Случай свел их на больничном дворе после того, как они оба пережили трагедию, сопоставимую друг с другом для них своим значением.
Этого непомерно большого черной масти кобеля привез сюда на маши- не его хозяин – Митя Лунев. Ни разу на него не взглянул за долгую дорогу, ни разу не потрепал за холку – глядел наспуленно и упрямо прямо перед собой и крутил руль, сворачивая, то направо, то налево, пока не доехал до ворот больницы, закрытых шлагбаумом.
И здесь, у ворот, Митя тоже ничего не сказал своему кавказскому вол- кодаву, только с его стороны открыл ему дверцу и поманил его наружу. А когда собака выскочила из машины на землю, он взял её за поводок и повел за пятнадцатый корпус больничного строения, прошел к металлическому забору, разделявшего двор от Павловской улицы и у первого же тополя остановился.
- Сидеть!- приказал он собаке сердито. Бросил перед ней большой пот- репанный черный кошелек, снял ошейник с поводком и, обойдя корпус с другой стороны, вернулся к машине и уехал, так и не оглянувшись назад.
Собака сидела послушно, охраняя черный кошелек, и преданными гла- зами ждала своего хозяина, сегодня почему-то неразговорчивого и серди- того, глядела перед собой с озабоченным выражением.
В той счастливой жизни, из которой выдернули этого кобеля кавказской овчарки жгуче черной масти (щенком его подарил Лунёву один знакомый горец по имени Ладо, житель Казбеги) был настоящим членом дружной и очень спокойной семьи.
Жена Лунёва, светлолицая Настена, обожала его, не зная меры, холила теплыми женскими руками чувственной женщины, целовала, ему уже было целых два года, в нос веселым чмоком. Баловали её и дети – Кирюша и Але- нка,- четырехлетние близнецы, да и сам хозяин любил кобеля не меньше, хотя проявлял свои чувства более сдержанно, лишь изредка потрепывая
его неистово за холку.
За два года проживания в этой хорошей семье, он ни разу не солгал хо- зяину своим поведением, не подвёл, был предельно внимателен во всем, глядел ему раздумчиво в глаза преданным взглядом, и готов был по первому знаку броситься в огонь и воду, если он прикажет.
Но он приказал сидеть и охранять большой черный потрепанный коше- лек во дворе четвертоградской больницы под высоченным тополем, привле- кая на себя внимание прохожих, направляющихся вдоль забора по тротуару в поликлинику при больнице.
- Гляди, какая шикарная кавказская овчарка!- раздавались восклицания прохожих, шедших мимо за бетонной оградой мимо него.
Но эти восклицания не радовали кобеля ничуть,- он тосковал по дому и особенно по Настене, по её нежному голосу и рукам, по тому, что привязы- вало их сильно друг к другу.
Кобель, скрывая своё беспокойство от посторонних глаз, тосковал по прежней любви и продолжал сидеть неподвижно уже четвертые сутки, по- глядывая по сторонам, не идет ли Митя Лунёв. Ждал своего запозднившегося хозяина. Скучал по дому. Хотелось вдохнуть теплый запах прихожей, Настене облизать руки и лицо, побегать по комнатам с близнецами, время от време- ни подставляя им свою спину, чтобы они, ухватившись маленьким ручками за холку, могли проелозить по полу с восторженным визгом. Потом, дождав- шись Мити, сесть подле него и смотреть вместе с ним бегущие картинки по телевизору, или слушать, как он шуршит страницами газет, окликая по име- нам, то Алену, то детей.
Но тем несчастным утром, когда Митя отвез его в больницу, в квартире разыгралась настоящая драма: Митя расшвыривал вещи, обзывая жену «суч- кой», а Настена плакала на диване, прикрыв лицо руками, а дети, обхватив её со всех сторон, кричали на отца заученными словами: «Уходи, уходи! Нам
не нужен такой плохой папа!»
Митя ушел от Алены и детей, а заодно и от своей кавказской овчарки –
гордости Большой Ордынки.
Три дня и три ночи кобель просидел под высоченным тополем, не прит- рагиваясь ни к воде, ни к хлебу, хотя работницы больницы (такое они видели не раз) старались утешить брошенного хозяином собаку словами:
- Да не грусти! Придет твой хозяин, куда он денется! Таких красавцев не бросают... Случилось что-то, запозднился, с кем не бывает.
Но за «красавцем никто не пришел, не приехал, ни завтра, ни ещё через четыре дня, а он, сгорбатившись от тоски и ожидания, продолжал сидеть под деревом и в холодные апрельские ночи. А когда выпал ни кем нежданный апрельский снег, к нему приковылял тот, кого предвосхитила печаль брошен- ной собаки – Трофимыч.
- Вижу-вижу по глазам, что нас бросили!- Он протянул брошенному ко- белю недоеденный шоколад.- Пожалуйста, не побрезгуй ваше бывшее пре- восходительство...
Тот с сопением понюхал шоколад, зажмурил глаза, борясь с искушении- ем и, тоскливо вздохнув, поднял на незнакомца слезливый взгляд.
