-Девочка моя,- выдохнул я, потеряв всякий ориентир в пространстве и
времени, и тут же услышал приветливый шепот:
- Аюшки, я с тобой... Вот я здесь...
Я заглянул в её смеющееся в ночи лицо, и выгреб из-под подушки флягу и протянул ей, а сам стал теребить щекой её соски, понимая, что ничего два- жды не повториться в этой жизни, сколько бы мы попыток потом не делали. Две-три, четыре-шесть. Если и что унесем в своей памяти, так это тот первый раз, сопряженный с таким волнением и жаждой, с таким искренним желани- ем любить то, что вечно любить невозможно.
Отпив свой глоточек из фляги, она её передала мне, а сама стремглав забежала за буржуйку и, пожурчав там водичкой, и, подбросив в топку дро- ва, вернулась ко мне, легла рядом и заявила, что расскажет теперь всё, чтобы завтра у меня не возникали вопросы к ней.
По большому счету был еще только вечер, к тому же меня очень зани- мал её разговор, строившийся, как у больших художников, на избиратель- ности эпизодов.
- Ты правильно подметил наши странные отношения с тем извозчиком, которого тогда звали Петр Кригер. Сейчас он для меня только прошлое, ко- торое никак нельзя устранить из моей судьбы.
- К сожалению. Мне тоже знакомо это чувство большой досады, в кото- рых был виноват только сам неумением правильно оценить ситуации и их возможные последствия...
- В том году я с отличием окончила школу и от счастья порхала как ба- бочка, оторвавшись от земли. А эти школьные успехи были связаны с именем того человека, которого ты уже видел.
Он помогал всем, но мне почему-то больше, помогал в подборе лите- ратуры, у него была большая библиотека, помогал составлять план к сочи- нениям, помогал правильно решать все сложные задачи, а еще, он очень нравился всем девочкам, мне тоже. Я даже иногда думала, что его жена, находившаяся в то время на сносях, не заслуживает такого счастья, быть матерью его детей.
Несмотря на то, что он был старше нас на двенадцать лет, я готова была уехать с ним подальше от Чаадаевки, он постоянно твердил, что уедет. Не уехал. А в тот день зашел к нам во двор, мама была дома, но предпочла уйти к знакомой за пять верст, чем остаться... Правда, он до того дня, когда все это случилось, ни разу не посмотрел на меня взглядом заигрывающего кобелька, готового пританцовывать перед своей избранницей. Ничего этого не было.
Он поставил две бутылки шампанского на стол, плитку шоколада «Ален- ка» и, потирая руки, сказал:
- Узнал, что уезжаешь учиться в Москву и пришел поздравить. Позволи- шь, или дашь от ворот поворот?
- Вот и всё. Выпила с ним стакан, понравилось, ещё другой, а третий и последующие не заметила, как сами собой напросились.- Да вы что, Петр Александрович, я же, я же ещё этого не знаю. И правда, многие после окон- чания школы это постигли, не дождавшись и окончания недели, а я задержа- лась в развитии. Так это тогда называлось.
А он говорит:
- Я это только побуду в коридорчике, за порог не пройду... Да ты не бой- ся. Так слегка побалуемся и всё, разойдемся, как в море корабли. У тебя бу- дет своя жизнь, у меня – своя!
«В каком ещё коридорчике?»- подумала я, и позволила ему поцеловать себя...» Да и сама этого смертельно ждала и хотела. И он, не знаю, как, но так врубился меня, что у меня глаза на лоб полезли, закричала, когда прошел «порог»... потом ещё раз. Встал и, поглаживая меня по рукам, судорожно сползшим книзу живота, деловито произнес:
- Мы, Леночка, с тобой большой задел сегодня сделали!- Она отпила от фляжки пару глотков и, смахнув со щеки давние-давние слезы девичества, со вздохом заключила:- После его большого задела в прямом и переносном смысле, в сторону мужчин все четыре года ни разу не взглянула. Все они бы- ли омерзительны со своими «заделами». И всё-таки в конце учебы мне заде- лал один случайный человек, которого не совсем любила. Родила от него, нелюбимого. Ненавижу себя! Сама себе омерзительна! Нас, русских женщин, всюду считают податливыми, падкими к случайным утехам. И это правда, са- ма видела в Батуми и не только там, они ведут себя именно так: а знаешь, почему? Потому что на долгое счастье не рассчитывают. Наш муженек всегда может сказать после того, как настругает детей: « Я ухожу, я тебя больше не люблю, люблю Клавку!» Мой папаша нас бросил точно так же, когда мне бы- ло всего семь лет, уехал с другой Клавкой в другую не близкую от наших мест область – тульскую. Вообще, говорят, что русский человек на одном месте дольше трех поколений не сидит. Я четвертое поколение рода Бородулиных.
