«Исцеление»

Ярко выделяющаяся среди разнокалиберной звездной россыпи красноватым сиянием хвостатая гостья денно и нощно висела высоко в небе, медленно переползая с запада на восток. Двое всадников легкой рысцой проскакали вдоль высокой каменной стены, разбрасывая по сторонам грязный и мокрый мартовский снег, и скрылась за угловой башней. Запоздало очухавшаяся собачонка с рваным боком и больными слезящимися глазами выскочила из подстенной норы нехитрого, но безопасного своего жилища и с заливисто-протяжным лаем кинулась было вслед, однако, передумав, но, не переставая лаять, повернула обратно. Ее полудохлые щенки, ютившиеся в глубине мерзлого земляного хода, заслышали материнский голос и принялись отчаянно скулить. Сука, энергично работая задними лапами, протиснулась в нору и удовлетворенно улеглась, накрыв их замерзшие тщедушные тела.
От конского топота и истеричного лая подзаборной шавки Иван нервно вздрогнул и проснулся. Его одутловатое дряблое тело было покрыто испариной, от которой холщевая до пят рубаха с редким незатейливым рисунком совершенно вымокла. Настороженный от беспокойного сна взгляд его рыскал по опочивальне, ища источник ощущаемой опасности. Слабые отблески огня, горевшего в изящной «голландке», гуляли по выскобленным еще с утра половицам, отражались на стенах, образуя причудливо танцующие фигуры. В углу, напротив дубовой двери, у темного старинного иконостаса мирно поблескивали лампадки. Иван глядел то на танцующих демонов на стенах, то на святые огоньки и мысленно крестился. Столь привычный страх вновь пробрал его. Немощь многократно усиливала это томительное и навязчивое чувство, заставляя Ивана временами впадать в злобную панику.
-Василий! – глухо позвал Иван. Голос со сна слушался плохо, и натужно прокашлявшись, он крикнул громче, - Василий, подь ко мне!
Шуйский, шептавшийся с кем-то через приоткрытую створку двери, в мгновение ока очутился подле царской кровати.
-Я здесь, мой государь! Что твоей милости желать угодно?
Щупленький, но прыткий седоватый старик засуетился вокруг Ивана, заботливо утирая шелковым платком лоб царя и поправляя разметавшиеся по огромной мокрой от пота и слез (царь во сне в последнее время почти всегда плакал) подушке льняного цвета волосы. Царь едва заметно поманил пальцем князя, чтобы тот наклонился ближе.
-Здесь никого нет?
Никого, государь! Мы, да Бог!
-Ты никуда не отлучался?
-Только у твоей постели и был!
Царь замолк, думая о своем, затем вновь вернулся к действительности.
-Вели зажечь свечи. Да пусть поболее зажгут, не скупятся. А то, душно мне… без света…
Когда вспыхнули массивные, бронзового литья светильники, Иван приободрился, сел в кровати, облокотясь на услужливо подложенную гору из подушек, и блаженно потянулся. В золоченой клетке, укрепленной над мозаичным окошком, весело встрепенулся, заверещал любимый кенарь.
-Хвостатая еще в небе?
-В небе, государь! Как же ей не летать, - царедворец горестно вздохнул. – Царство без участия твоего мудрого хиреть стало. Ты хвораешь, а народ в глубокой скорби и печали, – Василий хитро прищурился. – Сам ведаешь, что о знамении этом говорят. А всем рты не заткнешь. Мы, твои слуги верные, денно и нощно думаем, как поправить это худое дело…
-Опять мудрствуешь! – недобро вскинул брови Иван. – Говори проще, да о делах. Не в силах я сегодня разбирать твои бредни.
-Я о делах и говорю, великий государь. Сыскали мы одного человека из неметчины…
-Нерусь, что ли? – совсем потемнел лицом царь.
-Да, но по-русски толмачит. И, главное средство имеет верное против самых страшных недугов. Сам видел и испробовал.
-Вперед меня полез, поганец!
-Не вперед тебя, но дабы уберечь от вреда возможного твое дражайшее здоровье!
-Что за средство?