Настена, ещё совсем недавно, точно также отламывала ему от своего шоколада ровно половину, и сейчас, уловив взглядом такую же половинку, какую давала ему Настена, мягко взял губами из рук незнакомца и, благода- рно заморгал, а потом со знанием дела вобрал гостинец в пасть.
А Трофимыч, чтобы показать собаке, что в кошельке нет ничего, кроме человеческого коварства, больничного запаха и грусти, раскрыл его и сказал:
- Пусто, нет в нём ничего, веет от него большой печалью и болью, вста- вай, погуляем по двору... И будем дальше жить. Легкий снежок стает скоро.- Затем, озадаченно оглядев кобеля, добавил:- Нам нужно ошейник, пока у придурков не проснулся зуд пустить тебе пулю в лоб. Это у нас умеют. Мы, в мире, самая стреляющая нация... Если где-нибудь в мире воюют, то обязате- льно с участием русских придурков. Они там Россию защищают. Нам только выпить дай, да крикни громче «ату», мы и мамке пулю пошлем вослед, не пожалеем, а потому будем сопли со слезами утирать, приговаривая: «Ну,
прости! Ну, прости же! Я не со зла!..
Собака встала, понюхала раскрытый кошелек и, не зная, что подумать о нём, своем хозяине, изменил ли он, человек, собаке с умыслом, или случи- лась с человеком беда, а он ему не в силах помочь, последовал за хромым, откликаясь на новое имя – Бим-Бом.
- Ну что, Бим-Бом, мне тоже не повезло с людьми (мы – народ ковар- ный), может, попробуем вновь подружиться... тебя бросил человек, меня – мои дети! Хотя, как их винить, если мы все в этой стране гуртом брошенные создателем за нашу чрезмерную гордыню... Да к черту их всех, Бим-Бом, по- шли... Для беседы времени у нас с тобой теперь будет, как говорится, целый вагон и тележка.
С этого апрельского дня, с дружно начавшейся ростепели после дурац- кого нежданного снега, начавшего таять под ногами, завязалось некое сог- ласие между собакой и стариком (в шестьдесят два года ещё не старость, а преддверие к ней, но не в России.)
Бим-Бом, приняв новое крещение, последовал за Трофимычем к корпу- су для язвенников.
Там, подле этого корпуса, у входа в него, они резко остановились и ста- ли терпеливо кого-то ждать, ждали долго.
Но вот, из подъезда вышла полноватая женщина с приветливым лицом и, подняв на них голубые глаза, радостно развела руками.
Это была, конечно же, не Настена, но очень доброжелательная и ласко- вая женщина.
Долго глядели друг на друга, внове узнавая себя в глазах напротив.
Валентина, давняя знакомая Трофимыча (она ещё совсем недавно вме- сте с ним стяжала славу рабочего класса на заводе Ильича в сборочном це- хе), сейчас работала в столовой этого корпуса после сокращения, чтобы до- терпеть до пенсии.
Большой дружбы между Трофимычем и Валентиной не было, да и не
могло быть, слишком отличала их социальное устройство, но это не мешало
им время от времени где-нибудь второпях почикаться или пообжиматься, бросая на ходу: «Ничего личного, Трофимыч, это только физическая зарядка для опорно-двигательного аппарата!»
В 98 году Трофимыч попал под сокращение, и ушел с электро-механи- ческого завода Ильича, оставив Валентину в сборочном цеху – её возраст тогда колотился между сорока и пятидесяти годами, звал её настойчиво в жены, спустя год после смерти жены, устав от холостяцкого рагильдяйства... Хотелось жить привычно, к тому же, Валентина его возбуждала одним своим задорным видом.
Но она, не отказывая, нарочито весело, откликнулась: «В другой жизни, Трофимыч, погоди ещё чуток, как на пенсию, так сразу!»
И Трофимыч после этого помыкался на разных работах до 2006 года и вышел на пенсию, и стал жить поживать, бедно, но весело, подрабатывая на «Даниловском рынке», оказывая торговцам фруктами разные услуги.
Но неожиданно настигла его другая жизнь, да так, что не дала ему нара- доваться личной свободой пенсионера,- превратился в одночасье в его вели- чество бомжа со всеми свободами от бога и божией милости.
Только теперь он уже не звал Валентину в жены – некуда было звать, остался, как говорится, на улице.
Пожив два не полных года в пенсионерах, Трофимыч вдруг оказался лишним человеком на своей улице, персоной никому не нужной. И в этом преуспели родные дети, дочь Женя и сын Николай, жившие в своих небла- гополучных семьях.
Им позарез понадобились деньги для улучшения своих бытовых усло- вий... И крепко задумались, как достичь такого благополучия, без большого риска, грабить банк не предполагалось.
Женя, проживавшая в самом скверном из городов средней полосы Рос- сии, в городе Туле, разумеется, не одна, а с любимым мужем-наркоманом, где и солнца-то видели по большим праздникам из-за постоянного произ- водственного смога и небесной манки, сыпавшейся в виде частиц из менде- леевской таблицы, где не оставалось в округе ни одного чистого водоема, ни глоточка для радости, решилась на отчаянный шаг – нашла своего младшего брата в троллейбусном парке на Нагатинской. И там, прямо на улице, затея- ла в разговоре с ним наметить план по свержению отца из семейного благо- получного трона.