Лена готова была ещё долго бормотать о себе, о том, что она ощущает в себе, о том, как хочет дальше жить, чем заниматься, как и кого любить, но я стиснул её в своих объятиях, и мы растворились друг в друге со своими мыс- лями и задачами и вскоре заснули крепким сном. И, наверное, до утра бы так проспали, если бы не грохот по забору.
Какие-то подростки с переулка бомбили камнями забор, крутились под забором, заговорщицки, перешептываясь. Но длилось это недолго – кто-то их сильно потревожил, и они с воплями разбежались.
Я опять потянулся к фляжке и предложил Лене произвести первый гло- ток, но она отказалась:
- Мне сон приснился,- сказала она, тревожно вслушиваясь вдруг насту- пившую тишину,- будто я снова в Тбилиси у Нателлы, собирались с ней пое- хать к Эке, нашей общей подруге, по учебе педагогическом и вот разбудили.- Она посмотрела на меня с неким умилением.- Вспомнила почему-то Гоголя.- Ему в Италии приснился сон, который он так описал: «Петербург, снега, под- лецы, департамент...» А дальше, не помню. Вот и я проснулась: Чаадаевка, непролазная грязь, дураки и подлецы, сами не живущие и другим не позво- ляющие жить. А где Тбилиси? Где же Батуми? Где ты, Эка? Где твои близнецы - Паата и Саломэ? Какие имена! Какое солнце! Какие улыбки! А море! Хочу к ним! Пожалей меня ещё, и я расскажу тебе вкусную сказку тбилисского дво- ра. Нет, в начале расскажу. Давай чай попьем.
- А отчего бы не попить, Пульхерия Ивановна!
Лена принесла в двух майонезных банках теплый чай (буржуйка успела погаснуть, и выдуть накопленное тепло), сверкая по комнатам – цеха и на- шей спальни – молочной белизной обнаженного тела, присела на кровать, вдруг приняв новое решение, банки она поставила на подоконник и навали- лась на меня, заимствуя мой мужские движения для занятия любовью.
- Давай-ка я тебя утомлю... А завтра я расскажу всё, больше не о чем будет говорить.
- Нет уж, позволь это мне заняться мужским делом...
На лиловом рассвете меня разбудило шарканье ног в мастерской.
Это был Рустам, затравленный как зверь.
- Что случилось?- спросил я, почуяв неладное в его походке и облике, и сам увидал последствия ночной гульки.- Кто это так?
- Они,- шепотом сказал он, стаскивая с себя куртку с ножевыми следами на спине.- Я думал они ребята, один будет со мной буцкаться, а они – собаки! Шесть человек на меня налетели, когда я с девочкой шел. Три раза ножом ударили. Два раза в лопатку, и ещё чуть пониже. Я выстрелил одному прямо в ногу. Я думал они мужчины... Один на один, как мужчина с мужчиной... А они, как собаки, на одного... Посмотри, пожалуйста, и завяжи...
Рустама больше всего возмущало то обстоятельство, что в своих сопер- никах он не обнаружил мужского достоинства, и вопрошал по этому поводу: « Я думал, что они мужчины, они - собаки!»
Подоспела ко мне Лена, и мы с ней обработали раны, где йодом, где ко- ньяком, перевязали, но одна вызвала опасение и, отправили раненого любо-вника в Муром, как раз в это время подъехала Фура с Тарзаном, машину по- догнали к подвальному помещению.
- Дурак!- выругался Тарзан.- Зачем это нам надо... Теперь начнется нас- тоящая рамбавия (катавасия).
Разгружать сто двенадцать бумажных мешков, к разочарованию води- теля, пришлось нам – Тарзану и мне.
Водитель сидел с кислой миной и плевался, собирая губы в «гузку», и ежесекундно бормоча: «Приехали...»
Но завтрак приготовленный Леной погасил нервозность водителя, а три банки чая, довел его до умиротворения – стал подбадривать нас анекдотами о глупых грузинах, которые здачи не берут, а швейцарам оставляют пальто: «А... пальта не надо, у нас жарко...»
После обеда работа пошла хуже, чаще отдыхали и курили какой-то ки- слый табак из запасов Тарзана, и только лишь к вечеру десять с половиной тонны удалось складировать в подвале и, хлопая себя по ляжкам, хвалить са- мих себя, за отсутствием другой публики.
Сразу по окончании разгрузки, Тарзан поехал в Муром на этой же маши- не, чтобы проследить за тем, всё ли обошлось с Рустамом:
- В понедельник вечером привезу всю бригаду, и начнем работу.- Он крепко пожал мне руку и подмигнул:- Смотри, не вздумай ходить в Глебовск, закройся и гоняй чаи.- Не подозревая, что я остаюсь здесь не совсем уж и один.
Чай гнать не пришлось.