-О средстве самом рассказать не могу – немец секрета не раскрыл, а как лечился им – расскажу. Заболела еще по осени нога у меня, - Василий похлопал ладонью по правому колену и трижды сплюнул в сторону. – В один день распухла вся, язвами пошла. Уже и гной из ран потек. Лежу света белого не вижу, думаю – Богу душу грешную отдаю. Привели ко мне этого басурманина. Достает он из сумы что-то непонятное. Поводил над ногой, побормотал чего-то. Я возьми и усни. На утро – как рукой сняло! Вот так, государь.
Иван задумчиво почесал пятерней свою жесткую седеющую бороду, задрал полу Васильева платья и долго и недоверчиво рассматривал вылеченную ногу. Сомнения терзали его и без того измученную душу. Сколько знахарей прошло через его палаты: Марфа Коломенская, Симеон-отшельник из Соловков, шаман Куярык из-под Тобола, и все они закончили свой путь на плахе Лобного места, не сумев вернуть царю прежние силы и здравие.
-Где немец-то? – наконец спросил Иван Шуйского, не отводя взгляда от волосатой конечности царедворца.
-Здесь, государь! Как ты захворал, так по моему приказу в один миг его и сыскали. Цельный день у дверей дожидается, дабы пред тобой предстать.
Улыбка умиления не сходила с лица Шуйского. Словно идол каменный, каких немеренно свезли на смотрины казаки из-за гор Уральских, он простоял, пока продолжался высокий осмотр.
Царь отпустил полу платья Шуйского, оттолкнул его ногой от кровати:
-Веди сюда эту залетную птицу…
Через низкий дверной проем в сопровождении Богдана Бельского вошел сутулясь и комкая в руках шапку, тощий, длинный с глубокими залысинами на морщинистом лбу и висках мужчина. На нем был потертый, не по росту сшитый кафтан, опоясанный розовым кушаком, на котором болталась коротенькая, особенно в сравнении с ростом своего владельца, шпага. На ногах кроме дырявых чулок ничего не было – заставили разуться у порога. Богдан незаметно, но сильно стукнул немца кулаком по спине, и тот согнулся почти пополам в долгом поклоне.
«И где только отыскали такого», - недовольно подумал Иван, разглядывая жалкого гостя. А вслух спросил грозно с насмешливой неприязнью:
-Ты откуда такой будешь?
-Ми есть Хамбург, - проговорил тонким, почти мальчишеским голосом немец, не разгибаясь.
-Что есть? – не понял царь.
-Они из Гамбургу, государь, - пояснил Бельский, затем схватил гостя за воротник и возвратил в вертикальное положение.
-Из Гамбургу! – протянул многозначительно Иван. – И долгая туда дорога?
-О, дольга, дольга! Целихь двадцать дней! – радостно закивал головой немец.
Царь поскреб пальцем место на шее, укушенное блохой, зевнул. Пустая болтовня ему надоела. Он сделал знак, и Шуйский поднес Ивану фарфоровый горшок, в который государь, встав на колени и отвернувшись от вошедших, долго мочился.
-Ну, что у тебя для меня есть? – спросил царь, поправив рубаху и вновь улегшись под одеяло.
Немец оживился, засуетился, повторяя «сичас, сичас», полез к себе под кафтан и извлек небольшой сверток, упакованный в серую разлохмаченную холщевину.
Иван, любопытствуя, вытянул шею и следил за манипуляциями иноземца. Тот, подойдя к небольшому деревянному столику чудной резной работы, положил тряпичный мешок и аккуратно, двумя пальцами – большим и указательным – развернул сверток. Мощная фигура Бельского словно тень нависла над немцем, готовая при первой же опасности разметать в клочья этого человечка. Теперь все увидели, что на тряпичной подстилке лежал темный камень, похожий на кусок угля, величиной с хороший кулак.
-И этим ты хотел меня удивить? – разочарованно кивнул Иван на камень.
В ответ немец только и повторял: «Сичас, сичас». Его полусумасшедшие глаза зачарованно смотрели на таинственный камень. Сложенные в умилении ладони были поднесены к подбородку и делали гостя похожим на католического аббата.
