Не успел тайджи[1] Бату отдохнуть, вернувшись после удачного похода, как ему передали, что его ждет вдова хана. Он не стал медлить. Слуги откинули перед ним полог белой юрты, и с войлочных ковров навстречу юноше поднялась сама Мадхай-хатун. Кто бы поверил, что этой красивой, улыбающейся женщине уже исполнилось сорок? Волосы, заплетенные в две косы, легкость движений и стройность стана придавали хатун девичий вид. Только в уголках глаз пролегли светлые лучики-морщинки, совсем незаметные при светильниках.

- С возвращением! – приветствовала она Бату и, по-обыкновению, сразу перешла к делу. - Ты вырос, тайджи. Возмужал. Если бы твои отец и мать дожили до этого дня, они гордились бы таким сыном. Не думаешь, что пора занять место, принадлежащее тебе по рождению? В следующем месяце, если будет угодно синему небу, мы устроим церемонию передачи власти. Но будущему хану надо подумать о жене, - она сделала знак служанке, и та впустила в юрту дочерей Мадхай, наряженных, как на праздник. Одной было шестнадцать лет, другой - пятнадцать. Они одинаково поклонились и сели на пятки. Девушки не поднимали глаз, но ресницы их нетерпеливо трепетали. Младшая не выдержала и прикрылась рукавом, отчаянно горя щеками. Прически ханш были щедро украшены искусственными прядями из конского волоса, гребнями с бирюзой и лазуритом. Солнечный луч, проникнув под кошму,[2] рассыпался на тысячу бликов, отразившись от тяжелых золотых ожерелий, украшавших девичьи шеи.

Бату внимательно рассматривал девушек. Обе пошли в отца – покойного хана Мандуула, ни единой черточки матери не было в их облике.  

- Возьми в жены одну из моих дочерей, - продолжала тем временем Мадхай. – Они хорошего рода, обучены всем женским премудростям, скромны и добродетельны. Старшая нежнее лицом, но младшая лучше играет на чанзе.[3] Какую бы ты не выбрал, она станет прекрасной подругой.

- Подругой… -  задумчиво повторил Бату и добавил:  – Уверен, что ты хорошо воспитала дочерей, хатун, и любой будет рад такой жене. Но я не могу сделать выбор сразу. Надо помолиться Тенгри,[4] чтобы он направил на верный путь. Завтра я объявлю о своем решении.

В эту ночь Бату не спалось. Он размышлял о том, как причудливы повороты судьбы. Его отец – Баян-Мункэ - долгое время был соправителем хана Мандуула, умершего пятнадцать лет назад, и происходил из Борджигинов[5] – прямых потомков Чингис-хана. Сто лет назад род его правил в Китае, пока не был изгнан народным восстанием.

Бату исполнилось четыре года, когда отца, ложно обвиненного в измене, казнили по приказу хана. Все богатства соправителя, отару, табун и молодую жену забрал себе один из князей, тот самый, который особенно усердствовал в раскрытии мнимого заговора. Чтобы спасти Бату, мать отдала его в приемную семью, строго-настрого наказав хранить тайну рождения ребенка.

Вспомнился Бату и последующий год, проведенный в семье бедного пастуха  –  год серый, безрадостный. Его били всякий раз, когда он называл себя сыном хана, а летом отправили пасти овец и собирать кизяк. У пастуха было пятеро детей. Младшие плакали ночи напролет, а старшие норовили забрать у приемыша причитавшуюся ему ежедневную половину лепешки, награждая подзатыльниками, если он пытался пожаловаться. Спать приходилось на земляном полу, не покрытом войлоком и кишевшем насекомыми. В щели юрты немилосердно дуло, и вскоре у него по всему телу пошли незаживающие нарывы. А потом приехал человек на белом коне и забрал его с собой, не смотря на вопли приемной семьи. Они ехали в степи несколько дней почти без остановок, и Бату думал, что умрет от усталости. Когда его привезли в большой улус, в центре которого стояла юрта, покрытая белой кошмой, он едва смог приоткрыть глаза. Как в тумане виделись ему воины с обветренными лицами. Их было много, и они смотрели на него, как на чудо, явленное небесами. Потом он увидел молочно-белую кобылицу, мчащуюся во весь опор, и всадницу, косы которой стелились по ветру. Он до сих пор отчетливо помнил, какой впервые предстала перед ним Мадхай-хатун. Стройная, сильная, в самом расцвете 25 лет, она улыбалась, и лицо ее словно излучало свет. Она носила полинявший от солнца и ветра халат, простые черные шаровары и единственное украшение - мужской наборный пояс с серебряными бляхами. Хатун соскочила с лошади и направилась к Бату, постукивая плеткой по сапожкам-гутулам, а воины почтительно расступались перед ней.

