природы. Умиротворяют, успокаивают места, прилегающие к селу. Рядом речка со всплесками на перекатах. По берегам- черемуха, ветлы, краснотал, да и обычный тальник выглядит неплохо. Можно-же совмещать приятное с полезным? Взять, к примеру, удочку и, любуясь красотой и вдыхая ароматы прилегающих лугов, ловить голавля, окуней, плотву или задиристых ершей.
Не менее привлекает лес за болотцем, в котором открываешь для себя то, что раньше нигде не встречал: там- рощу ореховую, а там - белые грибы, прячущиеся в пырее и похожие на маленьких и толстеньких истуканчиков.
Есть лес, отдающий дикостью. Под зарослью папоротника не найдешь ни ягод, ни грибов. Но и такой лес притягателен ожиданием встречи с невероятными птицами и зверьками.
А как-же манят к себе луга с великолепными цветами, травами, кустарниками. Нет большего наслаждения, чем просто свалиться в траву и дышать, дышать взахлеб, до головокружения. Еда нужна, чтобы жить, одежда- чтобы не умереть от холода, природа нужна, чтобы прекрасно жить и заряжаться той энергией, при помощи которой можно что-то сотворить, чего еще никто не сотворил"...
"Нет, надо встать, надо жить, действовать. Но куда сейчас идти? Ночь. Если скину с себя матрас, замерзну. Но можно идти, таким образом, согреваться. Но нет сил. Пока тепло в этой грязной ветоши. Трудно! Ох, как тяжело. Это выходит хмель. Должно быть легче потом. Но почему приснилось то, что пережил когда-то? Детство, Митька, больничная палата? И ревел. По-настоящему ревел и тогда, когда был маленьким, и только что. Глаза мокрые. Грязный матрас соприкасался с влажными глазами, лицом. Значит, лицо грязное. Надо умыться. Но где? Там, в низинке, наверняка, есть лужа. Но она, конечно-же, сверху покрылась корочкой льда. Ну и что? Разобью лед, удалю с поверхности, доберусь до воды, умоюсь... Снова буду идти в сторону дома, долго идти... Может подвезет кто ? Но стыдно перед Манечкой... Как Катюшке в глаза буду смотреть? И причем здесь комендант, Петька- дворник? Сам виноват. Зачем надо было напиваться после первого дня работы? Упросил Петька. Так, говорит, заведено, порядки такие... Нет! Сам виноват. Мог и отказаться. Тогда бы не было этой беды. Добраться бы до дома. Вон, сосед, автостопом до Сахалина добирался! И ничего. И вернулся автостопом. А тут, каких-то 80- 90 километров... Ерунда! Надо встать, найти лужу, разбить корку льда... Надо! Митька утонул, потому что не умел плавать. Я не умру, потому что могу идти. Хмель пройдет. Где лужа?"
4
Федор резко сбросил с себя гнилой матрас, ногами отпихнул хромовую куртку. Опустилась не прохлада, легкий морозец; окружали: слева бруствер дороги, справа- лог, проглоченный кромешной мглой. Его не могла освещать луна, потому что она опустилась низко и ушла на запад.
"Ничего, - думает Федор, а как воевали солдаты? И не при таких условиях выживали. Жаль, что мне за пятьдесят..., а то пошел бы в военкомат, напросился бы в какую-нибудь горячую точку- вину свою искупать перед семьей. Обидно, иногда до слез, за то, что не только молодость промчалась, но и зрелые годы остались позади. Я то что? Старик разве? Вон, ветераны войны...живы еще- это радует. Конечно, немного их осталось, но они есть среди нас: и веселые, и грустные, и скупые, и щедрые, но все на вид бравые и подтянутые... Только глаза выдают внутреннюю усталость и изможденность. Но кто им смотрит пристально в глаза и видит это? Разве внук или правнук, чтобы задать вопрос: "Дед, а как ты жил?" Только не ответит дед правдой. Сможет только рассказать о подвигах и героизме, как и любому корреспонденту, которого и интересует-то только то, сколько уничтожил..., взорвал..., да наград получил. И в ответе никто не услышит правды о войне, тяжбах и невзгодах. Не модно рассказывать о плохом. Хотя "супердедам" есть что рассказать, кроме как о боевых подвигах. И хочется очень... Но кто поймет? Вот и рассказывает о подвигах и героизме, привирая не мало. Так надо, так заведено. И они носятся, как пятидесятилетние, скрывая боль и слезы, утраты и несостоятельность. Не я - еще старшее поколение, последнее. Пусть они живут еще 20- 30 лет, чтобы не мне быть крайним. А я буду жить, и у меня всяких перспектив на более длительный срок прибавится. Страдают они. Но что уж тут поделаешь? Не страдают только погибшие на фронтах, да ушедшие не так далеко и чуть поодаль от крутой, зловещей войны. Наверняка, они в Раю, ведь погибли и скончались спустя время от ран за правое дело, за нас- потомков, чтобы жили мы в мире и дружбе.