- Надо что-то срочно придумать,- сказала Женя.- Зажился наш Трофи- мыч. Жирует один в двушке, как барин... Молдованок кажный день таскает в дом с «Даниловского рынка», а матери крест обновить недосуг... не то, что памятник поставить...
- Ты что несешь, Жека!- возмутился богобоязненный сын Трофимыча Коля, любитель лишь немножечко погулять, немножечко приударить за чу- жими юбками.- Мать, считай, ты сама в могилу загнала, ты дышать ей не да- вала – моталась она, несчастная, между Москвой и Тулой. Сердце на руках носила... Вот и не выдержала твоего скулежа: муж плохой, воздух грязный, солнца не видать! А где он хороший – всё давно обосрали вокруг. Короче, ты маму не трогай!
- Не буду... Дело не в этом, Коля... дело в Трофимыче... зажился он, Ко- ля, наш-то Трофимыч, а нам из-за него никакого житья нет, хоть бы двушку разменял да нам кое-что подбросил... зачем ему, Коля, одному, хрену ста- рому, двушка, а скажи-ка ты мне? У него там постоялый двор... кто только не ночует... я не просто так говорю, я с соседями разговаривала. Они говорят: а ваш папаша молодец, дело умно обставил, бабы на подбор, одна лучшей другой... и разносолы... А нам-то, что, Коля? Настругал нас да бросил!
- А ничего! Пусть себе живет! Он нам всегда помогал, глядишь, ещё под- собит...
Жить долго Трофимычу в двушке так и не пришлось – нежданно- нега- данно в суете жизни сразил его инсульт и он угодил в больницу, сюда же, в четвертоградскую.
В 15-том корпус больше месяца провалялся, а когда вышел из больницы вместе с Валентиной, она уже дорабатывала здесь до пенсии, доковыляли кое-как до дома, но в квартиру не попали.
В его двушке, на Рощинской улице, уже проживали другие, очень веж-
ливые и доброжелательные люди.
Сочувственно встретили больного с провожатой:
- Вещи ваши забрали ваши дети – Коля и Женя. Вас в Туле, у дочери про- писали, там теперь ваш постоянный адрес.- Сообщила семейная пара Трофи- мычу. Позвали даже чай с чем-то откушать, как в старые времена, но Трофи- мыч, в свою очередь, тоже вежливо отказался от светского приема в собст- венной квартире.
Он с таким произволом детей и власти мириться не стал, тут же доко- вылял с Валентиной к участковому, написал заявление прокуратуру, в паспо- ртный стол позвонил, но, ни там, ни тут ничего не добился, сказали, что доку- менты «чистые».
В прокуратуре молодой следователь очень приятной наружности чело- век гоголевского периода, сочувственно пожал плечами:
- Всё чисто, отец, как после «тайда»,- везде ваша подпись стоит! Ждите второго пришествия, оно уже, говорят, вот-вот случится, сразу вслед за ком- мунизмом!- и с веселой грустью, дружески похлопывая по плечу всё потеря- вшего Трофимыча, выпроводил вон. Не то чтобы вон, а за порог процессуа- льного права.
Ему бы тут церковь навестить, свечечки угодникам поставить, но не по- шел – вид тучных попов с красными губами отпугнул его.
Когда Трофимыч приехал к дочери, там её муж, законченный наркоман, армейской скороговоркой сообщил:
- Представилась ваша дочка-то, папаша, представилась! Ея, царствие ей небесное, большие деньги погубили! Видать, она с братцем аферу прокру- тить прокрутила, да не очень удачно. Мне кроме ея трупа ничего не доста- лось. А сыночек ваш любимый, Колька, говорят, на Белых столбах рыбьи пу- зырьки пускает и гукает, как леший... Сам-то я не видел, но вы его там и пои- щите. А найти могилку вашей Жени, если пожелаете, я подскажу, как туда пройтиться, мне ноне не досуг...
Трофимыч искать могилу дочери не стал, сам был еле жив, вернулся в
Москву, рассказал в больнице всё, что сам услышал Валентине, а та, терпе- ливо его выслушав, устроила его в коморке жить рядом с вениками, ведрами и другим инвентарем и занялся писанием по инстанциям. И писал он в хоро- шем стиле романтического периода, в стиле раннего Горького, беспощадно- го разоблачителя быта на Руси, никак не желающего измениться, зная напе- ред, что кончится его славное писание по инстанциям по старинке - ничем.
Навыки к писанию у него были.
Он на заре своей молодости опубликовал даже два приличных рассказа в «Новом мире» о старых, как мир, делах любовных, а потом почему-то, как плохой трактор, замолк среди не вспаханного поля. Тут бы ему пахать да па- хать глыбже, но, видать, лемех затупился у плужка.
То ли зуд по старому ремеслу, то ли болезненное чувство справедливо- сти сподвигло, он серьезно взялся за письмо - написал каждому высокому чиновнику по персональному письму, не в духе маленьких людей, начинав- ших свое послание со сладостного запева: »Милостливый государь...», а как гражданин великой страны, начиная от президента и кончая участковым, но вскоре понял, что в России, как не было, так и нет, ни власти, ни способности других услышать – территория огромная, а Закону столько, что и человеку, заблудиться не мудрено... Да как же иначе - в Москве; переулков, тупичков и дворов не счесть, не считая одних только кривых улиц, найди пристанище Закона!