- Это - истинный Борджигин! У него синие глаза! – услышал Бату ее голос.

Тогда он еще не знал, что хан Мандуул умер, не оставив наследника. И не знал, что хатун послала во все улусы гонцов, чтобы найти последнего отпрыска ханской семьи – его, Бату, сына казненного Баян-Мункэ.

Хатун взяла Бату на руки и унесла в белую юрту. С тех пор они были неразлучны. Мадхай залечила его язвы, обмывая целебным верблюжьим молоком. Он спал в ее постели, ездил с ней в одном седле и ел из одного блюда. Отправляясь в военные походы, хатун оставляла его на попечение Джигу, своего брата по матери , того самого человека, который забрал Бату у пастуха.

Наследника учили всему, что может пригодиться будущему хану и относились почтительно, как того и требовала знатность его рода. По вечерам, засыпая, он слушал сказки и легенды, которые рассказывала Мадхай, она знала их великое множество. Она же научила его чтению и письму, сама усадила на коня и показала, как стрелять из лука. Когда Бату исполнилось десять лет, хатун взяла его в битву, посадив в седло впереди себя. В этом бою он впервые увидел кровь и смерть. Телохранители Мадхай были убиты, а ей самой вражеская стрела пробила плечо. Хатун обломала древко и повела коня здоровой рукой, улыбкой подбадривая перепуганного Бату и уверяя, что ей совершенно не больно. Правда потом она два дня мучилась лихорадкой, тайком вытирая потный лоб, и закусывала губы, когда думала, что ее никто не видит.

Становясь старше, Бату все больше удивлялся и все больше понимал, как этой женщине удавалось удерживать власть, сплотив вокруг себя князей и воинов. Она была беспощадна к противникам и щедра со сторонниками. В походах не гнушалась есть из общего котла, спала, подложив под голову свернутую попону, и для каждого находила доброе слово. И в дождь, и в снег она сияла, как солнце, и всем было тепло рядом с ней.

Воины никогда не упоминали избранного имени правительницы, а звали так, как прежде звал ее отец – Чороса, подруга. Бату, будучи ребенком, тоже привык так ее называть.

- Говорят, наш род произошел от сына небесной девы, - рассказывала ему со смехом хатун. – Она оставила малыша под сухим деревом, которое, как ты знаешь, зовут «цороса» - кривое. Там ребенка нашел охотник из племени ойратов, которое было изгнано со своих пастбищ врагами. Ребенок вырос и превзошел всех по силе, уму и красоте. Его сделали ханом, и он вернул отобранные земли. От него, якобы, и ведет начало род моего отца. Но это неправда. Сказка, ничего больше. Нас называли Чорос, что означает «товарищи», потому что мы всегда были верны слову и своим друзьям. Запомни это и знай, что все из моего рода будут верны тебе.

 Еще Бату вспомнил, как едва не погиб в первом самостоятельном походе, когда Мадхай поставила его во главе отряда. Бату тогда было пятнадцать лет. Они попали в засаду и пока искали укрытия, враги забросали их стрелами. Джигу заслонил его своим телом. Когда хатун сообщили о смерти брата, она спросила, как он погиб. Ей рассказали, что он прикрыл собой юного тайджи.

- Хвала синему небу, - сказала тогда хатун и поцеловала Бату в глаза и лоб. – Разве не о такой смерти мечтал он? И разве не о такой смерти мечтала для него я? Он спас нашего будущего хана. Что может быть достойней?

Никто не видел слез в глазах хатун. Даже когда она насыпала курган, то была спокойна и улыбалась, как если бы устраивала не смертное ложе, а постель для дорогого гостя.