А я что творю? Почему позорю не только семью, но и их? Почему во мне пропало чувство гордости за то, что я примыкал когда-то совсем еще к молодым ветеранам, которым было еще 25- 30".
Федора от этих рассуждений отвлекла конная повозка, которая свернула с главной дороги и направилась в его сторону. На телеге сидел мужик и понукал лошадь. "Не испугался бы меня",- подумал Федор. Встал и почему-то поднял руку, как-будто ему надо было ехать именно туда, куда ехал мужик. Но мужик не испугался и натянул вожжи. Послышался лязг удил во рту мерина, который фыркнул и остановился.
-Здорово!- изображая из себя этакого бодрячка, поприветствовал Федор.
-Здорово! Коли не шутишь? Откуда тут такую рань?- спросил кучер, ткнув кнутом в сторону странного человека, стоявшего возле полуразвалившегося дивана и наваленных на него старых и рваных матрасов.
Надо сказать, что уже забрезжил рассвет. И Федору показалось, что он находится совсем не в том месте, каким его представлял. Оказывается диван стоял всего в нескольких метрах от мало использованной дороги. И все кучи с мусором и хламом находились вдоль этой проселочной дороги. И вываливался мусор из таких телег, на одной из которых прибыл незнакомец. Так как автомобильных следов здесь не было. Но и незнакомец ехал, как было видно, при пустой телеге, почти пустой... Все-таки под рогожкой в задней части телеги что- то было.
-Ба-а! Да не Федька ли...?- удивился человек, спрыгивая с телеги и протягивая руки в сторону знакомого.
-Он самый... А тебя что-то не узнаю...
-Да, Пашка я, Сибирцев...
-Точно! Узнал теперь. Какими судьбами? Ты что, недалеко здесь живешь?
-Да. Как уехал по молодости из нашего родного села... так и обосновался здесь, неподалеку, в двадцати километрах от города.
Земляки обнялись крепко. А Федор норовил даже расцеловать Павла. Ему стало полегче после безумной ночи, когда он и жить-то не хотел. Одно было желание: уснуть и не проснуться.
-А ты-то как здесь оказался?- спросил Павел.
Федору пришлось вкратце рассказать о случившейся ситуации. Он рассказал даже о последней выпитой бутылке "Шихана", и что ему совсем не хотелось жить, да и сейчас он не видит выхода из сложившейся ситуации.
-Да брось ты...Прыгай в телегу. Здесь озерцо неподалеку. Половим рыбку и...ко мне. Я через день, да каждый день , сюда приезжаю. Морды ставлю на плотву. Хотя, и подлещики, а то и язи попадаются. Да садись ты! Чего стоишь? Поехали медленно; лошадь шла шагом, даже и не думая с холма перейти на бег трусцой или рысью. И Павел не хотел разгонять повозку. Он расспрашивал Федора: что да как?.. Федор рассказывал о своей безалаберности и безответственности перед собой самим и семьей.
-Да расскажи о себе-то, Павел.
- В прошлом году потерял жену. Тяжело болела. Рак у нее желудка был. Умерла. Думал все, и моя жизнь закончилась. Любил ее. Хорошо, что двое детей у нас... Дочь замужем, и сын женатый... Не бросают меня. Хотя живут далеко, в разных городах, приезжают навестить со своими детьми. Ничего, живу... Не той, конечно, полноценной жизнью...Но, Бог отмерил...пользуюсь. В хозяйстве: две коровы, подтелок, козы, куры... Так вот.
