С тех пор до моего слуха часто доносился звон браслетов. Гури появлялась в саду почти каждый день. Я никогда не выходил к ней, только смотрел из окна. Она поворачивала в мою сторону милое, разгоряченное танцем лицо, и почтительно кланялась. Я откладывал книгу и кивал, принимая ее приветствие. 

Однажды, когда день был особенно жаркий, и девочка села отдохнуть в тени деревьев, я подозвал ее и угостил охлажденным зеленым чаем, который принесла для меня Хадиджа. 

- Салам, Гури. Как продвигается твое учение? – спросил я. 

Она с наслаждением напилась, а потом поклонилась низко-низко. Я спросил, что бы это значило. 

- Теперь я знаю, кто вы, хафиз, - сказала девочка. – Бабушка рассказала. Вы – тот добрый человек, благодаря которому я живу. 

- Ты живешь благодаря милости Аллаха, - поправил я ее, но она только заулыбалась, показывая ровные белоснежные зубки. – Так что с танцами? Как твоя дорога к совершенству? 

Девочка усмехнулась углом рта, совсем не по-детски, и поставила пиалу с остатками чая на сгиб локтя: 

- На последнем муджарате наваб приказал Сундари танцевать с кубком вина. Вы знаете, что происходит, если пролить хоть каплю?.. 

Мне не было известно, кто такая Сундари, но о жестоких развлечениях чиновников я слышал не раз. Танец с кубком был любимой забавой. Аламгир запретил индийские храмовые танцы, как и местные религии, но наместники не отказывали себе в удовольствии полюбоваться на красивых женщин. 

- Наваб приказал ее высечь, - продолжала Гури, удерживая пиалу в равновесии. – Ее и наставницу – Бисмиллах-джан. Он сказал бабушке, что танцовщиц учат очень, очень плохо. 

- И после этого ты все еще хочешь танцевать на муджарате? 

Девочка вернула мне пиалу, вскинула носик к небу, щурясь от солнца, потом потупилась, но смолчать не смогла: 

- Хочу. Когда-нибудь я станцую для наваба танец с кубком. И не расплескаю ни капли! – потом ее решимость поутихла, и она виновато развела руками: - Но я никогда не научусь танцевать так, как Сундари… 

- На все воля Аллаха! - сказал я ей. – Желание уже творит. Если ты не можешь летать, как птица, научись бегать, как газель. Но делай это лучше всех. 

Она задумчиво нахмурилась и вдруг спросила: 

- Говорят, в юности вы слагали газели, хафиз. Это правда? 

- Правда, - признал я. 

- Это было давно? 

- Двадцать шесть лет назад. 

Гури сосчитала по пальцам: 

- Прошло много времени… 

- Для меня – не очень, - сказал я. 

- И еще говорят, что вы бросили поэзию после смерти жены?.. – Гури произнесла это так тихо, что мне пришлось податься вперед, чтобы услышать. 

- И это правда. 

- Почему, хафиз? 

Я молчал довольно долго, а потом ответил: 

- Аллах говорит с нами через наше сердце. Значит, только из него должны исходить слова и дела. Все остальное – харам. А мое сердце безмолвно, в нем больше нет стихов. Значит, писать их – грех. 

- Почему же молчит ваше сердце? 

- Потому что вместе с женой умерло мое вдохновенье. 

- Нет, оно не умерло! - возразила Гури. – Ваше вдохновение живет! Я слушала газели, которые пела моя мать! Они прекрасны! Особенно мне нравится та, где пери[14] собирается на праздник! – и она начала декламировать с выражением: «Ты на праздник Науруза с утра начала собираться…» 

- Не надо! – остановил я ее. – У меня нет сил, чтобы это слушать. 

Но все же мысленно я повторил газель от начала до конца: 

«Ты на праздник Науруза с утра начала собираться. 

Ты прекраснее пери. Ответь же: зачем наряжаться? 

Алый цвет твоих губ горит жарче, чем цвет твоих лалов. 

А кудрей гиацинт разве спрячешь под покрывалом? 

Розу ты сорвала, но в сравнении с розами щек 

Потерял свою нежность и прелесть несчастный цветок, 

Агаты ресниц посрамили сурьму из Ирана, 

Тонкий пояс порвался, завидуя стройности стана. 

Глянуло солнце с небес в зеркало то же, что ты. 

И, посрамлённое, тучей укрылось от света твоей красоты!» 

Казалось, Гури позабавили мои просьбы. 

- Но я не могу остановиться! – пропела она. – Когда я вспоминаю эти строки, мне хочется повторять их громко-громко! 

- Не надо, Гури! 

- Хорошо, хафиз! – легко согласилась она. – Если вы запрещаете мне петь, я стану танцевать! 

Шалунья выскочила на середину дворика и начала в пантомиме изображать содержание газели, делая это с таким изяществом, что я не удержался от возгласа на ее родном языке: 

- Ты рассказываешь историю! 

Девочка остановилась, щуря на меня смешливые синие глаза: 

- Что вы сказали, хафиз? 

- Ты рассказывала историю! – восхитился я. – И при этом не произносила ни слова! 

- Я буду танцевать по-другому! – Гури блеснула улыбкой и вдруг отбила пятками какой-то сложный ритм. – Я буду рассказывать ваши газели, хафиз! Видите, теперь вы стали моим вдохновеньем! 

Подпрыгивая и хлопая в ладоши, она убежала под сливы, чтобы сейчас же привести в действие свою выдумку. В сине-желтом платье она походила на бабочку-махаона. Я покачал головой, глядя ей вслед, и вернулся к книгам. 

Через месяц Аламгир прислал мне письмо, приказав прибыть в Дели. В последнее время участились восстания в северных провинциях. Великий Могол считал, что никто лучше него не усмирит мятежников и ему нужны были верные люди в столице в его отсутствие, а мне он всегда доверял. Я уехал, и не возвращался в Лакшманпур еще четыре года.