Поезд, мерно стуча колесами, мчит в заснеженную даль… Зимний сумрачный пейзаж за окном дарит легкую грусть. Соседка с верхней полки роняет книжонку. Где она ее достала? У нас вроде таких не печатают. Любовный роман, судя по названию на зашарканной обложке: «Любовь и страсть». Да, хорошенькое название. Вполне применимо к моей жизни… Только вот для кого-то любовь и страсть — неразделимы. Для меня же — понятия разные. Глупо, конечно, мне, советскому офицеру, думать о таком низменном, когда со дня на день разразится война в Афганистане, в Америке взорвана бомба возле здания представительства СССР, и вообще, творится черте что. Не знаю, куда забросит меня судьба, каким будет завтрашний день… Человек военный — сам себе не принадлежу…
Чуть позванивают ложечки в пустых стаканах из-под чая. Отблески огней за окном пляшут на медных подстаканниках и навевают воспоминания о летних солнечных зайчиках… И эти воспоминания греют изнутри, словно маленькое рыжее солнце, и немножко горчат привкусом первой любви...


…Она появилась в селе неожиданно. Как старик Прохор помер весной, так через месяц и въехала в его хату.
— Тоже мне, барыня, — шипела бабка, — идет, нос воротит, не поздоровается никогда. Надо же, имечко: Августа! Гуська, Гусыня она. Вишь, шею-то вытянула, нос задрала, — бабка плевалась, — а груди так и скачут, нахалка, хоть прикрыла бы титьки!
И, заметив мой взгляд в сторону шагающей мимо наших окон Августы, бабка треснула меня по уху:
— Мал еще пялиться, не твоего поля ягода! Брысь в сарай, у свиней чистить! Жених, тоже мне.
Я послушно поплелся в свинарник и под сытое хрюканье Хаврошки размышлял о том, почему бабы невзлюбили приезжую. Может, потому, что она так выделялась среди них: кожа у Августы белая, даже не покрылась загаром за лето, волосы рыжие, в мелкую кудряшку, словно пружинки. Не носила Августа платка даже в зной, и наряды ее все чудные, красивые такие, то на тоненьких лямочках сарафаны — у матери похожие были, только она спала в них, «комбинашками» называла, — то рубашечки такие, словно пуговиц на них не хватало сверху, отчего любопытному взору открывалась грудь Августы: белая, полная, с ложбинкой, словно у спелой сливы, наполовину выпирающая из выреза. Когда мне случалось пройти мимо Августы, я ощущал ее запах: от нее пахло медом и еще чем-то горьковатым, мне незнакомым. Мать завистливо вздыхала: «Красная Москва! Нам такие и не снились!»
Мать моя работала учительницей в школе, учила начальные классы. Школа находилась в соседнем поселке, в Озерцах, и у матери уходило много времени на дорогу. Иногда, когда отец оставался дома, я увозил мать на лошади. Старая скрипучая телега, наполненная сеном, была не лучшим средством передвижения для сельской «интеллигентшы», но для ее больных ног (в детстве, в войну еще, обморозила) являлась просто спасением. Отец работал посменно в совхозе механизатором, чинил вечно ломающуюся технику, и мечтал собрать из старья собственный трактор. Я же мечтал о мотоцикле, с коляской, чтобы матери было удобно ездить. А еще… представлял, как буду катать девчонок… Вот и сейчас, закрыл глаза и увидел, как мчусь по улице, ветер в лицо, из-под колес разбегаются в ужасе куры, старухи охают и ахают, а я еду, и за пояс меня обнимают две белые руки, сзади сидит девушка в светлом платье, и ее волосы цвета ржавчины развеваются, словно пламя… Ох! Резкая боль заставила меня открыть глаза: рыжеволосое видение исчезло, Хаврошка нагло грызла мою ногу, пока я, замечтавшись, стоял посреди клети…
Мысли об Августе не покидали меня. Иногда по ночам я просыпался от странного ощущения: во сне видел ее, и, проснувшись, казалось, ощущал этот медово — горький запах, и даже вкус ее губ, а еще — в трусах приятную твердость… В свои семнадцать я не был тихоней и скромником, знал, что такое стыдливые поцелуи, и даже, что девчоночья грудь разная на ощупь: у Надюшки она маленькая и упругая, у Светки — мягкая, едва помещается в ладонь… у Вальки… А у Вальки я не помню, потому что получил такую оплеуху, что продолжать это занимательное исследование мне больше не хотелось. С парнями мы частенько обсуждали девчонок, и был среди нас Василий, он учился в городе, рассказывал о своих похождениях, о том, что случается между парнем и девчонкой, когда они остаются наедине. Мы делали вид, что не особо слушаем, но, я уверен, парни, как и я, ловили каждое слово Васьки, и завидовали ему.