-Сичас…
Ровно горевшее пламя светильников шевельнулось. В качнувшемся свете камень вздрогнул и на миг пыхнул слабым свечением, идущим, как показалось царю, изнутри. Пыхнул и тут же погас, заставив присутствующих усомниться в недавно увиденном. Перед ними вновь лежала мертвая глыба. Однако новая волна необычного свечения не заставила себя долго ждать. Огонь, засевший внутри камня, делавший его похожим на раздуваемый кем-то уголек, разгорался все сильнее. Двухцветный – сине-зеленый – нимб опоясывал камень по окружности и все увеличивался в размерах, цепляясь как паутина, за столик, переливаясь, приближался к лежавшему государю. Иван протянул руку и дотронулся до светящейся глыбы. Камень обжигал. Но не огнем, а адским холодом. Словно Иван коснулся сосульки, напоенной уличной январской стужей. Царь усмехнулся и тут только обратил внимание, что его пернатый любимец, весело трещавший и порхавший недавно по клетке, сейчас лежал на боку, неловко задрав маленькие когтистые лапки. Это же заприметил и зоркий глаз бдительного Бельского.
-Тепъер ты иметь это чудо, - совсем уже иным, уверенным и одновременно дьявольски вкрадчивым голосом заговорил иностранец, когда камень разгорелся в полную силу. – А я тебъя буду лечить. Смотри съюда!
С этими словами немец прикрыл камень ладонью. Бельский, князь и Иван уставились туда, куда велел смотреть гость. Сухая бледная кисть иностранца порозовела, на ней отчетливо проступили пять темных узловатых линий, сходившихся в основании. Шуйский с Бельским украдкой перекрестились.
-Это есть кость, - пояснил немец, с усмешкой взглянув на царедворцев. – Так – есть, а так, - он убрал руку, и линии исчезли, - нет. Есть – нет, есть – нет…
-Чудно! – удивился царь, сам несколько раз проделав фокус и любуясь костяком собственной руки. – Откуда у тебя это, иноверец?
-Это есть небъесное тело. Подарок комъеты, - немец указал пальцем на темное окно. – Оттуда летъело и плюхь – ко мне под ноги… А я есть объязан тебъя лечить.
После этих слов гость резво подскочил к постели Ивана и уже было отбросил пуховое одеяло, но железная хватка Бельского остановила его порыв.
-Погодь, сучий сын, - громыхнул Богдан басовито. – Ну-ка иди, на птахе божьей покажи силу своего средства.
Быстро сообразив, Шуйский вынул из клетки еще теплую, но уже бездвижную птицу и поднес ее к иноземцу. Тот, приняв бездыханное тело из рук князя, положил его на деревянный столик, расправил безвольные крылья и принялся водить каменной свечей над погибшей, казалось, тварью. Полыхающая сине-зеленая паутина обволокла кенаря, светящиеся частицы застревали в ее серовато-желтых перьях, падали на пол и деревянные половицы, и таяли, словно снежинки в теплой комнате. Так продолжалось довольно долго. Вдруг слабая дрожь передернула птичье тело, – увидели это все, - кенарь встрепенулся, вскочил на лапки, отряхнул оперение и стремглав вылетел через неплотно прикрытую дверь.
Все трое, самые могущественные люди в этой богатой азиатской стране, были несказанно изумлены. Немец исподлобья, довольный произведенным впечатлением, глядел то на царя, то на его опричника, то на шустрого князя, и старался блюсти самый невозмутимый вид.
-Истинно говорю – чудо! – прервал всеобщее молчание довольный царь. – Поди ко мне, иноверец, кудесничай…
Когда царь, подчиняясь чудесной силе камня и утомленный долгой процедурой уснул, Бельский выпроводил лекаря за дверь, а Шуйский шепотом приказал ему:
-Немца в подвал, камень мне принесешь, а сам молчок.
Богдан покорно кивнул и вышел вслед за новым пленником Кремля.

***
Иван проснулся по своему обыкновению поздно. Нежаркое весеннее солнце играло на оконной мозаике стеклянным разноцветьем. Слабые лучики ложились на дубовый подоконник, пустую осиротевшую клетку. В царской спальне стоял холодный полумрак – челядь еще не успела натопить печь.