Смирившись с этой мыслью окончательно, Трофимыч свое умозаклю- чение передал Валентине на хранение со словами: «Власть в России нужна самой власти! Остальным она - обуза!»
Сейчас этот русский философ, пока в России не обретший своей персона- льной бочки, стоял перед корпусом язвенников с другим таким же филосо- фом, Бим-Бомом, и радостно мерекал глазами, в ответ на ломкое восклица- ние Валентины.
- Боже мой, какая неожиданность! Трофимыч, радуйся, собака нашла в тебе друга! Кто только не пытался уговорить её сойти с места.
Трофимыч только и ждал такой реакции от Валентины, а потому, дожда-
вшись её, счастливо заулыбался, сообщая глазами о том, что он, Трофимыч, приобрел, не просто верного кобеля, но и совершенно бескорыстного боль- шого друга.
- Валюша, гляди!- сказал счастливый философ, когда его спасительница Валентина, выглянув из подъезда, направилась к ним, неся в распахнутом халате запах тех постных блюд, коими только что покормила желчных язве- нников и ипохондриков.
- Боже же ты мой!- ещё раз воскликнула Валентина, эмоционально всп- лекивая руками, а потом, заглядывая в грустные глаза Бим-Бома, добавила:- Какой, однако ж, кавалер! Вот за него, не раздумывая, замуж бы пошла. При- дется запастись второй миской, больше ничем помочь вам пока не смогу, девочку пусть сам себе ищет, их тут вокруг не счесть... Что ни день, то течка – хоровод хороводят, а потом в меня мордами тычутся, покорми, мол, нара- ботались...
- Ошейник бы ещё, чтобы вернуть ему собачье достоинство, у меня есть кое-какие деньги...
- Не смей тратить, собирай гробовые... мне одной не потянуть твои по- хороны, а ошейник я ему подарю вместе с поводком и намордником, чтобы от него не шарахались прохожие. Только не маячь здесь перед докторами – они не любят беспризорных, с них кроме вшей, нечего взять... Марш в комо- рку, я подойду...
- А на счет того?
- Боже мой, что за народ пошел... И суп ему подай на первое, и ещё на переднее довольствие поставь, будто с ним соглашение подписала, а у самих ни кола, ни двора, кроме вялой штуки в кармане... Я, дорогой ты мой, Тро- фимыч, при свидетелях не даю...- Шепотом добавила Валентина.- Либо чис- тая дружба, либо корыстный суп - выбирай... А теперь с глаз долой. Халат те- бе соображу... и будешь мне супы и кое-что другое отрабатывать... В больни- це дел невпроворот – анализы таскать будешь, хоть какую-нибудь копейку накопишь на черный день.
- Всё, что скажете, всё что прикажете!- отозвался Трофимыч и, погладив
по холке бескорыстного друга, пошел знакомить его с большой территорией больницы, а потом, выведя его по тропинке к поликлинике, погулял с ним за её четырех этажным корпусом, обнаруживая в себе способность к философс- ким размышлениям.
Поздним вечером, когда затихла суетливая жизнь на больничной терри- тории, Трофимыч с большим энтузиазмом поновой обустроил коморку кар- тоном, обложив ею все квадратные метры, и присвистнул.
- Гостиничный номер готов, князь, прошу вас, не побрезгуйте гостепри- имством, сейчас дадим свет Ильича.- Трофимыч включил голую лампочку, державшуюся под потолком на черном проводе. Бим-Бом в ответ грустно вздохнул, присел на картонку, и уставился долгим взглядом на Трофимыча, раскладывавшего инвентарь по углам крохотного пространства, не переста- вая нахваливать свое гостиничное жилье.
- Пусть никто не хвастает своей собственностью! Нет у человека никакой собственности, кроме одной – всёпрощающей смерти! Коммунисты были правы, что не давали в собственность ничего, кроме места на погосте.
Пока Трофимыч обстоятельно готовил к ночлегу постель, которая была упакована в большой матерчатой сумке, поискал глазами, как правильно её расположить на ограниченном пространстве пола.
Найдя правильный расчет глазомером, постелил на картонку поролоно- вый матрац, на него всё остальное, кстати, чистое (у него в отличие от боль- шинства бомжей города Москвы, было всё, и душевая комната, прачечная), хотел было уже раздеться, но в это время осторожно постучали в дверь.
Трофимыч тут же застегнул брюки, подтянул их, приосанился и, загово-
рщицки подмигивая Бим-Бому, прошептал ему:
- Это ко мне... Как-никак, пока в этом мы оба нуждаемся,- и возбужден- но бросился открывать дверь. Открыв, увидел за порогом Валентину, лукаво сияющую глазами.- Заходи, заходи, мы готовимся к ночлегу...
Валентина вошла, смущенно поглядела на Бим-Бома, расставила еду по
полкам, прикрыла её салфеткой, отошла в сторонку, еще больше смущаясь
своего желания:
- Ну, где ты собираешься меня треножить? Он ведь всё понимает... Ма- льчик уже взрослый, смотри, какие смышленые глаза у него,- бедняжка, неж- ности хочет...
