Обычно
после танца таваиф исполняли хвалу хозяину праздника, и никто не ожидал
подобного пения. Газели воспевали прелести красавиц, но никогда еще красавицы
не признавались в своей любви стихами. Многие гости, даже те, кто не отличался
скромностью, стали закрывать лица ладонями – так они были смущены. Для меня же
небо и земля поменялись местами. Разум отказывался верить в то, что слышали
уши, а Гури тем временем пропела следующие бейты, прикасаясь кончиками пальцев
к груди, щекам, уголкам глаз и губам:
- Хоть
слово скажи мне, молю! Исцели сердце Гури от ран!
Но ты
лишь кивнешь из окна и опять приласкаешь калам.[15]
Поблекли
тюльпаны, нарциссы завяли, гляди! [16]
И в
горе моем не поможет мне даже кади.[17]
Я
чувства таю, дабы глупой любовной тоской
Тебя не
тревожить, и твой не нарушить покой.
Уста
замыкаю, но тщетно!.. И тысячу раз
Любовь,
проходя через сердце, исходит из глаз.
Я
почувствовал себя так, словно подушки подо мной были набиты не пухом, а соломой
пополам с колючками. Гури провела руками по лицу, словно молясь Всевышнему, а
потом прижала ладонь ко лбу, как гулящая женщина, напившаяся в харабате:[18]
- Для
меня твое имя – самый священный аят.[19]
Я его
как молитву твержу, сто и тысячу крат.
Пусть
люди судачат: «Пьяна Гури! Стыд позабыла!»
Тем,
кто пьян от любви, целомудрие вредно, как яд.
Газель
закончилась, певица перевела дух. Последовала долгая, томительная тишина,
которую никто не решался нарушить. Но вот наваб воскликнул: «Вах!» - и следом
за ним гости разразились восторженными возгласами и стали бросать в таваиф
лепестки роз. Она засмеялась и что-то ответила князю, который усиленно
приглашал ее подойти ближе. Я пытался поймать взгляд Гури, но она даже не
посмотрела в мою сторону. Продолжая смеяться, она вдруг спряталась под
покрывалом, спасаясь от града лепестков. Это вызвало еще большую бурю восторга.
Не
прощаясь, я незаметно вышел из зала, а затем и из дворца. Ночь была душная,
тяжелая, и не давала спасительной прохлады. Мысли мои путались. Я прошел три
квартала, когда здравость мысли стала возвращаться.
Обманщица!
Она просто посмеялась надо мной! Страстный угар сменила досада, а затем и гнев.
Старик! О чем ты возмечтал? О юной красавице, которую пленила твоя седая
борода? Желтые звезды, мерцавшие над Лакшманпуром, издевательски
перемигивались. Даже они смеялись над глупцом.
Шатаясь,
как пьяный я добрел до дома и прошел в сад, опасаясь потревожить сон Хадиджы.
Кровь стучала в висках. Я сжал их пальцами, прогоняя головную боль.
Звон
бубенцов заставил меня вздрогнуть. Чья-то тень метнулась через стену - и
появилась Гури, одетая в праздничный наряд. Тот самый, в котором она была на
муджарате.
-
Хафиз, - робко позвала она, не осмеливаясь подойти ближе. – Почему вы ушли?
Я
молчал, и она в волнении переплела пальцы:
- Не
смотрите на меня так, хафиз! Что я сделала, чем не угодила вам?
Она
ждала ответа, боясь пошевелиться, потому что при любом ее движении бубенцы
начинали весело звенеть.
- Не
приходи сюда больше, - сказал я.
- Что?!
– пролепетала она.
- Не
смей появляться в этом саду. Я отнесся к тебе, как к дочери, а ты посмеялась
надо мной.
-
Посмеялась? Нет-нет, вы не правильно поняли…
-
Довольно, - я устало потер виски и повернулся к девушке спиной, чтобы уйти.
Созвездие «шалуа»[20] нависло над крышей,
нацелив в меня сияющее жало.
-
Хафиз! – крикнула Гури с таким отчаяньем, что звезды, словно испугавшись,
перестали мигать. – Не прогоняйте меня! Я умру без вас! Вся моя жизнь – это
разврат, пьянство и непристойные увеселения, но разве я в этом виновата?! Зачем
же вы помогли мне родиться для такой жизни?! Когда вы снисходили до бесед со
мной, я утешала себя тем, что у меня есть надежда на спасение. Гури, говорила я
себе, раз такой достойный человек по-доброму к тебе относится, то неужели Аллах
отдаст тебя на растерзание шайтану?.. И кто упрекнет в том, что душа моя
тянется к этому доброму и достойному человеку? Видит Аллах, все, что я спела на
муджарате – сложено в сердце. Так, как вы учили! Или ваше ученье было ложно? И
теперь вы решили наказать меня за правду?