Едва открыв глаза, Иван прислушался к себе, боясь шевельнуться. Но, странное дело, в это утро он не ощущал в теле ни давящей тяжести, ни ноющей неотступной боли. Наоборот, необычайная легкость в каждой косточке и каждом сухожилии, подкрепленная бодрым настроением, ожидание чего-то значительного, выталкивали его из кровати. Веря и одновременно не веря своим еще слабым неясным ощущениям, он робко сел в постели и спустил ноги на успевший остыть за ночь деревянный пол. Руки и ноги его еще были слабы от многодневной болезни и потому легонько дрожали. Посмотрев на свои молочно-белые высохшие ноги, на столик, стоявший по левую сторону, Иван заметил на столике тряпичный сверток с чудесным камнем, изъятым Шуйским у немца, и радостно улыбнулся, вспомнив вчерашние события. «Да, истинное чудо, - думал Иван, восстанавливая в сознании прошедший вечер. – И немца этого мне Бог послал, не оставил меня грешного. Все теперь будет по-старому. По-старому…» Прежняя царственная уверенность в своих силах возвращалась к нему. На мягкой перине сидел не немощный, измученный болезнью старик, а царь-государь всея Руси Иван, нареченный в народе Грозным!
Видимо, заслышав шорохи в опочивальне, в дверях появился богатырь Богдан Бельский – верный царев пес. Иван велел ему одеть себя и подавать завтрак. Внесли длинный стол, крепко сколоченный из мореных дубовых досок, который вскоре был уставлен богатым множеством яств и заморских вин. Царь пожелал начать трапезу в одиночестве. Однако вскоре его уединение нарушил митрополит Кирилл. Высокий, черный, как ворон, обряженный в строгое монашеское одеяние, единственным украшением которого был массивный золотой крест, щедро усыпанный сверкающими каменьями, он начал свою степенную речь:
-Рад видеть тебя в здравии и бодрости, государь! Наслышан был о твоем исцелении и решил повидать царя своего.
-Садись, - указал Иван на длинную лавку, стоявшую на противной стороне стола, сам не прекращая грызть телячью ногу.
-Благодарствую, - Кирилл широко перекрестился и присел на краешек скамьи. – Душно тут у тебя. Света и воздуха нет. Приказал бы окно растворить, вычистить все, - оглядевшись, укорил монах царя. – Да лампадка, гляди, одна погасла!
-Все поправим, отче, - отвечал Иван, запивая жирную пищу медовухой. – И всех поправим, - добавил он, зло блеснув черными, как у колдуна, зрачками. – Почему не ешь? Не стесняйся. Царь щедр и боголюбив.
-Не могу, государь – пост, а пища у тебя шибко скоромная. Тебе-то нужно силы набирать… Вот от яблочка не откажусь.
Кирилл взял из широкой стеклянной чаши румяное сочное яблоко (не яблоко – яблочище!) и с хрустом надкусил розовый бочок, обнажив белоснежную, сверкающую каплями свежего сока мякоть. Доев райский плод, митрополит аккуратно вытер губы, стряхнул с усов и бороды мелкие невидимые крошки и испытующе, с некоторым вызовом посмотрел на царя.
-Государь, - священник понизил голос и приблизил свое лицо к лицу Ивана. – Зачем принимаешь милость дьявольскую? Зачем послов сатаны привечаешь и берешь от них подарки? Вся Первопрестольная слухами полнится, что царь, мол, с врагом рода человеческого дружбу свел. К худу это, великий государь! Одумайся, прогони его от себя, от камня адского избавься!
Царь не донес чашу до губ. Краска гнева обожгла обветренное морщинистое лицо, и он с неистовой силой ударил серебряным фужером о стол. Вино веером разлетелось в разные стороны, а тонкая ножка бокала уродливо изогнулась.
-Ты что же, отче, не рад моему исцелению? – Иван старался подбирать не слишком обидные слова. – Смерти моей возжелал? Посмотри в окно! Чьи головы псы дворовые объедают – знаешь? Понавели в палаты кремлевские волхвов, да знахарей, а толк-то от них какой? Только жрут целыми днями, пьянствуют, разврат творят! Этот-то в один час меня от мук избавил. Так кому же верить? Ему или вам?
-Государь! Твоя жизнь нам дороже собственной, но…
-Ступай прочь! Утомил ты меня, отче. Не вводи во грех…
Поняв бессмысленность и небезопасность своей миссии, старец встал, низко поклонился и молча вышел вон, провожаемый гневным государевым взглядом.
Растревоженный неприятным визитом, Иван ходил долго и нервно по опочивальне, криво усмехаясь неугодным речам излишне набожного церковника и теребя пальцами жесткую нерасчесанную бороду – так он делал всегда в минуты сильного душевного волнения.