-А я умирать совсем уж собрался. Выхода не вижу, как колхоз ликвидировали.
-Ладно! Не буду тебя учить,- возразил Павел,- сосредотачивайся на рыбалке. Там, под рогожей, лодка; накачаем, поплывем морды вытаскивать...Как к месту подъедем...
Солнце начало выползать из-за холма. Жухлая трава, освободившись от белого налета инея, ожила и, пусть осенняя, но еще доносила до носа слабые ароматы мяты и запах полыни. Федор только сейчас начал обращать внимание на такое обстоятельство природы. Раньше ему было не до нее. Позавчера пил, вчера похмелялся, а начиная с вечера и всю ночь хотел умереть, потому что не видел выхода из создавшегося положения. Он прокручивал ночные видения в голове быстро, чтобы сделать какое-то заключение. Он давно не вспоминал покойного Митьку, забыл про сломанную в детстве руку, а уж о Диме, Зуфаре и Зухре так и вообще никогда не думал. В добрые времена и имен бы не вспомнил... А тут...И Павел...Разве случайно он встретил его- друга детства? Нет, это все к чему-то...
5
С холма открывался вид на довольно-таки крупное проточное озеро. Со стороны, откуда подбиралась повозка, в водоем вклинивался лог. В самом его низу журчала речушка, скорее- ручей. Стало быть, и выход воды, где-нибудь с другой стороны озера должен был быть. Значит, озеро "живое"...Значит, не один карась обитает... "Эх, кабы в семье было бы все хорошо, да с работой все налажено... Живи, отдыхай, радуйся...,- думает Федор,- а сейчас... да черт с ними, с головными болями, внутри все трясется. А переживания не дают сосредоточиться на предстоящей рыбалке. Даже собравшиеся в кучи дикие утки не удивляют, не удивляет и та парочка красивых белых лебедей. Павел что-то рассказывает, но половину пропускаю мимо ушей, не интересно. Вот он рассказывает, как семнадцать лет назад потерял левый глаз. С тех пор не выпил ни одной рюмки водки. Боится пьяным потерять последний глаз. А мне бы...бутылочку "Шихана", или- сто граммов водки... Для облегчения. Но если он не пьет, не перепадет и мне. А мне надо... последнюю рюмку и...все. Попросить, чтобы достал "что-нибудь" после рыбалки? Неудобно. Совесть не совсем потерял. И как это Павел, после смерти жены, не сорвался..., не спился? Я бы так не смог. А он- семнадцать лет не пьет! Значит, цель есть, стремление к чему-то... Но к чему? Дети взрослые. Живет один, коров содержит... Удивляюсь!"
Остановились на бугре. Павел сбросил с телеги резиновую лодку, "лягушку"-насос для накачивания судна:
-Качай, пока я лошадь распрягаю. Беседа между Павлом и Федором не прекращалась ни на минуту. Она переходила в спор о том, для чего нужна жизнь? Один, Павел, защищал ее, другой видел в ней источник раздоров и вражды и весьма усердно ее отрицая.
-Да что ты так ерепенишься?- спрашивает Павел,- тебя родили, так и живи, сопротивляйся. Ты, как многие, находишься в западне ненужных эмоций. Все кажется, что правительство и начальство что-то недодало. Привыкли, понимаешь, подачками жить.
Федор удивляется такой жизнеспособности земляка. Видно, что его обошла стороной пассивность.
-Да, я оказался слабее тебя,- парирует Павел,- когда столкнулся с трудностями и неудачами, даже с мелким дискомфортом. Я не стараюсь преодолеть сложившуюся ситуацию, а нахожу успокоение в действиях, никоим образом с самой ситуацией не связанных. Короче, я не способен решать свои жизненные проблемы.
-Поэтому ты и пьешь...?
-Да! Напиваюсь... Полчаса- прекрасно! Жить охота. Человеком себя чувствую. Хотя и понимаю, что пьянство- удел слабых.
-Псих ты! Дело не в том, что не можешь удержаться от возлияний, а в том, что тебе не хватает широты души, целеустремленности, не хватает характера для подлинно насыщенной жизни. Я уж не говорю про заботу о других, больных и слабых... Ты позаботься о себе и своей семье. Ты просто обязан это сделать...