- Я его сейчас выведу покормить, а пока он там будет чавкать, я тебя стреножу...
Трофимыч, одержимый вдруг нахлынувшей страстью, разделил гречне- вую кашу с печенкой на двоих, долю Бим-Бома вынес за дверь коморки, а сам тут же набросился на Валентину с таким порывистым нетерпением, что та, сама добровольно треножась и густо зашептала:
- Трофимыч, не терзай ты сиськи, их ещё в школе пацаны оттаскали... Ты уж как-нибудь погладь меня пониже...
Трофимыч, увлеченно водил своими ладонями по всему женскому телу, стараясь равномерно разделить по его частям всю свою накопленную за день нежность, готовую вот-вот разлиться рекой от сильного и жуткого при- ступа радости.
«Боже, какая я дура была,- подумала Валентина, что не пошла тогда за ним замуж, и квартира бы была цела, а я при нём, и он при мне, а теперь в каморке или в подворотнях, а в постели...»
Украденная страсть, пробежав по телу любовников озарением молнии, потрепетав крылами бабочек, быстро угасла в этой затхлой каморке.
Валентина одернула платье, и повернулась к Трофимычу лицом и, глядя на него теплыми глазами, шутливо сказала:
- Ну и накопил ты этого добра... Придется тебе урезать рацион... Это всё
гречка да печенка в соусе.- Она поцеловала его и мечтательно закрыла гла- за.- В постельке это было бы красивше и глубже... Ладно, я пошла, племян- ница дома заждалась. Введи сюда пса, поглажу.
Трофимыч ввел в коморку Бим-Бома, его миску пополоскал водой из пластиковой бутыли и поставил на полочку:
- Теперь ложись,- сказал он своему другу, и тот послушно присел возле
постеленной постели, грустно вдыхая специфический запах каморки и любо- вного пота, вздохнул и прикрыл веки.
Вскоре за дверью замолкли шаги Валентины после того, как она, поше- птавшись с Трофимычем, вновь насмешливо использовала слово «красив- ше».
Трофимыч уснул сразу, чувствуя в ногах грустное придыхание о чем-то бормочущего во сне Бим-Бома, спавшего чутким сном; сильная тоска по На- стене, заставляла его двигать толстыми лапами медведя поверх одеяла, под которым спал его теперешний хозяин.
Утро наступило неожиданно скоро со скрипа каталок, торопливо катив- шихся к моргу и обратно.
Трофимыч, зная от чего они, так жалобно скрипят (он всегда переживал весь этот маршрут туда и обратно), будто сам воочию видел то, что он не же- лал встречать на больничном дворе.
Через часок, когда он уже умылся с бутыли и кое-как причесался в камо- рке, в дверь раздался стук, а вскоре послышался мягкий голос, еще не совсем проснувшейся Валентины.
- Мужики, откройте, много спать вредно...
Войдя в каморку, она собственноручно надела ошейник Бим-Бому.
Ошейник был из плотной черной кожи с металлическими заклепками в виде украшений. Помимо этих блестящих украшений, на нём крепилось не- кое приспособление, отпугивающее насекомых.
Потом достала из сумки хороший кожаный намордник. Передала его
Трофимычу, а потом и синий халат работника больницы, постояла, огляды-
вая его вожделенным взглядом.
- Спасибо!- с чувством произнес Трофимыч, хотел потискать свою женщ- ину, руки так и просились, но воздержался – Бим-Бом, как ему показалось, строго глядел на него, чтобы не допустить поползновения со стороны кобеля человеческой породы.
- За спасибо клопов раздают,- отозвалась Валентина, но как-то нежно,
женственно.- Надевай халат, и вперед на кухню, привезешь завтрак... не впервой.
Трофимычу все это было знакомо давно, а потому, погуляв минут двад- цать с Бим-Бомом в наморднике по территории больницы, оставил его в ка- морке и лишь через два часа вернулся к своему другу с завтраком и, покор- мив его и себя, оба вышли на улицу.
Ему не терпелось навестить «Даниловский рынок», где торговали не- вылазно его знакомые молдованики, которым ещё совсем недавно давал приют в своей квартире и с которыми ездил на вокзал, чтобы встретить груз из Кишинёва, за что эти изможденные тяжелым трудом торговки, время от времени подпускали его к себе, имитируя страсть.
И вот они вышли, прошли через ворота поликлиники, пересекли Пав- ловскую улицу, а потом Подольское шоссе и Люсиновскую, и ступили на тер- риторию рынка и, постояв у каждого прилавка со знакомыми торговками по несколько минут, ушли оттуда с фруктами, чтобы сгрызть их где-нибудь возле больничного забора.
Трофимыч снял намордник и, достав из кармана сочную грушу, положил перед Бим-Бомом.
Так день за днём шли в привычном порядке недели за неделями, а Тро- фимыч, став своим человеком в больнице, выполнял всякие поручения, за что ему официально по найму на временную работу платили деньги.
Стал больничной достопримечательностью и Бим-Бом, заставляя случа-
йных людей сострадать ему из-за грусти в его больших по-человечески заду- мчивых глазах.