Отдохнув после сытного и впервые за долгое время с таким аппетитом съеденного обеда, он решил принять теплую ванну и заняться запущенными государственными делами.
Не слишком горячая вода была настояна на целебных травах, и дух, исходивший от ванны вместе с паром, приятно ласкал ноздри. Государь полулежал, благостно раскинув тощие руки, щурился от яркого света благовонных испарений и вел неспешную беседу с окружавшими его царедворцами. Воевода Годунов сокрушался по поводу таявшего из-за постоянных отправок в бескрайнюю Сибирь войска. Шуйского занимали вопросы татарской смуты, поднимавшей свою змеиную голову в Казани. Казна Московская была почти пуста, и вновь нужны были люди для сбора податей. Роптала недовольная церковь, а вместе с ней и народ, голодающий по причине прошлогоднего неурожая. Да много чего не радующего царский слух было тогда сказано.
Поплескавшись вволю в душистой воде и смыв последние следы тяжелой болезни, Иван обтерся, надел новую свежую рубаху. Шуйский заботливо накинул на царские плечи соболью шубу – на дворе стоял март, вновь холодало, и государь мог простудиться. Иван не обратил внимания на эти ухаживания. Его неудержимо тянуло к тому чудесному камню. Хотелось потрогать его холодные края, положить на грудь, да так и уснуть, уйти от всех неразрешимых проблем. Ай да немец, не хотел, да услужил!..
-Комета еще летает? – спросил царь, когда они вместе с Шуйским и неотступной тенью Бельского спешили гулкими мрачными коридорами из бани в государевы покои.
-Летает, но уже далече. Скоро совсем исчезнет, - схитрил изворотливый Шуйский. (На самом деле комета стояла в самом зените, как раз над церковью Покрова.)
-Далече – это хорошо. А немец как поживает?
Шедшие чуть сзади Василий и Богдан переглянулись.
-Немец?.. отдыхает. Спит весь день, как сурок зимой, - равнодушно ответил князь.
-Пусть спит. Он мне еще пригодится. А вы смотрите, - грозно сверкнули в полумраке Ивановы глаза, - рот на замке держите, а то голов лишитесь.
Они прошли последний поворот и ратник, стоявший на часах, отворил чуть скрипнувшую дверь, ведущую в Иванову опочивальню. Уже на пороге государь обернулся к князю:
-Бумагу и перо с чернилами сюда неси…
Уже вечер накрыл темной вуалью купола и башни Московского Кремля. В притихших белокаменных палатах зажглись сотни свечей. Уже придворные завершили свою легкую вечернюю трапезу, уже многие готовились ко сну, а царь никого к себе не звал. Насупленный стражник отгонял всех, кто пытался приблизиться к заветной двери и потревожить государя за его работой. Завидев в темном коридоре очередную приближавшуюся фигуру, воин угрожающе лязгнул булатной сталью клинка.
-Ну, тихо! Свои это, - долетел до ушей его знакомый властный голос. Из мрака вскоре возникло лицо Шуйского. – Все спокойно?
-Да, боярин, тихо ответил ратник.
Князь взялся за ручку тяжелой, кованой железными платинами двери и немного приоткрыл ее. В спальне у царя горел свет и не ощущалось никакого движения.
-Ты что лжешь, нехристь! – зашипел Василий стражнику в лицо. – Кто был у государя? Кто свечи запалил?
-Никто, боярин, туда не входил! Вот тебе истинный крест! – испуганно часто моргал бородатый воин.
-Врешь, сука! Мне врешь, Шуйскому! – зло зашептал князь, вновь берясь за дверь и отворяя ее все шире и шире. Его взору предстала ярко, ярче обычного, освещенная комната с высокими, расписанными умиротворяющими библейскими сюжетами, сводами. Вот высокое, обтянутое алым шелком государево кресло. Вот длинный, убранный после трапезы стол. А вот и сам государь – Иван Васильевич. Но… Шуйский резким движением распахнул дверь. Она жалобно взвизгнула. Звук вылетел, завис и без следа растаял в холодной тишине.
Иван сидел в неестественной, беспомощной позе, упав грудью на маленький резной столик. Одна рука его застыла, сжимая длинное гусиное перо, другая, словно сухая мертвая плеть, свисала, почти касаясь пола.