Я тоже хотел поехать в город, выучиться на агронома. Школу я закончил без единой тройки, и мать уже писала своей сестре, чтобы та меня приютила, если с общежитием не получится, но потом заболела бабка, ухаживать за ней и по дому управляться было некому, и учебу решили отложить на потом, после армии. Поэтому учиться науке любви в городе мне в ближайшее время не светило, и приходилось урывками познавать женскую анатомию на местных девчатах, да просвещаться Васькиными историями.
Девчонки у нас были неплохие, но строили из себя невесть что. Да, честно сказать, после появления Августы, мысли о них ушли куда-то на задний план… Августа, говорят, была внучкой Прохора, жила в городе, даже замужем была. Почему она решила перебраться в село — никто так и не понял. На вид ей было лет двадцать пять. Она жила одна в старом доме, устроилась дояркой в совхоз, но ни с кем из баб не общалась, ходила всегда, высоко подняв голову, не обращая внимания на бабьи шепотки вслед, на завистливые их взгляды. Зато мужики наши от сопливых пацанят до горбатых стариков, почти все поголовно сворачивали Августе вслед головы. Моя бабка почему-то люто возненавидела Августу и вскоре я узнал, почему.

Бабка солила огурцы в сенях, я дремал в хате, но сквозь приоткрытую дверь мне было все слышно. Отец вернулся с работы, по голосу казалось, он был зол.
— Чего сапоги кидаешь, поставить нельзя, что ль? — бабка заворчала.
— Да, мать, зла не хватает. Сегодня в коровнике бабы сдурели, на приезжую чуть не с кулаками, мужиков своих ревнуют. Зойка Волошина прям в кудри ей вцепилась, орет, что видела, как Авгуська у запруды с ее Петькой заигрывала.
— А тебе чтой-то за дело до бабских затрещин? Пущай волосья проредят друг дружке, — бабка сухо рассмеялась. А затем вдруг строго так спросила: — А ты сам, небось, слюни распустил на курву эту? Знаешь, пошто она появилась тут? Дочка у ней здесь, у Прохоровой сестры живет, в Озерцах, нынче первый класс у твоей закончила.
Я лежал, стараясь не дышать, чтобы не упустить ни одного слова, мне было важно все, что связано с Августой. Бабка продолжала:
— Сын Прохоровский же в городе женился на антиллегентке, осел там, эта курва родилась, Прохор знать ничего о внучке не хотел, зол был на сына. Ну Авгуська эта гулена еще та, девчоночку в подоле принесла, а чтоб грешок прикрыть да блудницу эту с рук сбыть, ребятенка-то Прохору хотели сплавить, да не захотел он, в Озерцах сестра у него нестарая ищо, вдовая с войны, она ребятенка и забрала. А сейчас душа у рыжей не на месте, видать. Это вы, молодежь, Бога не признаете, а видишь, есть он, не дает курве покою: мужа бросила в городе, поближе перебралась к дитенку.
Отец молчал. Я пытался понять, какие чувства роились в моей груди — осуждение ли, жалость к Августе? Бабка тем временем построжилась на отца:
— А ты, дурень, гляди мне, не балуй, нечего, как теленку, бегать за ней, о жене своей подумай, добрая она баба, прикипела я душой к ней. Эти пташки залетные и рады, что мужики башки сворачивают вслед, а бабы дерутся, любят такие курвы раздор в семьи вносить. Оне сегодня здесь, завтра поминай как звали, а семью потом не склеишь. Да смотри мне, не болтай, чего я тебе сказала. Авгуська эта хоть и змеюка, но тоже человек, даст Бог, заберет дитенка и уедет отсюда.