Он никакого внимания не обращал на стаю собак, возбужденных течкой рыжей дворняжки, отбивавшейся с визгом и оскалом зубов от публичного домогательства борзых кобелей.
Бим-Бом к разряду таких собак не относился, чтобы водить хоровод на собачьей свадьбе.
Девочки из медучилища подкармливали его шоколадом, а сам Бим-Бом, грустно взглядывая на их лица, старался найти хоть какие-нибудь от- даленные черты Настёны, по которой по ночам во сне вздыхал, печально подвывая.
Гуляя по улицам, прилегающим к больницам и возле Свято Данилова монастыря – Трофимыч любил стоять напротив его арки, где над аркой ко- локольни был изображен в черных тонах лик Иисуса Христа, с которым он не переставал общаться, посылая ему свой просветленный взгляд поверх трам- вайной линии: «Господи,- шептал он про себя, просветленный надеждой и любовью,- не дай нам скатиться в пропасть невежества, вразуми в гордыне пребывающий народ!»
Здесь, напротив торговой лавки с крестом, где можно было купить Би- блию, нательные кресты и христианскую литературу и прочие и прочие ри- туальные предметы для верующего люда, Трофимыч едва сдерживал свой гнев, наблюдая за безобразиями, творившимися перед ликом Иисуса.
Раздражение вызывали почти все прихожане, останавливавшиеся перед колокольней, или входящие под арку, чтобы пройти к главному храму.
Это, и старики, и молодые, и интеллигентные люди по виду – все, без исключения, стоя перед ликом Иисуса, изображенного над аркой, истово крестились, театрально кладя поклоны, не забывая при этом боковым зре- нием потешить своё честолюбие присутствием стороннего зрителя. И пос- тупали так на виду тучных попов с красными губами, будто не было в при- роде увещевания от Матфея.
Нельзя сказать, что это выглядело совсем уж комично, но отвращения не убавлял их христиански блуд.
Трофимыч никак не мог понять, как можно не знать самые элементар- ные вещи, хотя бы тем, кто по интеллекту своему и виду внешнему был ве- рующим, а значит, и читающим:
«И, когда молишься, не будь, как лицемеры, которые любят в синагогах и на углах улиц, останавливаясь, молиться, чтобы показаться перед людьми. Истинно говорю вам, что они уже получают награду свою. Ты же, когда моли- шься, войди в комнату свою, помолись Отцу твоему, Который втайне; и Отец
твой, видящий тайное, воздаст тебе явно.»
Однако Трофимыч, сколько не гневался на горе прихожан, никак не мог решиться на то, чтобы сказать им: «Люди, что вы творите – это не хоровод ряженных?»
И всё же, несмотря на свои постоянные раздражения, Трофимыч с Бим-Бомом приходили сюда несколько раз на дню и стояли перед кокольнею подолгу, особенно, когда звонили колокола, разливая над городом умирот- воряющую душу мелодию теплой волной малинового звона, воспетого не одним поколением.
В конце сентября, когда листья стали жухнуть от своей ветхости и опа- дать, и чаще лить дожди с промозглым ветром, Трофимыч вновь, как год тому назад, сильно затосковал по квартирному уюту и, сев в своей коморке, грустно задумался. И в это время вошла Валентина, тоже озабоченная мыс- лями о завтрашнем дне.
Она с чувством потискала Бим-Бома и подсела к Трофимычу:
- Через месяц, в октябре, выхожу на пенсию, надоело горбатиться. Я те- бя к себе на квартиру взяла бы, да вот не получится, сестра с Бронницы дочку мне навязала, она здесь в медучилище учится. У меня завтра выходной. Хочу с тобой в Дуравлево прокатиться, в прошлом году я там развалюху присмот- рела, дешево отдают, давай-ка соберись, вместе поедем.
- Дом хорошо. В доме печь, конечно же, есть,- радостно воскликгул бе-
здомный Трофимыч, уходя в прошлое своих родителей, вышедших из-под Владимира.
И вот, утром все втроем, с Ярославского вокзала на электричке проехав девяносто километров, а там еще пехом верст шесть, ступили на землю де- ревни Дуравлево, кем-то по-русски окрещенную со смыслом.
В Дуравлеве кроме ветхого старика Кирий и с десятка полторы покоси- вшихся домов и речушки, несущей тухлую вязкую струю по захламленным берегам, никого не встретили.
День стоял ветреный, но теплый, и солнышко чуть светило из-под мут- ных облаков свинцового неба.
Кирий сидел на крылечке покосившегося дома и весело щурился на пришельцев, а когда они подошли поближе, разглядел Валентину, снял армейскую шапку и с клокотанием в горле, спросил:
- Все ж таки приехала... Приглянулся я тебе иль наш уголок?- Он изоб- разил нечто похожее на смех и добавил:- Место хорошее, но здесь долго не живут.- Он поднял дряблую руку и показал на восток, где недалеко отсюда белело мелколесье с березовым молодняком.- Там они все полегли как на фронте, кому сорок, кому двадцать... до сорока не доживают, многие, кто куда, разбежались. А я, ничего, живу, девятый десяток пошел, рыбку в реке полавливаю, правда, кошка не есть, а я-то ничего – не брезгую. Есть тута ещё две сестры Бескровных, Булатова есть Мария, ей ещё сорока нет, ещё мале- нько, бог даст, поживет. И то радость. Хорошо бы, а то меня некому схоро- нить в бурьянишке будет.