Преодолев короткое замешательство и животный страх, сковавший все его члены, князь заорал в пустоту темных коридоров: «Лекаря!», - и бросился к царю…
Страшная и одновременно долгожданная весть облетела Кремль. Особо приближенные государя толпились вокруг остывающего тела хозяина. Челядь помельче кучковалась за порогом царской палаты, перешептывалась, судачила, гадала – что же дальше? Этот наиважнейший вопрос поселился в те дни в умах и устах многих, ибо он был вопросом их жизни или смерти. Свой долгий протяжный звон заводили Кремлевские звонницы, а от них, подхватив печальную и одновременно торжественную эстафету, зачинали голосить колокола бесчисленных соборов, церквей, церквушек и монастырей.
Вокруг обмытого и приодетого тела государя суетились высокие и знатные фамилии: Милославские, Романовы, Милорадовичи, Нарышкины. Но зорким оком и крепкой хозяйской рукой управляли всем этим скорбный действом Шуйский, да Бельский с верными своими псами-опричниками.
«Немец, твою мать!..», - неожиданно и зло вспыхнуло в мозгу могущественного князя. Он взглядом бегло прошелся по опочивальне, ища только ему ведомый предмет. Поняв намерение своего хозяина, Богдан Бельский без особых церемоний, на виду у многих знатных особ принялся обшаривать нехитрое убранство и обстановку комнаты. Но все было тщетно. Камень пропал!
Недобро вздернулось сердце Шуйского. Князь вытолкал взашей всех толпившихся вокруг тела государя, схватил Бельского за кафтан и наказав стражникам никого не впускать, ринулся по бесчисленным коридорам, крутым лестницам спусков и подъемов в тайное и страшное место – подвалы Кремля. Холодные, сырые, не пропускающие в себя ни лучика света клетушки, хранили в своих зловонных чревах бесчисленное множество виновных и безвинных, время от времени выплевывая на поверхность их пережеванные пыточной машиной трупы. Да и то – ночью, по-воровски, с оглядкой.
-Открывай быстро, говорю! – с остервенением стучал в дверь пяткой своего сапога князь. Сонный надсмотрщик, перепуганный столь шумным вторжением, трясущимися руками отодвинул тяжелый засов. На Василия дохнуло сыростью и вонью гниения.
-Где немчура? – выкрикнул Шуйский.
-Да… вона…, вона там, боярин, - заикаясь, пробормотал горбатый уродливый мужик – хозяин подземелий.
Щелкнули-лязгнули чугунные запоры. Горбун осветил свечой низкую камеру. Испугавшись внезапного света, по земляному полу бросились врассыпную здоровенные крысы. В углу валялась уже изъеденная острыми зубами неразборчивых грызунов знакомая Шуйскому тряпица, та самая, в которую намедни был завернут чертовский камень, лежавший на царском столике. Но куда девался ее хозяин?..

***
Босоногий в рваном тулупчике, увешанный тяжелыми ржавыми цепями и погремушками человек бегал по крыльцу Покровской церкви, хватал за руки спешащих на заутреню москвичей и, заглядывая с наивной улыбкой в лица, радостно восклицал: «А царя бес забрал! А царя бес забрал!». Люди, ужасаясь словам юродивого, испуганно крестились и спешили скрыться в дверях храма.
Когда началась литургия, сквозь плотную толпу молящихся к амвону протиснулся улыбающийся блаженный и звонко прокричал митрополиту, читавшему Евангелие:
-В палаты Кремлевские бес входил! Знаешь?
Замолчавшая толпа ахнула и расступилась, отстраняясь от шумевшего дурачка. Тот упал на колени и на четвереньках пополз к священнику. Набежали спохватившиеся служки, приподняли причитающего и выволокли из храма на легкий утренний морозец…
Вечно счастливый юродивый сидел на мерзлых каменных ступенях и смотрел в ясное небо. Мимо церкви, опасливо поглядывая на странноватого человечка, трусила маленькая сучонка с оттянутыми сосками и покалеченным боком. Народ, отстоявший утренний воскресный молебен, заполнял площадь. «А бес-то улетел, - вертелось в скудном умишке несчастного, заглядевшегося на опустевший небосвод. – Слава тебе, Господи!»

Сергей Забуга