Сильно разболелась спина, а потому Лена понуждена была прибегнуть народному методу лечения:
- Лягай, казак, лечить будем!- сказала Лена, бросив на мешковины ста- рый матрац.- Потопчу...- и, раздев меня до пояса, принялась своими голыми ножками выделывать по спине подобие гопака, вспоминая рассказ Бабеля о том, как некий Павличенко в отместку за старые дела топтал своего недав- него обидчика-барина.- Помнишь, как заканчивается это русский рассказ русской бессмысленной жестокости: «Я топтал его около часа или больше того», не помню дословно...» Потерпи, кончать по Бабелю не буду, как-никак ты один из тех, кого я успела полюбить в городе Тифлисе и в Батуми.
Певучий теплый голос в сочетании с маленькими ступнями, приводив- шие в движение все имеющиеся на моей спине косточки, мне были очень приятны, но время, к сожалению, отпущенное для топтания, вскоре вышло; Лена обвязала мне поясницу кусачей шерстью и приказала быстро одеться, якобы для того, чтобы пешим движением приладить друг к дружке мои потр- евоженные косточки.
- Давай-давай, одевайся, выведу на свет – людям покажемся и на людей поглядим...
Выйдя со двора в переулок, она повернула направо и повела мимо кла- дбища, серого и унылого пространства, с длинными и голыми деревьями, на растопыренных ветках которых громоздились бесчисленные гнезда.
Сейчас возле них, а также рядом сидели вороны и что-то высматривали в низу, некоторые из них камнем падали и, подняв с могил что-то сухое и тус- клое, вновь занимали прежние места.
- Завтра здесь будет много народу,- сказала Лена, глядя далеко вперед, туда, где за поляной выглядывало двухэтажное здание правления колхоза.
Сейчас оттуда шел человек в серой одежде по-интеллигентски одетый в серое приличное пальто и в шляпе.
Он шел прямо навстречу нам, причем энергично, желая как можно пос- корее с нами встретиться.
Лена не выдержала такого сюрприза и, взяв меня по-детски за руку, кре- пко сжала её:
- Пошли обратно! Тебе нужно выкупаться и лечь в постель.- Преследует, как фантом... Больше не могу, не могу!
- Это он?
Фантом своим быстрым шагом нагнал нас и пошел рядом с нами, дер- жась чуть в стороне от Лены, в ответ на что Лена, чтобы не видеть его, прис- лонила мне голову на плечо, и громко заговорила о Бунине, о том, как он любил Малороссию.- Представляешь, как он о ней сказал: «Прекраснее Ма- лороссии нет страны в мире...» И у меня есть такая страна. Пойдем, милый, я тебе о ней всю ночь буду говорить...
Это была женская месть мужчине. Точнее сказать, месть по-женски, ме- сть коварная, но легко читаемая.
Поняв, к чему всё это, я тоже подыграл ей, мстительнице, также неуме- ло и просто:
- Да дорогая, пойдем, мне это будет приятно услышать.- Я нарочно на- гнулся и стал возиться со шнурками: расшнуровывать ботинки и вновь заш- нуровывать, пока нежелательный спутник не удалился на приличное расс- тояние.
- Какое омерзение меня охватывает к себе, тебе не передать!- сказала она, ставя на буржуйку воду для моего купания и легкой стирки к Светлому Воскресенью. Ненавижу себя! Ненавижу! Мало убить себя!
- От омерзения есть одно средство...
- Это, какое же...- тут же услышал я её голос, страждущий исцеления от чувства омерзения.
- Ты должна писать. Много, упрямо, почти до изнеможения. Ты очень талантливая девочка! Исповедь, словом лечит душу. Это и есть молитва пи- сателя! Дай-то бог, чтобы он тебя услышал! Я бы этого очень хотел! Иногда бог запаздывает с этим... Страдание – плата за талант! Трагедия – за гениаль- ность! Даром ничего не дается!
Лена опустила голову и из её глаз по щекам ручейками потекли слезы, потом резко подняв голову, бросилась мне на грудь и разрыдалась.
- Ты, думаешь, я смогу?..
- Не сомневаюсь! И тебе будет, нет,- уже уготовано одиночество для молитв!..
Через час, вымытый женской, нежной рукой, накормленный и чаем напоенный, я лежал на двух подушках, надеясь ещё и на десерт, и слушал воркование моей славной Офелии, пока не уснул безмятежным сном, так и не притронувшись к десерту. Лишь утром, а это было ещё только начало ра- ннего утра, я разбудил должницу и потребовал компенсировать упущенную возможность.
- Банк, списанные долги, не возвращает...- Сказала Лена.- Разве только в виде большого исключения.
- Овладевайте мной, мой Георгий Победитель!
Утро, начавшееся так сказочно светло, так непринужденно легко в наших отношениях, обещало хорошего завершения. Во всяком случае, мы в это очень верили.
Лена, умывшись холодной водой, отправилась домой, чтобы поздравить мать и дочь, приказав мне лежать до её прихода. И я снова уснул, а когда ме ня разбудили чуткие руки Лены, на нашем подоконнике были собраны пас- хальные яства.