Валентина, так страстно мечтавшая приобрести в деревне домишко, те- перь заметно скисла:
- А я дом купить собралась...
- А зачем его покупать, вон, сколько их, домов-то, не счесть»! Подоп- решь, кровлицу поменяешь и живы, сиди на крылечке и жди, когда помрешь, кому-нибудь обязательно на радость. В России места мало для житья, она сдвигается со своей оси... А ты, гостинец-то привезла?
- Как же без гостинца-то, дедушка... Пьешь?
- Если нальешь, отчего не выпить, жизнь-то наша вон, какая счастливая,
даже слез не хватает!
- А печь в доме есть?- спросил Трофимыч, пропуская мимо ушей все страхи о смерти, гнилой реке и плохом воздухе, о безалаберности России,- всё это и сам знал, знал ещё больше, чем дед Кирий.
- Как же печи не быть, деревня ведь всё ж таки...
Поднялись в дом.
Валентина поискала глазами выключатель, щелкнула, но лампа, сви- савшая с белого провода, не загорелась:
- Пульс пропал! Где пульс дедушка?- спросила Валентина, разочаро- ованно глядя на мертвую лампочку,- В прошлый раз он бился ведь.
- Это, когда было... Провода всё покрали, столбы и те пропали... У меня керосинка есть, но я её не зажигаю – зачем?
Поздно вечером дом старика Валентина со своей свитой покинула, но перед тем, как его покинуть, она затащила Трофимыча в укромное местечко дома и на очень жестком топчане дала ему с вздохами и ахами по-деревен- ски, ведя беседу нарочито громко, давая понять Кирию и Бим-Бому, что они дурачатся и ничего более.
На обратном пути в электричке народу оказалось намного больше, чем утром, когда сюда ехали.
Бим-Бом, как и утром, так и сейчас, глазами искал лица женского пола хоть чем-то похожие на лицо Настены и, не находя, тяжело вздыхал, не ск- рывая от Трофимыча своей тоски, никуда от него не уходившей.
Через месяц, как и говорила, Валентина, она вышла на пенсию, загля- нула вечером в коморку и сказала:
- Трофимыч, не обижайся, домой взять не могу, племянница у меня... Всем гуртом тесновато будет. Замуж тебя позвать не могу. Вместо меня теперь Люба будет. Она покормит, а дальше, бог даст, что-нибудь поме- няется в нашем Отечестве, хотя верится с трудом...
Трофимыч достал тетрадь и зачитал письмо:
- Посоветуй, кому его отправить – Медведеву или Путину,- кто из них
старшее будет?
Слово «старшее» из уст такого правильного человека, как Трофимыч, сам сочинившего в молодые годы бухтины о любви, Валентине показалось, наполненным трагическим смыслом:
- А ты напиши тому и другому – сами разберутся, кто из них есть кто! Главное, чтобы ты надежды не терял... Надежда – это самая крупная для нас картошка, кормящая человека убогого.
Бим-Бом, почуяв в словах Валентины некое скрытое сочувствие к ним, к
нему и Трофимычу, тяжело вздохнул, и чутье его не обмануло.
В начале ноября Трофимыча выдворили из каморки, сказав, что её будут разбирать, вид, мол, слишком неприглядный.
Трофимыч попросил лишь отсрочки до вечера:
- Место себе приищу...
Уход Валентины на пенсию, для Трофимыча стал настоящей трагедией, поскольку она не только кормила супами, но и ночлегом обеспечивала и душу своим телом обогревала.
В больнице он ночью мог без особого труда пройти в душевую, помы- ться, обстирать себя, постелить на деревянном лежаке свою вполне сносную постель. А теперь всё это приходилось искать в огромном городе, где чело- веку до человека дела не было.
Он это и сам хорошо осознавал, а потому крепко задумался. Думать при- ходилось не только о своей судьбе, но и том, кого он приручил.
- Что будем делать Бим-Бом?- заговорил Трофимыч голосом большого хозяина, располагающего целым подворьем в столичном граде.
Бим-Бом, подняв на него грустный взгляд, догадался, что у Трофимыча не так уж хороши дела, как хочет показаться ему. А на самом же деле в гла- зах своего нового хозяина читалась тревога близкая к отчаянью. И она дейс- твительно таковая и была.
Человек, никогда не ночевавший на улице, сейчас должен был освоить
все городские удобства в плане ночлега, да такие, чтобы встать утром не при-
битым такими же бездомными полулюдьми спьяну.
Оставшись вдвоем во всем свете, Трофимыч и Бим, выйдя на Дубини- нскую улицу, направились вдоль трамвайной линии, приискивая место для ночлега.
Шел хлесткий дождь со снегом, а порывистый ветер с особой остерве- нелостью плевал им в лицо, не давая выпрямить головы; под ногами чавкала сырость, а Бим-Бом, несмотря на такую мерзопакостную погоду, время от времени умудрялся на встречных поднять свой скорбный взгляд, а если среди таковых попадались женщины, старался в ком-нибудь из них найти хо-тя бы сходство с Настёной.