Отец вошел в хату, я плотнее сжал веки и старался дышать глубже, притворяясь спящим. Я не хотел, чтобы кто-то знал, будто я в курсе чужой тайны.
Вечером я поехал встречать мать. Хоть на дворе стояло лето, но школа работала: многие родители с утра до ночи трудились в совхозе, и малолетние дети находились в школе под присмотром. Я нарочно поехал пораньше, хотел поглядеть, если повезет, на дочку Августы. У школы кучка ребятишек сидела прямо на траве. Моя мать и еще одна молоденькая учительница развлекали детей чтением. Я оставил лошадь у забора и подошел к детям: рыжую девочку заметил еще издали, она выделялась среди русых и белых головенок, словно одинокий рыжик в корзине сыроежек и маслят. Я предложил развезти детей по домам, мать весело скомандовала малышне:
— Прыгайте в тележку!
Рыженькая оказалась самой шустрой, она уселась рядом и карими глазенками, в опушке из светлых ресничек, вопросительно уставилась на меня:
— Как тебя зовут?
— Матвей, — ответил я, почему-то смущаясь.
— А меня Еленкой. Я с бабушкой живу вон в том доме, — тоненьким пальчиком ткнула Еленка в сторону небольшой хаты, тонувшей в яблоневых и вишневых зарослях. Она первая из ребятишек соскочила с телеги и, махнув мне рукой, скрылась за воротами.
По дороге домой мать молчала, я не спрашивал, почему. На въезде в село я заметил, как в поле, где шла тропинка в Озерцы — более короткий путь — мелькнуло белое платье и рыжее пламя волос. Мать вздохнула:
— Побежала…
— Кто? — притворился я, что не понял, о чем она, удивляясь тому, что и мать, оказывается, в курсе, кто Еленкина мать.
— Да так, сынок, никто…
Я теперь часто приезжал в школу пораньше. Меня забавляла Еленка, милая, наивная, добрая девчушка. Мать была недовольна этим, но больше ничего мне не высказывала. А я носил Августиной дочке пряники, ловил для нее лягушат и даже однажды привез ей щенка от нашей сучки — Еленка очень просила собачку. Я любовался девочкой, и в голове настойчиво крутилась мысль: как хорошо бы мне жилось с Августой и Еленкой…
Августа же стала просто каким-то наваждением: я думал о ней день и ночь, и в те минуты, когда мне удавалось ее увидеть, я просто таял от счастья. Бабка скоро смекнула, что к чему, она знала меня, как никто другой. Ругала, просила выбросить дурь из головы, даже побить обещала, если еще раз улыбнусь, когда «курва мимо проплывет». Мне все было нипочем, я не мог не думать об Августе.
Как-то поутру, в воскресенье, я решил порыбачить. Вскочил чуть свет, пошел к пруду за селом, там некогда водились огромные карпы. Но нынче, выполняя план восьмой пятилетки, совхоз готов был распахать каждую пядь земли, пруд наполовину осушили, крупная рыба исчезла. Но все равно, вода в этом месте была чистая, и карасики клевали неплохие. Я устраивался на берегу, забросил одну удочку, закрепив удилище с помощью камней, и приготовился забросить вторую, как вдруг в зарослях ивняка заметил движение. Над водой стоял туман, поэтому, чтобы разглядеть, что же так привлекло мое внимание, подкрался ближе к кустам и обомлел: светлое платье тонкой рукой было брошено на ветку, рыжая грива расплескалась по обнаженным плечам… Августа, нагая, трогая воду пальцами ног, стояла спиной ко мне. Я затаил дыхание, неслышно опустился в траву, чтобы она меня не заметила, наблюдал, как она, чуть слышно шелестя водой, плыла к берегу, где я разложил свои снасти. Иногда Августа переворачивалась на спину, и я сквозь туман смутно различал ее грудь над водой… Зачарованный виденным, совсем позабыл о рыбалке, как вдруг резкий крик вернул меня в реальность: Августа вертелась на месте, молотя руками по воде, и ругалась на чем свет стоит. Я подскочил и, испугавшись, что она тонет, не раздумывая, бросился в пруд. В несколько гребков очутился около утопающей и, не замечая ее удивленного взгляда и даже того, что она перестала кричать, поднырнул так, что Августа оказалась грудью на моей спине, и погреб к берегу. Когда ногами можно было уже касаться дна, я встал, и осторожно поставил свою ношу рядом. Громкий смех окатил меня. Августа стояла так близко, белые плечи были облеплены мокрыми прядями. Сверкая крупными зубами, она … смеялась. Я оторопел.