В ночь после похорон Бату не смог уснуть и отравился  бродить по улусу. Из белой юрты ему послышались приглушенные рыдания. Отогнув кошму, он увидел Мадхай-хатун, стоявшую на коленях лицом к востоку. Волосы ее были распущены, она припадала к земле и молилась Тенгри и Алан-Гуа,[6] оплакивая смерть брата. Старая служанка Сувдан сидела в углу и утирала слезы, держа на коленях глиняный светильничек. Бату опустил полог и отошел на цыпочках.

Наутро хатун вела себя, как обычно. Расспросив Бату о расстановке вражеских войск, она вместе с ним и помощниками начала разрабатывать план нападения. Бату следил за ней, но не заметил и следа горя, что наблюдал ночью. Припухшие от слез веки хатун подвела черной китайской краской, а щеки нарумянила, скрыв бледность. Он ничего не сказал ей и не утешил, хотя много ночей после этого подыскивал нужные слова и даже записывал их, но наутро уничтожал записи.

Еще тайджи вспомнил, что когда ему исполнилось 17 лет, в улус приехал батыр Нойонболод, потомок младшего брата Чингис-хана. Он хотел переговорить с хатун о защите западных границ. Бату знал, что когда хатун овдовела, Нойонболод сватался к ней, но получил отказ. Ночью Бату снова не спалось, и он опять подошел к белой юрте. В свете луны стояли двое - Нойонболод и Мадхай-хатун. Мадхай держала цветок тюльпана и слушала, как Нойонболод уговаривал ее уехать с ним, убеждая, что наследник-чингисид, которого она так хранила и берегла, уже взрослый и способен править сам.

- Он взрослый, - согласилась хатун, когда красноречие батыра иссякло. – Мы с тобой были на два года старше, когда вместе с Джигу взялись отстаивать то, что создал великий Чингис. Это было трудное время, но славное. Ты ведь все помнишь? Но скажи, что было бы, останься я тогда одна? Не будь у меня верного друга и горячо любимого брата, как бы я справилась с князьями, готовыми поднять бунт по любому поводу? Сумела бы найти верное решение? Кто поддержал бы меня в случае неудачи? Да, Бату уже взрослый. Но ему нужен верный друг и советчик. Я не могу оставить его.

- Будь проклят твой род, Чороса, - сквозь зубы сказал гость. – Ваша честность и преданность вошли в поговорку, но как же они мешают жить!

- Пусть так, - ответила хатун. – Я не сверну с пути, поддавшись женской слабости.

- Ты не женщина, - уже горько сказал Нойонболод, - ты сродни каменной Алан-Гуа. У тебя нет сердца. Говорят, ты даже смерть брата не оплакала достойно.

- Слезы глаз куда как впечатляют, - усмехнулась хатун, перебрасывая косы на спину. – Но некоторые забывают, что слезы сердца так же солоны, хотя их никто не видит.

Они помолчали, глядя друг на друга. Нойонболод вдруг шагнул к хатун и схватил ее за плечи. Она попыталась освободиться, но он держал крепко.

- Здесь никого нет, Чороса, - сказал батыр. – Никто не узнает, если  ты хоть раз уступишь женской природе. Стань слабой, осчастливь меня. Я так долго ждал, неужели в тебе нет жалости?

Она снова попыталась освободиться, но Нойонболод обнял ее, подавив всякое сопротивление. Бату уже готов был кинуться на помощь, но спокойный голос хатун остановил его.

- Тогда, двенадцать лет назад, я смогла справиться с тобой, Нойонболод, - произнесла она. – Сейчас силы мои не те. Но если ты посмеешь этим воспользоваться, то все соглашения между нами будут расторгнуты, а из друга ты превратишься во врага. И вражда наша будет длиться до самой смерти. Твоей или моей.

Несколько мгновений Нойонболод всматривался в ее лицо, потом с проклятьем разжал руки и побрел прочь. Из юрты выглянула старая Сувдан и заворчала:

- Не было у тебя ума, и не будет.

- Хватит и того, что у тебя ума - на семерых с избытком, - невесело пошутила хатун, отбросив тюльпан в сторону.

Наутро отряд Нойонболода уехал, Бату с Мадхай провожали их в дорогу, и улыбка не сходила с сияющего лица хатун. Бату поглядывал на нее исподлобья, но не обнаружил и тени сожаления. А Нойонболод был угрюм и зло хлестнул коня, едва попрощавшись.