- Христос воскресе!- радостно пропела Лена над ухом, празднично оде- тая в пестрые одежды, и подставила губы.
- Воистину воскресе!- отозвался я, вкусно, по-праздничному с ней пере- чмокиваясь и, тут же одевшись в постиранную рубашку, сам убрал постель, весело взглянул на небо, омытое ночным дождем.
Все вокруг дышало радостью солнечного света, даже лужа была проз- рачно светла, на серебре её зеркальной поверхности отражался самый ве- селый лик солнца, когда-либо мною встреченный.
И я, поддавшись этому чувству, торжественно вскинул голову, и пропел свои ранние стихи:
Ешьте вкусные хлебы:
Христос воскрес!
Гулко синее небо,
Радостен всплеск!
Воскресению верьте!
Славен урок!
Мы за себя в ответе
Тайной дорог!
Сестра, поцелуй брата!
И ты – сестру!
Все поцелуи святы
Любовью рук!
И вскоре мимо нашего окна по переулку к кладбищу потянулись празд- нично одетые люди, неся на руках искусственные цветы и венки, кем-то ра- скрашенные яркими красками.
Лена поставила три горящие свечки на подоконник рядом с куличом и пасхальными яйцами, откупорили красное вино, потом отодвинув кровать от окна, присели на него и стали праздновать день Светлого Воскресенья, глядя на устремившихся к кладбищу групп сельчан.
Женщины, закутавшись в цветные платки, с сумками шли впереди своих мужей степенной походкой, чуть переваливаясь с ноги на ногу, мужчины, в основном среднего возраста, за своими женами, сверкая начищенными го- ленищами растоптанных сапог, и зловонно чадили небо черным дымком махорки.
А мы сидели за своим праздничным столом и пили красное вино (Лена считала, что в день Светлого Воскресенья всему человечеству непременно должно пить именно вино и именно только красное) с ощущением непре- ходящей радости.
Особую радость испытывала Лена именно сегодня, связывая свои вос- поминания с городами Тбилиси и Батуми, так как её приглашение совпало тогда с пасхой, выпавшей на месяц май.
Вспоминая сейчас о проведенных днях у подруг, Нателлы и Эки, с кото- рыми она проучилась все четыре года в Москве, Лена то и дело широко ра- спахнув глаза, восхищенно взглядывала на меня и шептала:
- Нет-нет, ты послушай, а какие в Тбилиси дворы! А какие девушки на проспекте Руставели! А как там улыбаются люди друг другу! А как чисты их взгляды!
И я всё это с удовольствием слушал и глядел на не замутненные чистые глаза, с трудом сдерживая умиление, вызнанное любовью Лены к моему Отечеству, к его людям, являющим свои чистые улыбки, подобно визитной карточке.
Её грудное по-детски неумолчное бормотание, частые восклицания
делали меня счастливым из людей за одну лишь причастность к объекту её обожания.
- А Метехская отвесная скала по-над дорогой! А крепость над ней и ещё какие-то нереальные каменные строения, глядящие в бездну! Нет-нет, ты послушай, это правда – сама видела, как она кротко и смиренно мироточит эта скала. Плачет вся скальная стена слезами оттуда, из глубин веков! Нет-нет, это правда! Прекрасней Грузии нет страны в мире!- и опять, перемеща- ясь по маршруту тех счастливых дней, вновь и вновь рассказывала мне всё, что она пережила в прекрасной стране, лучше которой больше нет на свете... Рассказывала так убедительно, чтобы я, не дай бог, не усомнился в её словах, словно я был её обычным соседом по Чаадаевке, знающий Грузию из учеб- ника по географии, из рассказов каких-нибудь случайных людей.
Потом её воспоминания перенесли её в Батуми:
- Мы с Нателлой поехали к Эке, её муж отвез нас на машине, там нас встретили всей семьей. У них там, у самого моря, свой дом. А какие соседи, у всех побывала. А какой внимательный у Эки муж, а дети – Паата и Саломэ!
Не желая расставаться со своими воспоминаниями, Лена мне рассказала о Грузии, о её людях, почти всё, словно я никогда ничего о ней не знал, не слышал никогда, как какой-нибудь перуанец, тренькающий на гитаре звон- кую мелодию. И закончила свое повествование тем, как ей, высокой гостье, близнецы Эки по очереди мыли ей ноги со всей приличествующей в таких делах серьезностью, заранее перекинув через плечо полотенца для ножек маминой подружки, и закончила стихами Бунина о шумной Куре, о Тифлисе:
Тифлис не спит, счастливый, праздный –
Смех, говор, музыка в садах,
И чуть мерцает блеск алмазный
На еле видимых хребтах.
Неспешно цедя красное вино, и славя свои чувства, рожденные днем Светлого Воскресенья, мы, сами того не осознавая, впадали в сентимента- льную грусть, что умиляло наше сознание тем, что мир прекрасен.