— Ты чего, глупый, думал, что я тону? — наконец, выдавила она.
— Конечно, ты так кричала, — не смотря на то, что стоял в холодной воде, я почувствовал, как щеки заливает краска…
— Да нет же, кто-то разложил здесь удочку, — она подняла вверх руку, чуть повыше локтя кожа была оцарапана, — интересно, на чей крючок это я поймалась? — вдруг ее лицо стало строгим: — А ты что здесь делаешь?
Я пулей вылетел на берег, отвернувшись, чтобы не видеть Августу, принялся сматывать удочки.
Она вышла из воды, уселась рядом в траве, обняв колени руками, так, что я не мог видеть ее грудь, тихо сказала вдруг:
— Спасибо, Матвей…
Я повернулся к ней и промолчал, виновато глядя в землю.
— Принеси мое платье, — попросила она.
Дрожа от холода, мокрый до ниточки, я сбегал за платьем. Она оделась. Села ближе, прикоснулась к моей щеке.
— Ты весь продрог, сними рубашку.
Я послушно стянул с себя мокрую ткань. Августа обняла меня сзади, и я ощутил, как мою спину опалило ее теплом. Мы сидели и молчали, я просто растворялся в необычных ощущениях. Ее тонкие пальцы пробежались по моему животу, я повернул голову, ее губы были так близко… Я не удержался и прикоснулся к ним своими губами. На мгновение Августа замерла, а потом вдруг резко оттолкнула меня:
— Ступай домой, я следом. Не надо, чтоб нас видели вместе.
Я послушно поднялся, собрал снасти и побрел прочь.
— Спасибо тебе, — донеслось мне в спину…
В течение следующих дней я старался поменьше показываться в селе, чтобы не видеть Августу. Либо до вечера пропадал с отцом на покосе: отец был незаменим в косную страду, старые комбайны бесконечно ломались; либо, потакая бабкиным прихотям, вертелся в огороде, чистил сараи, колол дрова на несколько зим вперед.
Как-то, осмелев, вечером поехал в школу за матерью. По пути нагнал Августу: она брела в Озерки большой дорогой. Молча остановил лошадь, так же молча она села рядом. Только около школы она, наконец, спросила:
— Знаешь, зачем я здесь?
— Нет, — я притворился безразличным.
— Знаешь, я же вижу, — грустно промолвила она, — уже многие судачат об этом. Осуждают, и ты осуждай, так будет лучше, — и она поспешно зашагала в сторону хаты, где жила Еленка.
Я, сам не зная почему, увязался следом. Августа оглянулась, но ничего не сказала. Вошла в ворота, я остался за забором. Видел, как Еленка, оставив игрушки, прыгнула с крыльца навстречу Августе.
— Бабушка, тетя пришла, — закричала девочка, обнимая Августу, — а что ты мне принесла?
— Шла я полем, навстречу зайчик, дал мне горсть конфет, «Неси, — говорит, — девочке Леночке», я принесла…
Я отвернулся и побрел к школе. Мать уже сидела в телеге.
— Матвей, не ходи к девочке больше, не надо, — сказала мать по дороге, — и мать ее забудь. Ты у меня еще молод, вернешься из армии, учиться тебе нужно…
— Мам, с чего ты вдруг, я и не думал, — пролепетал в ответ.