Федор покраснел от стыда и справедливых слов друга. Все это так. Но при одной только мысли о будущей выпивке ему всегда становилось легче. Но толку не было от того, что все долдонили, чтобы не пил.
А между тем, Федор накачал лодку, а Павел распряг мерина, спутал его по передним ногам.
-Видишь, там камыш, чуть левее парочки лебедей? Там расставлены морды и верши- пять штук. Пол-деревни ждет от меня результатов рыбалки...
Лодку запустили в воду с пологого берега. Подобрав повыше полы прорезиненного плаща, к носу лодки переполз Федор, потом и Павел запрыгнул. Лодка заколебалась от отправной точки. Федору даже показалось, что они улетят в воду вверх тормашками; и тогда уж точно, окунувшись в этой холодной осенней воде, он плюнет на все мероприятие- плыть к камышам, возле которых расставлены снасти. Но Павел сбалансировал и себя, и плавательное средство. Сначала оттолкнулся от берега веслом, потом профессионально начал грести. Утки, услышав всплески воды от ударов по ней веслами, всполошились и улетели всей кучею к другому берегу водоема. Только парочка лебедей и не думала проявить боязнь, а усердно всматривалась в этих не прошенных гостей и, наверняка, думали: когда-же они уберутся с насиженных ими мест. Видимо, здесь было еще мелко и они не тратили лишних сил для ныряния, чтобы где-то глубоко ловить мелкую рыбешку, а так- в пол-шеи в воде... и им было достаточно, чтобы найти ее и насытиться.
Федор, наконец, отвлекся от всех дурных наваждений. Навострил уши, чтобы с напряженным вниманием слушать команды Павла. И тот, на правах капитана, подкинул подчиненному консервную банку и велел вычерпывать воду.
-Вот так, всю жизнь,- говорит Павел, усердно налегая на весла,- что-то делаешь, и что-то мешает нам. Но мы "гребем", устраняя помехи. Без помех и сопротивления не бывает жизни.
-Ты- философ. А таким раньше вроде не был? Откуда в тебе это взялось?
-Мудрым стал, мозги не отравлены вином,- смеется Павел,- я ведь и стихи писать стал. Так, для себя. Пишу откровенные стихи, когда хочется выплеснуть тоску и грусть, отодвинуть от себя тяжбы и невзгоды. Некоторые пишут стихи к именинам, к другим праздникам, вроде красиво, но без души и сердца, так, ради красивого словца. А я думаю, чтобы сказать о радостном, не надо стихами..., надо говорить обычным языком, повествовать... Я так думаю,- Павла прорвало совсем, наверное, потому, что его "вдохновлял" жалкий вид друга, который большей частью времени сосредоточивал взгляд в одну точку: или на воде, или на небе. Как-будто тот искал где-то спасения или выхода из сложившейся ситуации.- Я, как стал жить в одиночестве, пишу и...все. Для меня такое дело стало необходимым и естественным. Хотя, другие так не считают. Мою писанину, чувствую, не интересно им будет читать сейчас. Вот и не показываю никому. Думаю интересно будет просмотреть записи через пять, десять, пятьдесят лет...
-Эк, куда загнул!
Ну, не я, так дети или внуки почитают. Интересно-же будет узнать, как предок жил и мыслил? Писать надо обо всем, и веселом и грустном. Грусть и радость всегда уживаются рядом. Грустно не от того, что не радостно, а от того что грустить охота. Вообще-то, если нет грусти, мы не узнаем, что такое радость. Так-же, и любая красота не может существовать без чего-то страшного. Например, если все люди, миллиарды людей, будут одинаково красивыми, с правильными чертами лиц, с белыми зубами, густыми волосами на головах, то откуда мы узнаем, что все эти люди красивые? Сравнить-то будет не с кем. Значит вся красота будет обыденной и серой. Но Павел внезапно прервал монолог, так как лодка подошла к тем камышам, возле которых были "притоплены" морды и верши.