И Лена, обнаруживая свою особую привязанность к Бунину, по местам
которого я бродил не один год, читала его стихи за стихами, пропуская целые строфы, чтобы явить то главное, чем были дороги ей они:
Что с того, что крыши стары
И весенний воздух сыр!
Даже запахом сигары
Снова сладок божий мир.
Она, видно, давно истосковавшаяся по такому искреннему разговору с равным по чувствам собеседником, не могла выговориться, насытиться тем, чего в её жизни здесь так не хватало.
И я, хмелея тем же вином, всё умильнее слушал её, поглядывая на окно, за которым сиял золотом необычный день, не оставляя мысли о том, что вот-вот мы скоро насытимся общением друг с другом, и выйдем на улицу, чтобы увидеть праздник в движении.
Но осуществить столь простое желанье, оказалось нереальным, во вся- ком случае сегодня и делом не простым – мы никак не могли оторваться друг от друга, а когда это стало возможно, сами отказали себе в этом, но об этом потом, а сейчас Лена гуляла по старым улочкам Тбилиси и его паркам в своих мечтах, как безумный поэт Гранели.
- О, женщины, женщины, как вы сентиментальны! Розовую скиньте пе- лену!- Она потянулась ко мне, обвила руками шею и прошептала:- Все поце- луи святы любовью рук! Мне кажется, что ещё обязательно встретимся. Да-да, не смотри на меня так. Хотелось бы в Верийском парке. Нет, у мироточа- щей скалы. Мы обязательно должны встретиться... Мы ещё должны встре- титься.
- Да, да, обязательно встретимся,- сказал я как какое-то волшебное зак- линание, с оттенком некоего издевательства к кому-то там неизвестному типу.- На литературных страницах каких-нибудь изданий... А может быть, в какой-нибудь хронике...
И вдруг в это время что-то мягко тукнулось в наше окно.
Мне показалось, что птица, но оказался большой ком грязи; он замазал
разводами стекло.
- Ложись!- шепотом приказала Лена и, моментально протрезвев, пова- лила меня на кровать,- Это он!- Пригнувшись, она вышла из комнаты, спусти- лась вниз, но, не найдя за воротами никого, вернулась с подпорченным нас- троением.- Никого не увидела... Только женщины идут с кладбища.
- Давай выйдем, погуляем, завтра уже будет поздно, уеду...
- Вечером,- отозвалась Лена задумчиво, спохватившись, добавила:- В че- тверг, раньше не отпущу. А в четверг я тоже поеду в Муром. Даже провожу. Грузины женщинам не отказывают!- как-то скорбно хохотнула она глазами.- И женщины грузинам тоже...
Вечером выйти нам не удалось.
Перед тем, как выйти погулять на улицу (засиделись дома), под окнами встали две девушки на другой стороне переулка и стали ждать кого-то, ведя между собой веселый разговор, как-то резко комментируя слова не совсем приличными жестами. А потом, словно играя на публику, время от времени улыбались словам друг друга, и вдруг разом обе затихли, посматривая в сто- рону кладбища, хотя, как нам казалось, давно оттуда все вышли.
Мы сели пить чай с куличом, и я снова захныкал, как капризный ребе- нок, просясь на улицу:
- Давай погуляем!
- Не торопи женщину,- сказала Лена, устало приобнимая меня.- Погуля- ем, вот только чаю напьемся; так глядишь, и в Глебовск свожу, тебя и себя всем покажу. Вот уже и стихами заговорила... Что значит с тобой общаться...
Пока пили чай, к двум девушкам присоединились два рослых парня, с виду приятные, и тоже стали косить глазами в сторону кладбища, что-то бурно обсуждая руками, на что девушки реагировали тем же, вскрикивая и стуча, как кобылки каблуками чопорных туфель, являя веселое нетерпение.
- Заводятся,- прокомментировала Лена,- кобылью прыть демонстриру- ют.- Жаль, что публики нет, некому оценить.
- А мы, разве не публика?
Но вскоре «кобылки» с противоположной стороны переулка перешли на нашу сторону и встали под нашим окном у светлой и прозрачной лужи, по которой гуляла едва заметная рябь, и тут, как по заказу, появился третий па- рень с копной соломенных волос. Встал на середине улочки, разглядывая смеющимися синими глазами на круглом овале лица двух парней, а потом и девушек, решая, к кому из них примкнуть.
Он был невысоко роста, но статный, картинно одетый под Есенина, ви- дно, городской.
Те двое помахали ему рукой, но он не сдвинулся с места, строя глазки девушкам, пытаясь им ещё и что-то сказать. Девушки, улыбаясь ему, тут же перешли на его сторону, встали с ним рядом, вскоре за этими двумя девуш- ками проследовали и те два парня, подошли вплотную, приветливо похло- пали городского парня по плечу, весело выплевывая, должно быть, матер- ные слова, взяли его в кольцо.