— Сынок, я же не глазами смотрю, я сердцем вижу…

В маминых книгах, которые она прятала в самый дальний угол шкафа и называла «романами», я вычитывал сцены объяснений в любви, описания свиданий и представлял на месте героя себя… Я тайком таскал Августе на крыльцо букетики полевых цветов, срывал самые красивые яблоки, и поутру она находила их у дверей. Мне доставляло удовольствие это тайное ухаживание, и из кустов я наблюдал, как Августа улыбается, находя мои подарки…
Однажды я следил за ней. Она возвращалась с вечерней дойки, шла, как всегда, в стороне от остальных женщин. Я весь день в Озерцах копал колодец во дворе председателя, чтобы получить немного денег. Деньги на селе заработать было трудно, в совхозе работали, в основном, за «галочку», и с людьми рассчитывались больше зерном или сеном, а я пока не был занят на полный трудодень, так, больше отцу помогал… На свои заработанные купил кулек шоколадных конфет. Я прижимал его к груди, перебегая от дома к дому, от дерева к дереву, чтобы Августа меня не заметила. Как обычно, хотелось положить гостинец на крыльцо, а потом наблюдать из укрытия, как она улыбнется. Вдруг я услышал тонкий свист. Из-за дерева напротив Августиной калитки вышел, покуривая самокрутку, тот самый Петька, из-за которого произошла стычка на коровнике… Августа испуганно огляделась по сторонам и что-то тихо сказала ему. Затем вошла в калитку, оставив ее открытой. Петька, докурив сигарету и втоптав бычок в пыль, через секунду шмыгнул следом.
Я стоял, вжавшись в шершавую стену соседней хаты, и странное чувство поднималось внутри: то была даже не ревность, а животная ярость. Мне хотелось заскочить в хату и наброситься на Петра, избить ногами… Сам не заметил, как кулек с конфетами превратился в месиво, похожее на глину. Я отбросил его в сторону и намеревался уже ворваться, как вдруг дверь открылась и Петр, матюгаясь, выскочил вон… Я так никогда и не узнал, что произошло между ними, но с тех пор я частенько вечерами дежурил у Августиного двора, не замечаемый никем и готовый, если нужно, наброситься на любого, переступившего ее порог…
В один из вечеров я сидел с парнями возле клуба. Васька снова травил байки о городских победах.
— А эта рыжая, — усмехнулся он, — как раз вот из таких, я думаю, подкатить к ней…
— Не смей, — сквозь зубы процедил я.
— Чего? — подумав, наверное, что ослышался, пробасил Васька.
— Не смей так о ней, — спокойно повторил я.
— Ты чего, друг? Ну хочешь, мы ее того… вместе, а? — он подмигнул. Парни тихонько ржали и ждали, куда заведет нас разговор.
— Только тронь ее, пожалеешь, — я поднялся и пошел прочь.
Васька догнал меня, стукнул в плечо:
— Чего, она уже тебе дала, что ли?
Я двинул ему в нос. Васька удивленно потрогал нос рукой и отнял ладонь от лица: ладонь была перепачкана в крови.
— Друг, это ты зря, — удар ногой в грудь повалил меня на спину. Васька прыгнул на меня верхом, схватил за грудки:
— За шалаву вступаешься, друзей бьешь?
— Ее зовут Августа. Августа Андреевна для тебя, — я вывернулся из-под Васьки и, не оглядываясь, двинулся в сторону дома. Долго сидел на лавке у ворот. Какое-то смутное беспокойство тревожило, я не выдержал, пошел к Прохоровой хате.
В окне горел свет. Интересно, она собирается ложиться? Может, позвать, поговорить? Я подошел ближе, заглянул в окно… В доме я увидел Ваську, он навис над кроватью, Августа билась под ним. Она кричала. Я бросился к дверям. Хата была заперта изнутри. Схватив лопату, стоявшую у крыльца, с размаху ударил в окно. Стекло, зазвенев, осыпалось вниз. Крик Августы замер, Васька испуганно отскочил от кровати, бросился к дверям. Я ждал его на крыльце. Видимо, ожидавший заступника Августы погрознее, он налепил на лицо виноватую улыбку, но, увидев, что это всего лишь я, нагло бросил в лицо:
— Прибежал на случку? А местечко-то занято! О как!