Мадхай так и не вышла замуж, и до Бату ни разу не доходили слухи о том, что у вдовы есть сердечная привязанность. И вот теперь она с легкостью передает ему власть, которую утверждала столько лет, оплачивая каждую победу своей кровью и кровью близких. А дочери убийцы отца мечтают назвать его мужем и господином. 

Тайджи снова и снова ворочался в постели, воскрешая в памяти события прошлых лет.

Между тем, в белой юрте тоже не спали.

Прихватив кожаную флягу с молоком, Мадхай-хатун в сопровождении верной служанки  тайком выбралась из улуса в степь, чтобы принести жертву Алан-Гуа.

Они шли молча, Сувдан то и дело поглядывала на ханшу, но заговаривать не решалась. Мадхай грустила, и даже солнечный свет ее лица, казалось, потускнел, а пламя в глазах погасло.

Каменный идол прародительницы надвинулся на них из темноты, словно сам вышел навстречу. Алая Красавица невозмутимо взирала на женщин, сложив руки на животе. Тысяча кос волнами сбегали по каменному телу до самой земли.

Мадхай вылила к подножью идола принесенное молоко, шепча молитву, и трижды обошла вокруг. Потом села в траву перед Алан-Гуа и долго не произносила ни слова. Сувдан, кряхтя, опустилась рядом и взяла госпожу за руку, давая понять, что она не одна.

- Знаешь, Сувдан, - сказала вдруг ханша, - мой отец очень хотел сына, а родилась я, и больше детей у него не было. Но отец не стал печалиться. Сказал, что дочь нашего рода прославится больше, чем любой сын. Он воспитывал меня, как мальчишку. Учил чтению, письму и военному делу. К пятнадцати годам я стала лучшим наездником в улусе, и не всякий мужчина мог натянуть мой лук. А потом в гости к нам заехал хан Мандуул. Я тогда прискакала из степи и даже не успела переодеться в праздничные одежды. Хан посмотрел на меня – и тут же приказал привести белую кобылицу под золоченым седлом. На этой кобылице я и уехала в его юрту, стала второй женой. Мне тогда несладко пришлось. Старшая жена Джунхэн была бездетна, а у меня родились дочери. И ночи хан предпочитал проводить в моей юрте. Джунхэн презрительно звала меня «Кара-кыз», Черная девка. Хотя мой род по знатности не уступал ее роду. Но чем больше она порочила меня в глазах хана, тем больше он привязывался ко мне и отворачивался от нее. А я никогда не жаловалась на старшую жену. Даже когда Джунхэн, будто нечаянно, загоняла мне в руку иголки или обливала кипятком, подавая чай. Я молчала. А ее это злило еще больше. Она трижды пыталась отравить меня, но Алан-Гуа всегда приходила на помощь. В первый раз моя собака залезла в блюдо с едой. Во второй раз меня вызвал муж, и я отдала еду слугам. А в третий рабыня-предательница не смогла довести дело до конца. Она выбила чашку из моих рук, расплакалась и покаялась. Я не стала убивать ее, отправила в дальний улус. Тогда я не знала, как следует поступить, как уберечься от кинжала или яда. Но мой муж внезапно умер, а перед смертью даровал мне титул хатун – первой жены, в обход Джунхэн. Джигу и Нойонболод приняли мою сторону. Я взяла Джунхэн в заложницы и заставила ее род подчиниться. Потом по одному разбила всех этих гордых северных князьков, глупцов, не думавших о будущем. Я хотела создать такую же державу, как при великом Чингисхане. Чтобы монгольские тумены[7] объединились и снова стали грозной силой. И мне это удалось. Но какой ценой…

- Могла пойти за Нойонболода, из него бы получился хороший хан, - проворчала Сувдан. – А ты бы рожала сыновей, как положено женщине.

- Нойонболод… - Мадхай задумалась и покачала головой. – Нет, он не хан по крови. Род его черный, а у самого слишком горячий нрав.

- Будто ты не смогла смирить его нрав! – фыркнула Сувдан. – Видела я, как он держался за твое стремя и плакал, умоляя остаться. А ты даже не взглянула, умчалась, как ветер, чтобы потом объявить ханом паршивого мальчишку, подобранного в степи.