И вдруг, один из тех, кто стоял к нему боком, резко развернулся к нему лицом и ударил кулаком по соломенной копне, но он устоял на ногах, лишь сильно покачнулся, изобразил детскую улыбку, посмотрел на обидчика в упор, выражая синими глазами удивление... Сделал полшага к обидчику и повертел у виска указательным пальцем с праздничной улыбкой на лице и, потом протянув к каждому руку, миролюбиво пожал.
Те в ответ потрепали его и улыбнулись, указывая взглядом на девушек, а когда соломенная копна обратила лицо девушкам, последовал ещё один удар, но уже по лицу уже другой парень. Удар оказался сильнее прежнего, что не позволило жертве на этот раз устоять на ногах. Он отлетел в сторону и упал на просохшую дорогу, обернулся на обидчиков недоуменным взглядом синих глаз, а из носа алой струйкой потекла кровь и стала заливать ему губы и подбородок, а также и воротник голубой рубашки.
- Отойди от окна, видишь, как зыркают глазами, ищут, кого бы ещё зад- рать, куражатся...
На лицах обидчиков не читалась ни злоба, ни мстительная страсть,- они миролюбиво улыбались, невинно поглядывая на лужу, стоя над которой, городской парень отмывал лицо от крови, тут же закрашивая её поверхность алыми ажурными пятнами.
Девушки тоже наклонились над ним, что-то прошептали ему, угощая его смутными улыбками, и отошли на свое прежнее место партерного зрителя, празднично засверкав хитроватыми глазками.
Тот, умыв лицо в луже, кое-как привстал с колен, отряхнул брюки и сно- ва подошел к обидчикам и протянул к ним руку, те сердечно приняли руко- пожатие, приободрили виноватыми улыбками. Потом, постояв, молча какое-то время (я свободно вздохнул, подумал, что дурацкая игра закончилась), все втроем закурили, кивая, друг дружке, подозвали девушек поближе, дали им тоже пару раз курнуть и, казалось, на этом инцидент будет исчерпан, и они мирно разойдутся и продолжать путь к своим домам. Но так не случил- ось – я не учёл особенность русского характера, который остро переживала Лена передо мной.
Обидчики, не дав пострадавшему докурить сигарету до конца, ещё раз размашисто побуцкали его, как-то залихватски весело, уступая друг другу некую очерёдность в таком праздничном рукоприкладстве. И увидя, что тот устоял на ногах, поощрительно торопливо потрепали его. Подошли гуртом и снова пожали ему руку, соблюдая никем неписанный ритуал, а когда тот по- верил в их доброе намеренье (он не переставал доверчиво улыбаться) и рас- слабился, тут же получил град ударов и свалился, как подрубленный, зама- зываясь кровью, хлынувшей из разбитых губ, и горлом.
- За что?- вскрикнул я, свирепея от бессмысленной жестокости за окном, и метнулся из комнаты, но Лена заперла дверь на ключ и шипяще сердито прошептала:
- Не смей! Ты что, с ума сошел, что ли? У нас народ кроме себя никого не воспринимает... Он так ощущает себя в пространстве! Ты, надеюсь, это пони- маешь... А выйдешь – набросятся все разом, и тот тоже, кого только что на твоих глазах, как ты считаешь, несправедливо излупили. Умом Россию не по- нять! У ней особенная стать! Не хватало ещё, чтобы и тебя, как Рустама поре- зали... К чему мне такой праздник! Аптечки здесь на всех не хватит. Пожалуй- ста, прошу тебя, отойди от двери и к окну не подходи.
Голос Лены был так тверд и решителен, а её забота обо мне так сильна и
искренна, что я не посмел её ослушаться.
Я опустился снова на кровать и стал глядеть незрячими глазами в окно, подавляя в себе гнев, но вдруг глаза мои снова прозрели, и я увидел, как два подростка подошли к героям драки и подобострастно с ними поздоровались, обмениваясь улыбками и жестами, не забывая при этом приветливо скаши- вать глаза на девушек.
Один из подошедших подростков, костлявый и длинный с продолгова- тым лицом породистого стригунка, достал красивую пачку сигареты и протя- нул всем, другой коренастый лилипут, рыжеволосый, конопатыи, с широким раздавленным носом и лицом болотного существа, кивая дружкам, указал взглядом на пострадавшего, тот, перестав обмываться, тоже подошел к ним, не гася улыбки с разбитого лица, являя смирение ради самого светлого пра- здника – милосердия и любви.
Встал перед подростками, что-то им сказал, потом принял от них сига- рету, жадно затянулся как фронтовик, выдержавший испытание, выпустил из ноздрей сизый и густой дымок удовольствия, умилённо опрокинул голову назад, густо замазанную кровью и, отыскав в глубоком и гулком небе нечто чистое и ясное, пожелал этой находкой поделиться со всеми, стоявшими ря- дом с ними братьями. Но рыжеголовый лилипут, глядевший на него растре- льным весёлым взглядом, вдруг резко подскочил на пружинистых козлиных ногах козленка и сильно боднул головой мечтателя в лицо и опрокинул его наземь жёстким и плотным ударом.