Ярость накрыла меня с головой, плохо соображая, я замахнулся лопатой и опустил ее прямо на голову Васьки. Он упал.
— Матвей! — Августа бросилась ко мне. — Не надо, стой, стой! — забрала лопату, поднятую мною для очередного удара. Мягко взяла меня за руки, усадила на лавку, подошла к Ваське. Тот, что-то мыча, поднялся и, шатаясь, вышел за калитку.
— Друг, я все понял, — едва ворочая языком, выдавил он, — понял… бери себе, второсортный товар как раз для тебя.
Я поглядел на свои руки: их била мелкая дрожь.
— Я уеду, Матвей, скоро уеду, — Августа плакала, — только наберусь сил все рассказать дочери, только заберу ее — и уеду.
Я обнял ее:
— Вместе, давай уедем вместе. Я что хочешь, все сделаю для тебя.
— Матвей, ты еще очень молод, ты хороший, такой… что лучше и пожелать нельзя. Но меня ты не знаешь, и сама я себя не знаю…
— Не прогоняй, — попросил я, вдыхая аромат ее волос.
— Прогоняю. Уходи, уходи. Замараешься — не отмоешься, сам знаешь, что говорят про меня.
— Пускай говорят, пусть врут, все врут…
— Все не могут врать, Матвей, я плохая. Я была плохая дочь, плохая мать, даже жена плохая, и тебе я не нужна. Уходи.
Она вырвалась, заскочила в хату, погасила свет… Я посидел еще немного под окном и пошел домой. Спать в душной хате не хотелось, да и вряд ли мне удалось бы заснуть. Я полез на сеновал. До утра, пока не забрезжил рассвет, смотрел сквозь дыры в крыше на августовские звезды, слушал, как тает тепло в пальцах, хранящих память о прикосновениях к Августе…
Ближе к полудню меня разбудила бабка.
— Эй, лежебока, ступай на коровник, там сломалось что-то, батьку с утра вызвали, помогешь ему там, да обед отнеси, — кричала она снизу.
Я разлепил веки, спустился вниз, ополоснулся прохладной, пахнущей прелью водой из бочки, взял обед для отца и поплелся к коровникам.
Коровник был пуст: до дневной дойки оставалось еще несколько часов и коровы изнывали от жары на пастбище, доярки разбежались по домам, стараясь успеть переделать кучу дел в перерывы между дойками. Я искал отца, но и коровник, и телятник были пусты, только старый скотник ковырялся у навозной кучи. Я спросил, где отец, старик махнул рукой в сторону скирды свежего сена. Я поплелся туда. В нескольких метрах от скирды услышал чей-то шепот, осторожно, стараясь не шуметь, я решил обогнуть скирду, но, не заметив брошенные кем-то вилы, запнулся за них и упал. Котелок с обедом полетел из рук, расплескав щи. Те, шептавшиеся, словно испуганные птицы, выпорхнули из-за сена и предстали передо мной. Это были отец и Августа…
— Правду говорят, значит, люди, — чувствуя, как слезы, будто в детстве, застилают глаза, произнес я. Августа молчала, только румянец покрыл обычно белое лицо, но смотрела карими глазами спокойно, без следа вины или раскаяния. Это взбесило меня еще больше и, слова, которых я стыдился даже в мыслях, вылетели сами собой: — Шлюха…
— Эй, сосунок, полегче, — закричал отец.
Но меня было уже не удержать.
— Да лучше бы с Васькой, чем…чем с… Эх, батя, — я нагнулся, схватил вилы и бросился на отца. Он успел увернуться, лишь слегка, одним зубцом царапнуло плечо и вилы мягко вошли в сено.
Испугавшись не поступка, а того, к кому применил его, я бросился бежать… Я бежал долго, пока ноги не подкосились от усталости. Я упал посреди ржаного поля, смотрел в небо и рыдал, рыдал, как дитя. Немного придя в себя, побрел домой. Вечерело, зной спал, дышать стало легче. Мать сидела на крыльце, чистила картошку. Бабка рядом щипала курицу.