- Глупая старуха. Ты не понимаешь. Думаешь, мне легко было уехать? Сколько я мучилась сомнениями, не знала, как поступить. И мы с Джигу, ночью, как и сейчас, пришли просить совета у Алан-Гуа. Я молилась, чтобы она указала мне верный путь. И она ответила. Она сказала, что став женой Нойонболода я пойду по темному пути. Но меня ждет путь светлый, если я откажусь от замужества и найду последнего из Борджигинов. Я выбрала  путь света. Брат нашел и привез наследника. Тайджи Бату. Ты помнишь, каким он был, Сувдан? Маленький, худой, в язвах с головы до ног. Я знала, что он – наш будущий хан, но всегда относилась к нему, словно к ребенку, который нуждается в опеке и ласке. А сегодня, заметив, как заблестели глаза моих дочерей при его появлении, я вдруг прозрела. Он уже не ребенок, не мальчишка, которому потребен наставник. Он мужчина. Он смел, благороден и красив. И сердце мое наполнилось тоской.

- Может, я и глупая старуха, - обиженно прошамкала Сувдан, - но дожила до седых волос и не жалею ни об одном прошедшем дне.

- И я не жалею. Случись повторить все снова, я поступила бы точно так же,  - возразила Мадхай и подняла бледное лицо к невозмутимому каменному лику прародительницы. – Я всегда слушала тебя, Алан-Гуа. Я была певчей птицей в синем небе, а теперь крылья потеряны. Ты бросила меня оземь, превратила в степь, заросшую сухим ковылем. И петь отныне я смогу лишь во сне. Зачем ты дала проникнуть тоске в мое сердце? Ах, синее небо, зачем ты наказало меня тоской по Синеглазому?

Сувдан обняла Мадхай, и гордая ханша заплакала на плече у служанки.

На следующий день Бату пришел в юрту хатун в сопровождении нукеров.[8] На шапке тайджи красовался пышный волчий хвост, а за поясом торчал старинный кинжал с рукоятью, украшенной серебром. Вид у наследника был важный и торжественный.

Хатун ждала его. Дочери сидели рядышком, разнарженные еще пышнее, чем накануне. Слуги подали угощение - кусочки теста, зажаренные в масле и политые медом, и колотый тростниковый сахар.

- Небо такое ясное, - сказала хатун, улыбаясь. – Надеюсь, Тенгри подсказал верное решение, славный потомок Борджигинов!

- Да, Тенгри милостив. Мне было откровение, кого взять в жены, - ответил Бату, усаживаясь на ковры и принимая чашку с чаем из рук Мадхай. Он не спеша напился и бросил в рот несколько сладких кусочков.

- Синее небо не может ошибаться, - подтвердила хатун. – На кого же пал твой выбор?

Ее дочери смущенно потупились, замирая в радостном ожидании. Бату усмехнулся, поглядев на них, а потом сказал:

 - Ночью мне не спалось. Вышел побродить под луной и незаметно оказался возле Алан-Гуа. Обычно она не дает советов мужчинам, но в этот раз была благосклонна. Она назвала имя, и ее воля совпала с моим желанием. Я решил взять в жены тебя, Чороса.

Старая Сувдан приглушенно ахнула, а ханши, встрепенувшись, как птички, переглянулись и изумленно захлопали ресницами. Мадхай медленно положила ладони на грудь, не отрывая взгляда от блюда со сладостями.

- Что скажешь? – спросил Бату.

Хатун помедлила, прежде чем заговорить.

- Не ослышалась ли… - начала она, но Бату перебил ее.

- Мне нужна только ты, Чороса. Не хочу разлучаться с тобой. Хочу и дальше греться теплом твоего солнца. И хочу, чтобы ты оставалась певчей птицей, парящей в синем небе. Если то, что доверила мне ночью Алан-Гуа - правда, скажи, что согласна. И мы сегодня же принесем Тенгри свадебную жертву.

Хатун коснулась дрожащими пальцами подбородка, поправила косы и вдруг покраснела больше дочерей. Она покачала головой:

- Нет! Нет, не сегодня. Лучше принести жертву завтра. А сегодня я отправлюсь к Алан-Гуа и попрошу у нее семерых сыновей и одну дочку, чтобы твой род не пресекся.

Чороса родила Бату, получившему имя Даян – Объединитель, семь сыновей и одну дочь, возродив династию чингисидов. До самой смерти она оставалась любимой женой и верной подругой мужа. Она умерла в возрасте 60 лет на поле боя, во время войны с китайским императором.