Тот мгновенно рухнул на колени, выронил недокуренную сигарету и на- чал неуклюже карабкаться на грязной и сырой земле, стараясь во что бы то ни стало подняться с колен, и это ему почти удалось, недоумённо оборачиваясь на очередного обидчика- подростка. Уже было посмотрел ему в лицо снизу вверх заплывшими глазами, но в это же мгновенье к нему выд- винулся костлявый породистый стригунок и опрокинул его градом беспоря- дочных тумаков с обеих рук и, являя девушкам свою боевую выучку и спосо- бность.
Наблюдать за всем, за этим омерзительным поступком, конца которому уже не предвиделось, лишило меня последней капли терпения.
- Сволочи!- выдохнул я, стиснув зубы и подскочил с кровати и понесся со всей страстью вниз, одержимый приступом гнева и негодования, но пока я летел по лестнице вниз, ослепленный страстью возмездия, впереди себя уви- дел Лену с вилами в руках.
Она, широко распахнув калитку и выставив вперед, как штык, сверкаю- щие холодом зубья вилы, не своим голосом крикнула на всех доморощен- ных негодяев:
- Стойте, собаки! Я вам покажу, как на одного налетать целой артелью! Я вас сейчас посажу всех на вилы!
«Посажу на вилы», должно быть, сугубо русское понятие, было мною услышано, а точнее, куплено такой ценой для разбавления моего лексикона, но тогда об этом не думалось, что стоило мне из-за этого приезжать сюда из такой дали за постижением истинного русского бытового слова.
К тому времени, когда я всё-таки успел выскочить, артели, нигде видно не было – стоял на коленях лишь пострадавший с заплывшими глазами и с расквашенным лицом и рассеченными губами, и осторожным движением пригоршней пытался зачерпнуть из омерзительно перепачканной кровью лужи побуревшую смесь.
- Откуда?- резко спросила Лена, поднимая пострадавшего в драке парня за локоть и ставя его на ослабевшие ноги.
- С Мурома.
- К кому приехал?
- К сродственникам.
- А сейчас к кому пойдешь?
- В контору, к Палычу. Переночую – и домой.
- Подожди, чистой воды принесу, умоешься!
- Спасибо, пойду к Палычу, там умоюсь.
Он качнулся с ноги на ногу, склонил голову набок и пошел в сторону кла- дбища к конторе, время от времени оборачиваясь назад с какой-то всё про- щающей улыбкой на размазанной кровью лице.
Лена, не взглядывая на меня (она прятала глаза, словно в чем-то передо мной провинилась, будто не ублюдки, а она, совершила непростительное для человека преступление), прошла в калитку, подождав меня, закрыла на её запор, прислонила вилы к стене подвального этажа. А затем, постояв не- сколько секунд в раздумьи, поднялась наверх, не взглядывая на меня, села у одного из станков, и нервно затрясла плечами.
Я, не зная, чем себя отвлечь от нехороших мыслей, присел у буржуйки с ведром и стал из неё выгребать золу и, закончив эту работу, настругал щепу, скомкал газету и подсунул её под щепу, щепу обложил мелкими поленни- цами, разжег чигас, подхватил ведро с золой и вышел во двор, тяготясь само- го себя.
Несмотря на то, что уже заметно вечерело, в воздухе ещё бродил тот за- катный розоватый дух, который предвещал ясную погоду на завтра.
Такое ощущение преобладало всегда, когда я ждал пасху – самый ве- ликий праздник для всей нашей коммунистической деревни, где жили одни коммунисты, начиная от тракториста-орденоносца и кончая парторгом Кунта.
Все коммунисты, нося в карманах партбилеты как хлебную карточку, ка- ковыми они, в общем-то, и были, в день пасхи, их партбилеты уступали место пасхальным яйцам, ими обменивались при встрече, целовались, шепча друг другу на ухо: «Христос воскрес!» И получали всегда ожидаемое восклицание: «Воистину воскресе!»
В этот день все целовали друг друга. Не обходили вниманием и тех ре- дких персон, которые для деревни считались нерукопожатными за несом-
местимые с моралью человека проступки.
Встречаясь с такими нерукопожатными мерзавцами, каждый житель нашей деревни обменивался с ним ритуальными восклицаниями, даже целовался в течение пасхальной недели, не распространяя это благодушие на все последующую жизнь.
Вспоминая нечто подобное из опыта своей молодости, я поднялся на- верх, достал из рюкзака последнюю фляжку (оставлять её для простудных нужд больше не было надобности), отпил пару хороших глотка и поставил возле Лены. Потом, присев возле гудящей буржуйки, в которой бушевал гро- зный русский чигас, ждал лишь одного, чтобы как можно скорее наступила ночь.
Решение, покинуть Чаадаевку, само собой принялось без особых и дол- гих размышлений.