— Матвей, а отец где? — спросила мать.
— Он мне больше не отец, — при этих моих словах мать побледнела, а бабка схватилась за грудь.
Не дав им возможности больше задать вопросов, я объявил:
— Уезжаю. В город поеду, до призыва там поживу. Не ищи меня, мать, я сам напишу…
Под причитания матери и молитвы бабки, я скидал в рюкзак кое-что из вещей, вытащил из материной шкатулки свою метрику и, обняв бабку, поцеловав мать, не оборачиваясь, пошел прочь из дома…
Старый автобус ходил до города из Озерцов, уехать можно было только утром. Я направился в Озерцы. У меня были там приятели еще со школы, я надеялся найти ночлег. Проходя по улице мимо Еленкиного дома, я невольно замедлил шаг, так захотелось еще раз взглянуть на маленькую копию Августы… Детский смех слышался за воротами, Еленка играла со щенком. Заметив меня, она выбежала навстречу, протянула ладошку:
— Ты куда?
— Я уезжаю.
Девочка нахмурила светлые брови:
— А когда приедешь?
— Не знаю, может быть, никогда, — мне стало грустно от собственных слов.
— Никогда? Нет, приезжай, пожалуйста, — попросила девочка.
— Ты будешь меня ждать?
Она кивнула.
— Тогда приеду, обязательно… когда-нибудь, — не удержавшись, я поцеловал девочку в лобик и быстро пошел вперед…

Я устроился в городе, пошел работать на завод учеником. В ноябре меня призвали в армию, я уехал на Кавказ. Не проходило и дня, чтобы я не думал об Августе. Постепенно обида утихла, осталась легкая тоска…
В село я так и не вернулся, остался на Кавказе, решил стать военным. Иногда писал матери, но ее ответы не получал, так как не писал обратных адресов, которые, впрочем, часто менялись. Так прошло лет десять…
Меня перевели в гарнизон, неподалеку от родных мест. Сама судьба распорядилась так, наверное. Я решил при первой возможности поехать домой. Мне хотелось увидеть мать, попросить прощения у отца, и, если повезет, услышать что-нибудь об Августе…
Я не узнал родного села, так оно изменилось. Теперь сюда ходил автобус по гладкой, ровной дороге. На въезде в село красовалась новенькая одноэтажная школа; рядом с тем местом, где некогда стоял клуб, больше похожий на сарай, сейчас сверкало чистыми окнами высокое здание с надписью «Дом культуры». Люди… люди изменились, я мало кого узнавал среди тех, кто попадался навстречу. Меня же не узнавал никто. Вдруг одна женщина окликнула неуверенно:
— Матвей?
Я оглянулся, всмотрелся в черты, вроде бы знакомые:
— Валентина? — это была та сама Валюшка, у которой я настойчиво пытался потрогать грудь, за что получил в ухо. Изменилась, располнела… Да и я, конечно, уже не тот мальчишка, под покровом ночи срывающий невинные поцелуи с девчоночьих губ.
— Домой идешь? — спросила Валентина.
— Да, не терпится маму повидать…
Валюшка удивленно вскинула на меня взгляд.
— Ой, — ее голос дрогнул, — я думала, ты знаешь. Мама умерла, — я почувствовал, как кольнуло в груди, — почти сразу, как ты уехал, сначала ноги отказали, потом — сердце…
Я уже не слышал, что говорила Валентина, я брел в сторону дома…
Дом мало изменился, разве что забор покосился, да вишня разрослась… Старуха у ворот, сгорбленная, с трясущимися натруженными руками, бросила на меня взгляд из-под платка и с радостным криком кинулась на шею. Это была бабка…

— Где отец? — спросил я, сидя на привычном месте за столом, разморенный чаем. Будто и не было тех десяти лет, все казалось мне таким, каким я и оставил. Только не слышно маминого голоса…
— Отец? Он — ить давно не живет тута… Не простила я ему смерти мамки твоей. Бог, говорят, простит, а я вот не простила. Да он живет в Прохоровской хате, — при этих словах я вздрогнул, — с курвой этой живут…
Я больше не хотел видеть Августу. И отца тоже. Но дорога на кладбище шла мимо Прохоровской хаты… Августа стирала на крыльце в большом корыте. Я видел ее профиль, окаймленный облаком рыжих кудрей. Маленькая собачка заливисто залаяла, увидев меня, и Августа, выпрямив спину, встретилась со мной взглядом. Мокрые ладони ее взметнулись к щекам и она, словно без сил, опустилась на крыльцо. Пару мгновений я слушал, как былая страсть, ожив, затрепетала в сердце, и, сделав невероятное усилие, зашагал в сторону кладбища.