И вдруг, случилось чудо.
Подойдя к платформе «ЗИЛ», он увидел женщину со спины и быстрым шагом проследовал за ней, весело и тоскливо подскуливая.
Женщина, почуяв за спиной радостный визг собаки, как знакомая, обер- нулась к Бим-Бому и чуточку присела:
- Мальчик, ты, наверное, потерял свою девочку, да?- сказала она с шутливым сочувствием.
Бим-Бом остановился возле женщины, и стал её обнюхивать, тычась мо- рдой в подол её шерстяного платья, выглядывавшего из-под длинной куртки синеватого цвета, готов был облизать ей ещё и лицо, но она выпрямилась и жалобно воскликнула:
- Отпустите её хоть на часок! Ему нужна подруга, тоскует ведь, отпусти- те...
Трофимыч согласно кивнул женщине, а Бим-Бома дружески пожурив, грустно отозвался:
- Все мы тоскуем...- А потом, перейдя улицу, пошел вдоль платформы, под которой был рассыпан коричневый щебень крупной фракции, и стал под неё заглядывать, на ходу принимая решение занять одну из секции прямо под лестницей для ночлега. Здесь было более укромно и безопасно. И с этой мыслью вернулся в больницу, связал в каморке картонные листы и свой по- ролоновый матрац, свернутый в трубку и, подняв большую сумку с постелью и личными вещами, вернулся сюда же и встал под навесом трамвайной оста- новки «ЗИЛ».
Бим-Бом присел рядом с ним и, подняв на него скорбный взгляд, два раза громко и протяжно залаял, залаял с такой очевидной тоской и болью, что у Трофимыча чуть сердце не оборвалось.
Через несколько минут, не останавливаясь на остановке, прогрохотал красный трамвай, а Трофимыч грустно проводив его по пустынной улочке, взглядом сироты, почему-то вспомнил о старике Кирий, о ветхой деревне Дуравлеве и с грустью подумал о печи.
Между тем дождь, переходящий в снег, стал покрывать асфальт жидкой
белизной, замелькали белые бабочки у фонарных столбов, залепляя мутные плафоны.
- Пора,- сказал нерешительно Трофимыч, решая про себя, оставаться ли здесь, на платформе, или перейти на другую сторону.- Пошли, Бим-Бом, туда, там безопаснее... Там тоже есть лестница – под нею больше защиты.
Перешли на ту сторону, пролезли под платформу как раз в то время, когда электричка, идущая на Москву, остановилась.
Из неё вышло всего лишь три человека, и вскоре их нечеткие силуэты растворились в замутившейся в воздухе кашице.
Трофимыч, неся свою неудобную для носки поклажу, пролез под пла- тформу к секции лестницы и, отыскав там отсек более незаметный снаружи, стал обустраиваться к ночлегу, не совсем представляя, как это сделать на крупной фракции щебня, кем-то щедро рассыпанного повсюду.
Нащупав рукой какой-то металлический предмет, стал им разгребать щебень с мусором и углубляться всё глубже и глубже в почву, чтобы уложить в это углубление картонки, не забывая при этом вести беседу с псом:
- Что мы с тобой, Бим-Бом, тут так старательно разгребаем, не нож ли, как курица?- Трофимыч, сделав довольно большое углубление в почву, ак- куратно уложил в него картонные подстилки, сверху положил поролон, за- стелил зачем-то простыней.- Так вот, когда я был в одной мингрельской де- ревне, его хозяин, Арнольд Цхондиа, неся зарезанную только что курицу в дом, сказал: «Трофимыч, эта курица весь день разгребала, разгребала: и знаешь что разгребла? Нож, на свою беду...»
Бим-Бом, несмотря на бодрый голос своего хозяина, не разделял его пафосного оптимизма, ибо вид говорящего был более чем жалок, да и он выглядел удрученным. И тут на него накатила такая нестерпимая тоска, что он, подняв морду, протяжно и жалобно заскулил, почти по-человечески. Потом уронив голову между лап, шумно засопел.
Трофимыч снял обувь и спрятал её под картон, сам свалился на просты-
ню, накрылся двумя одеялами, под голову подложил шапку, и продолжил
размышлять вслух:
- Нож, конечно же, метафора... Но не в этом дело... Дело в том, что наша огромная страна, живущая в гордыне невежества, не приспособлена для жи- зни,- милосердия мало. Вот и все. Отбой! Завтра нам рано вставать, пойдем искать в великом граде зимнюю квартиру.
Бим-Бом, поняв, к чему его призывают, тяжело выдохнул теплый пар и, вытянув вперед морду, опустил её на постель к ногам Трофимыча и стал за- дремывать с мечтою о встрече с прежними хозяевами.
Вскоре в двух метрах от их логова остановилась электричка, но никто из неё здесь не вышел. Никто не потревожил студеное пространство теплом жи- вого голоса, и тишина разом накрыла крылом холодного забвения, и Бим-Бома, и Трофимыча, у которого вдруг мелькнула в сознании шальная мысль о том, что только лишь смерть является единственной непререкаемой собст- венностью всего сущего, и с этим безрадостным откровением закрыл глаза, не мечтая проснуться...

13.10.2009г.