Осадок какого-то омерзения не покидало меня ни на минуту в течение всего вечера и ночи.
Хотел я того или нет, но я становился всё молчаливее и угрюмей,- хо- телось как можно скорее, чтобы наступило утро другого дня для того, чтобы осуществить легко принятое решение покинуть Чаадаевку, этот конкретный дом, чем-то очень похожий на дом Каширина – дедушки Горького.
Далеко за полночь, когда я стал подкладывать дрова в печку, мы с Ле- ной переглянулись, одарив друг друга грустной улыбкой.
Она взяла фляжку и, глядя на меня милыми добрыми глазами, ставши- ми ещё более родными и трогательными из-за пролитых слез, довольно до- лго булькала коньяком. Потом подошла ко мне, взяла за кисть правой руки и подвела меня, словно жених невесту, к брачному одру, подняла вверх руки и сделала приглашение раздеть её, о чем раньше не позволяла мне даже по- мечать.
Знала ли она, что эта ночь будет нашей прощальной ночью, я не знаю, но она впервые за эти совместные дни позволила мне себя раздеть. Впервые так странно она глядела на мои руки, словно пытаясь понять, что они с нею
делают, и почему она им ничуть не противиться.
- Жутко холодно, давай в постельку... Не верти меня, как куклу, в этом жутком и холодном пространстве... В этой могильной пустоте ночи, лишен- ной будущего...
Мы тут же нырнули в холодное объятие постели и крепко и жадно сце- пились друг в друга разом, глядя раздумчиво и долго, словно сегодня, только сейчас познавая друг друга впервые...
А ночь за окном текла бесшумно, торопливо проливая за темным окном дорогие мгновенья и секунды, чтобы никогда потом не возвратить их нам, ни в виде лунного серебра, ни дикого вскрика ночной птицы, шумно и со свис- том пролетевшей над крышей.
Луна, застрявшая в мареве серо-дымчатых облаков, заглядывала сбоку в наше окно, проливая нечто подобие того тумана, который, стелясь над тихой рекой, кажется длиннющим облаком перевернутого неба.
И мы, ощущая это присутствие, жестко и неистово, точно борзые собаки, вцепившиеся друг в друга всей страстью, истязали себя, нисколько не жалея ни физических, ни духовных сил. И словно для того, чтобы запастись сейчас, здесь, на этой казенной кровати, всеми нашими чувствами и ласками впрок,- на все грядущее наши не года, не встречи, не соприкосновения и не любови.
Странно и настороженно, мерцая глазами затравленного зверя, Лена глядела на меня снизу в упор. Прямо глаза в глаза, да с такой неотступной и роковой грезой во взгляде, что, казалось, кромешная ночь вот-вот растает сейчас, уступая место свету её разума, напряженного чувствами и некоей сторонней силы, возникшей вдруг откуда-то извне.
И сквозь все эти ощущения, сквозь голод и жажду голода, в порыве бо- лезненной страсти, из-под меня звучал протяжный и тихий, как призыв, как мольба к богу, растревоженный шепот Лены:
- Нет-нет, мы обязательно ещё встретимся. Иначе быть не может, и не должно, мы просто обязаны встретиться.
И эти слова, роняемые Леной с таким тяжелым и протяжным приды-
ханием, вдруг медленно и устало опадали с шелестом глагола, а потом гасли в глухой и тревожной ночи сквозь голубое мерцание плачущих звезд, прев- ращаясь подобно росе в холодное серебро с купоросным оттенком. А рас- сыпавшись, в светящиеся жемчуга с крутизны неба, стали всё ниже и ниже катиться звонко, как смех ночной совы, обдавая нас прощальным холодом забвения.
- Нет, так не должно быть... Так не может оборваться всё, чего так долго ждешь... Скажи-ка что-нибудь,- продолжала настойчиво лепетать она, стра- нным взглядом разглядывая меня снизу, будто внове и внове узнавая того, с которым была уже знакома несколько долгих дней, может быть много лет, а потом, откинув голову в сторону и погасив взгляд, неистово металась голо- вой по подушке, готовясь к очередному приступу своего возмущения.
Заснули мы лишь на рассвете, под шум и треск тяжелых вороньих кры- льев, срывавшихся со своих насиженных мест, и оба разом отошли ко сну... Но уже спустя, наверное, час, меня разбудил мой внутренний голос, и я мг- новенно открыл глаза и, спустив ноги на холодный пол, наспех оделся, под- нял рюкзак.
Лена лежала на правом плече, по-детски заложив ладони между ног, и крепко спала, изможденная до неестественной бледности совершенно слу- чайной любовью, недолгим счастьем, украденным в женской дерзости у ве- чности, и подавленная осквернением светлого праздника.
Я поцеловал её грядущее одиночество и, с трудом перебравшись через высокий дощатый забор на улицу, ушел в свое, унося с собой накопленный в долгих скитаниях тревогу человечества.

20.11.2009г.