— Матвей, — ее голос чуть не сбил меня с ног. Я остановился, но не оглянулся. — Матвей, не зайдешь на отца посмотреть?
Я молчал. Она подошла, встала ко мне лицом. Нет, я так и не встретил женщины красивее, я ни о ком не страдал больше.
— Ну и правильно, чего там смотреть, — она невесело усмехнулась уголками рта, я едва поборол желание прикоснуться к ее губам, — спился он, еле ходит… Из совхоза его прогнали, — карие глаза влажно блеснули, — перебиваемся кое-как…
— Ты хочешь, чтоб я пожалел? — откуда только силы взялись сказать ей это.
— Нет, — слезинка все же сорвалась с ее ресниц, — не жалей меня. Никто не жалеет, и ты не жалей… Только, знаешь, Матвей, тогда, на коровнике… Не было ж ничего… Я отбивалась от него, но кричать боялась, чтоб никто срамоты этой не увидел… Я про тебя думала…
Все внутри заныло от этой правды, задержавшейся на столько лет. Я протянул руку, намереваясь обнять Августу, как вдруг детский плач раздался из открытой двери хаты. Босоногий мальчонка — брат, стало быть — выскочил на крыльцо, ревя во все горло. Августа бросилась к нему.
— А Еленка? — крикнул я ей вслед.
Августа, прижав ребенка к груди, печально взглянула на меня:
— Лена? Она все там же, в Озерцах… Я прибежала к ней в тот же вечер, все рассказала, но она… она не захотела уехать со мной, и я осталась тоже…
— А почему с отцом? — я чувствовал, как голос дрожит.
— Так ведь все поверили, что я разлучница… И я сама в это поверила…
Ноги не слушались меня, не отпускали от нее, но я все же пошел вперед…
— Матвей, прости меня… прости за маму, — донеслось мне в спину…

Зачем я поехал в Озерцы? Не знаю… может просто хотелось попрощаться со школой — кусочком маминой жизни? Или обещание, данное рыжей девочке, тянуло туда? Я увидел ее издали и узнал сразу же: рыжая копна волос выдавала свою хозяйку. Еленка стояла у колодца, среди соседок.
Я молча подошел, взял ее ведра. Она так же молча следовала за мной до дверей хаты. Я видел ее изумленный взгляд. У крыльца Еленка спросила, наконец:
— Что случилось?
Я улыбнулся:
— Обещал же, пришлось вернуться.
Она нахмурила лоб, словно силясь что-то вспомнить и вдруг облегченно рассмеялась. О, как знаком мне этот смех…
— А я подумала, арестовать меня пришли, — кивнула Елена на мою военную форму.
— Узнала? — с надеждой спросил я.
— Узнала… Здравствуй, Матвей.
Тоненькая, стройная, она не обладала материными формами, но взгляд карих глаз уверил меня в том, что частичка Августы навсегда останется со мной…

И сейчас, когда я смотрю в глаза своей жены, сидящей напротив меня, я вновь и вновь окунаюсь в воспоминания и вновь и вновь понимаю, что иначе быть не могло… Поезд, мерно стуча колесами, несет нас далеко, туда, где очередной военный городок приютит, на время став нашим домом. Я смотрю на свою маленькую Еленку и до сих пор не верю, что так счастлив. Пускай завтра взрываются бомбы, пускай я упаду где-нибудь, раненый, в горах Афгана.… Но сегодня я люблю… Или я просто утешаю себя тем, что хотя бы частичка моей страсти идет со мною рука об руку?