-Чуть в стороне я еще и сежу десятиметровую закинул, на язя. Здесь много язя, но ловится он редко. Осторожничает, наверное. Конечно, сежу лучше в движимую воду забрасывать, а так...частенько, не в ту сторону поворачивается. Груз не удерживает на одном месте. А когда вода движется в одну сторону, то и снасть тянется вдоль течения; и рыба, идущая вверх или вниз, не замечает сетки и запутывается боковыми плавниками...
Федор не истуканом смотрел в какую-то одну точку на воде ли, в небе ли, а уставился на Павла и даже улыбался. В этом человеке он находил противовес тому, что видел и ощущал ночью. Внутри спрятались "кошмарные" Дима и Зуфар; и Митька- утопленник не бередил нервы и мозг... Если он в кошмарах искал что-то нейтрализующее эти кошмары, например, Зухру, бабушку, или отца, взявшего с собой всех ребятишек , чтобы собирать ягоды на околотке, то здесь, глядя на Павла и слушая его, находился в полном равновесии, в покое.
Павел знал, что с наступлением холодной погоды и утренников стаи ельцов все реже и реже выходят на мелкие места и держатся больше на глубине от полутора и более метров. Но они еще кормятся, набирая вес, пока нет льда, возле камышей. Только потом они залегают в глубокие ямы, почти не доступные ни морде, ни верши.
Наконец, Павел увидел поплавок, сделанный из пенопласта и привязанный к снасти крепкой суровой нитью.
-Одерживай лодку,- скомандовал рыбак; и сам начал тянуть за нить, медленно поднимая со дна морду.
И когда сплетенная из ивовых прутьев рыболовная снасть дошла до поверхности воды, он уцепился двумя руками за нее и, кряхтя, приподнял и перевалил через борт внутрь лодки.
-Быстрее вычерпывай воду, а то потонем...
Он открыл сзади снасти плетеный клапан и высыпал всю рыбешку на дно лодки.
-Килограммов пять есть... Неплохо!
-Смотри, смотри,- закричал Федор,- здесь и косоротый язь попался! Красивый, зараза! Блестит, как никелированный самовар...
Но при свете теплого утреннего солнца язь постоянно менял окраску. Цвет его переливался, и он представлялся то серебряным, то золотым, то светлым, то почти темным. По всему было видать, что огромный язь не молодой, так как у подъязков плавники бывают бледнее, а у этого они были цвета ярко-красного.
-Ну и ну!- восхищается Федор,- повезло! А я и не думал...- он вошел в раж, далекий от понятий угрюмости и беспомощности. Теперь, глядя на него, невозможно было и предположить, что каких-то несколько часов назад он был "никакой" на этом свете, когда трясся и стонал. И в голове его по кругу рисовались: жена, дочь, комендант, дворник...Когда он не видел выхода из создавшейся ситуации, когда пропил все, что дала ему Манечка в дорогу, собрав дома по "сусекам", и заняв у соседей..
Федор усердно работал консервной банкой, вычерпывая воду. А Павел ставил снасть в исходное положение, вышвырнув ее снова за борт. Плотва и другая мелочь "играли" на дне лодки, но Павел не обращал на это внимания, выруливал к следующему поплавку из пенопласта.
Приблизительно так-же обстояло дело, касаемо других вершей и морд.
Ноги Федора давно хлюпали в сырых ботинках. Намокли не только конечности ног, но и ягодицы. Но, в азарте, он не чувствовал холода и неудобств. При возвращении к берегу, пытался прикинуть- сколько-же здесь поймано плотвы? Определил, на вскидку- не менее сотни. Однако, косоротых язей, он знал точно, было пять штук. Один, здоровый язь был изъят из сежи. Но в ней, кроме этого, почти полуметрового, рыбы больше не было никакой.
-Теперь надо просушиться,- сказал Павел, когда они вытащили лодку вместе с уловом на берег.- Разведем костерок, обсушимся и согреемся. Пока буду укладывать рыбу в рогожу... -Все понял,- продолжил мысль Федор. Пошел собирать что-нибудь на "разжижку" на прибрежной поляне. Только потом сообразил, что лучше сухого ивняка, да старого настила на берегу озера для этой цели ничего не найти...
А Павел расстелил возле лодки рогожу и складывал на нее еще трепещущую рыбу...
Вскоре развели костер и расправили свои телеса по периметру разбушевавшегося костра.