Я
оглянулся:
- О
какой правде говоришь ты, несчастная? О той, которую ты разнесла сегодня по
всему городу? Что старик бегает к тебе на любовные свидания?
- Пусть
я буду проклята, если сказала что-то подобное!
Не
желая больше слушать, я вошел в дом, закрыл дверь и привалился к ней спиной.
-
Хафиз… – донесся из сада голос Гури. – Сжальтесь, хафиз…
Ночь я
провел без сна. Пошел дождь, но даже его шуршанье не успокоило меня. Пытаясь
избавиться от гнетущих мыслей, я читал наизусть Коран, но на сей раз это не
помогало.
Утро я
встретил совсем разбитым. Хадиджа принялась ворчать, что я снова сидел над
книгами, и у меня не было сил приказать ей замолчать.
Дождь
все шел и шел. Запах свежести и влажной травы немного успокоил мою душу. Желая
посмотреть на небо, чтобы определить, сколько еще продлится дождь, я выглянул в
окно и отшатнулся – в саду стояла Гури. Похоже, она пробыла там всю ночь. Синие
и желтые шелка ее одежд потемнели и прилипли к телу, а пряди рассыпавшейся косы
опутывали руки, как черные змеи.
Заметив
меня, Гури встрепенулась, но я поспешил отойти вглубь комнаты, и целый день
провел за чтением Корана. Когда Хадиджа принесла ужин и вернулась в кухню, я
снова посмотрел в окно. Дождь кончился, но Гури по-прежнему стояла под сливами,
устало сгорбившись. Поразмыслив, я позвал Хадиджу и указал в сторону
внутреннего двора:
- Скажи
той женщине, чтобы ушла.
Хадиджа
проследила мой палец взглядом, близоруко прищурилась, ахнула и помчалась в сад
со всей поспешностью, на которую была способна.
Вскоре
послышалась отборная брань, которой кормилица осыпала Гури, гоня ее прочь. Я
взял книгу, пытаясь читать. Хадиджа вернулась, охваченная праведным гневом:
- Эта
дочка шайтана не желает уходить! Она словно пустила корни там, под сливами!
Позволь, я позову кади, хафиз? Пусть накажет негодницу!
-
Делай, что хочешь, - ответил я, стараясь углубиться в чтение.
Я не
видел прихода подручных кади, но слышал, как они силой выволокли Гури на улицу.
Утром
Хадиджа поставила передо мной лепешки с медом и во всех подробностях рассказала
о расправе над дерзкой таваиф:
- Она
стояла перед судьей, будто принцесса высокородных кровей! Даже глаз не
опустила, бесстыдница! Мало того, что эти гулящие девки ходят, не прикрывая
лиц, так еще будут досаждать почтенным людям! Кади приказал дать ей десять
плетей. Она потеряла сознание после четвертого удара, но даже не всхлипнула.
Мохана – старая сводня – перенесла ее к себе, в веселый квартал – там им самое
место!.. Поделом ей, поделом негодной! Кади еще пожалел ее. Не иначе растаял
из-за красивых глаз! А надо было дать ей двадцать, нет – пятьдесят плетей!
Чтобы кожа слезла!
Я так и
не притронулся к лепешкам.
На
следующий день Гури не появилась. И на следующий за следующим днем - тоже.
После
памятного муджарата я перестал читать у окна, выходящего в сад, и перебрался к
другому окну, откуда была видна улица. Со временем я привык к шуму и суете,
царившим здесь. Дом мой стоял рядом с площадью, и болтовня горожан не смолкала
сутки напролет. Днем перекликались и зазывали покупателей торговцы зеленью,
молоком и сладостями, а крикливые женщины в хиджабах так торговались за каждую
монету, будто именно этот динарий или рупия были выкупом Джабраилу за место в
кущах Аллаха. Под вечер, едва спадала жара, из ворот выползали старики. Они
курили кальян, жевали бетель и сплетничали без конца. Слушая их, можно было не
выходя из дома узнать самые последние новости Лакшманпура. Ночь была царством
влюбленных. Не единожды наблюдал я, как двое осторожно крались вдоль улицы,
прижимаясь к стенам, чтобы встретиться посредине, соединив уста поцелуем.
Низкому мужскому голосу вторил нежный женский, и когда головы их сближались,
наступала тишина. Я не любил ночь. Но заслышав осторожные шаги, невольно
прислушивался, стараясь уловить в женском голосе что-то знакомое…
[15] Калам
– тростниковое перо.
[16] Тюльпаны
и нарциссы – иносказание, обычное для восточной поэзии. Тюльпаны – щеки,
нарциссы – глаза.
[17] Кади
– судья.
[18] Харабат
– кабак.
[19] Аят
– стих Корана.
[20] Шалуа
– созвездие скорпиона.
