Вернувшись домой, я не снял шервани. До рассвета было несколько часов. Я прошелся по комнате и сел на ковер, поджав ноги. Пододвинул столик, разложил лист пергамента и задумался. Более тридцати лет прошло с тех пор, как я сложил свой последний бейт. 

Когда умерла моя жена, я сказал, что вместе с ней умерло мое вдохновение, и считал, что это так. Сегодня же я всем сердцем взывал к Аллаху, чтобы он помог мне сложить еще одну, самую последнюю газель. 

Я не зажигал лампы. Мне было светло от огромной луны, которая взошла над домом, заставив поблекнуть даже желтые, любопытные звезды. Я посмотрел на ее бледный лик и обмакнул калам в чернила. 

В ту ночь я так и не сомкнул глаз. Едва небо на востоке порозовело, я поспешил ко дворцу Аламгира, пряча за пазухой свиток пергамента, который должен был спасти Гури и ее подруг. Охранники пропустили меня, помня, что вчера я проходил по приказу Великого Могола. Гури сидела у решетки, откинув голову и глядя невидящими глазами прямо перед собой. Я окликнул ее, но она услышала меня не сразу. 

Я торопливо передал ей свиток. 

- Что это, хафиз? – спросила она удивленно. 

- Это моя газель. Прочитай ее подругам, заучите стихи наизусть, и когда вас поведут к реке, начинайте петь как можно громче. 

Девушка развернула пергамент и пробежалась по строчкам глазами. 

- Я не знаю такой газели, - сказала она удивленно. 

- Не знаешь. Я написал ее сегодня ночью. Не забудь – начинайте петь, когда вас поведут на казнь. 

- Вы написали газель? – казалось, мои слова не достигали ее слуха. – Это ваша новая газель, хафиз? 

- Мне надо идти, скоро за вами придут. Помни, ты должна непрерывно петь это, и так спасешь себя и остальных. 

- Вы написали газель для меня?.. 

Мне пришлось встряхнуть Гури, чтобы привести ее в чувство. 

- Да, для тебя. Ты стала моим вдохновеньем. Обещай, что выполнишь все, как я сказал. 

Она опустила ресницы, и вдруг пылко поцеловала пергамент. На прощанье я коснулся ее волос. Они были как черный китайский шелк. 

Обогнув дворцовую площадь, я зашел в переулок, и прислонился к стене, окружавшей чей-то дом. Ноги отказывались мне повиноваться.

Прошло достаточно много времени, а я продолжал подпирать чужой забор, как нищий, не знающий, куда идти. Мимо меня проходили люди – мужчины, женщины, старики и дети, собиравшиеся поглазеть на казнь.

Солнце показалось до половины, когда я расслышал далекие вопли и стенанья. Они становились все отчетливее. Вскоре шарканье сотни ног наполнило улицу. Я боялся выглянуть и только взывал к Аллаху, прося милости для одной – для Гури. И тут свершилось. 

Я сразу узнал голос Гури. Она запела сначала тихо, потом громче и громче, а последние строки подхватили остальные таваиф. И столько тоски и отчаянья было в их пенье, что слезы сами собой набегали на глаза: 

- И грешным, и праведным явлена милость Аллаха, 

И равно обласканы солнцем и жаба, и птаха. 

Но нет в тебе милости, нет снисхожденья и страха. 

Готов приговор, ждет палач, и уже установлена плаха. 

В грязи кто родился – его ли вина в том, скажи? 

Аллах пощадил, но себя ты поставил выше Аллаха… 

Снова и снова пропевая газель, толпа таваиф, подгоняемая нукерами, двинулась в сторону реки. Я не мог больше выдержать этого, и бросился домой, не разбирая дороги. 

Тот день я провел, как умалишенный. Я не мог ни молиться, ни думать, а лишь сидел над книгой, не в силах прочитать ни единой буквы, или начинал мерить комнату шагами. Солнце прочертило по небу полукруг, спряталось за сливы, а потом исчезло. Хадиджа принесла ужин. 

- Что же это делается, хафиз! – начала она с негодованием, расставляя на столике пиалы и чашки. – Аламгир приказал пощадить этих бесстыдниц таваиф! Всех, до одной! Едва их вывели из подвала, они начали петь. И, говорят, такая тоска напала на повелителя, что он не выдержал и повелел отпустил их. Они разбежались, как крысы!.. 

Нежный перезвон бубенцов заставил ее замолчать, а я даже не успел восславить Аллаха. Замерев, мы с Хадиджей уставились друг на друга, а потом старуха выглянула в окно. 

- Хафиз, там ЭТА женщина! 

- Мохана? – спросил я, и тоже посмотрел. 

Во внутреннем дворе стояла Гури. Только на сей раз она была не в сине-желтых одеждах, а в красном сари, расшитом золотом. Золотая тика[25] спускалась по пробору на лоб, руки были унизаны браслетами. Когда она поклонилась мне, сложив руку «лодочкой», я заметил, что ладони таваиф расписаны хной. 

- Зачем пришла, бесстыдница?! – заголосила Хадиджа. – Или снова захотела отведать плетей?! 

Я не приказал ей замолчать, потому что попросту не услышал слов кормилицы. Я вышел в сад, заставляя себя не ускорять шаг. Ведь я никогда не был тороплив. А может, трусливо надеялся, что Гури исчезнет, растает, как сказочная пери. Ведь зиме всегда трудно поверить, что весна распахивает ей объятия. Но Гури не исчезла, а по-прежнему стояла под сливами. 

- Салам, малышка, - сказал я ей. – Значит, все кончилось? Ты и твои подруги спасены? 

- Благодаря вам, хафиз, - ответила она.

- Тогда почему же ты в свадебном наряде? Или это новый приказ Аламгира? 

Она смутилась, замотала головой, и как в детстве прикрыла лицо ладонями, шепча сквозь пальцы. 

Я заставил ее опустить руки: 

- Говоришь, Аламгир тут ни при чем? Чей же это приказ, гурия? 

- Приказ моего сердца, - ответила она еле слышно и покраснела. 

Так и закончилась эта история. Я, шейх Камлалл Джаханабади, вам ее рассказал. 

[25] Тика – украшение в виде подвески.