А погода разыгралась не на шутку,- меня обдало ведром ледяной воды, и я убедился в этом окончательно,- громыхая ливнем по крышам домов и сгибая деревья в такие позы, которые и бывалых йогов привели бы в смятение.
Когда с окном было покончено, я на ощупь зажег свечу и, стараясь не обращать внимания на пробиравший до костей озноб, подобрал все разбросанные страницы.
Но оказалось не все!
Я пересчитал снова - ровно триста шестьдесят восемь. А было? - триста семьдесят три! Целых пять, с таким трудом созданных, листов ускакали от меня как кастрюльки от Федоры.
Внезапно все вокруг обрело слишком яркие, четкие очертания — полыхнула молния, за ней еще одна и еще. Моя несчастная комнатка под чердаком затряслась от мощных ударов грома. Вода яростно хлестала по оконному стеклу под небесным напором электричества.
Откинув в сторону рукопись, я стянул со стула шерстяной плед, и укутавшись, чтобы хоть капельку согреться, прильнул к окну. За ним происходило поистине удивительное зрелище.
Несколько гроз собрались вместе и с остервенением резали ватный небосвод раскаленными добела молниями. Всполохи не прекращались ни на секунду, а пол дрожал под ногами, явно не подготовленный к такой встряске.
Если бы я наблюдал за собой со стороны, то, наверное, позабавился бы тем, с каким, может, даже радостным, увлечением следил за происходящим. С разинутым ртом и широко открытыми глазами я пораженно смотрел в этот новый мир — мир света и тьмы, и оглушительного грохота.
Поселок оккупировало со всех сторон, отсветы тянулись на несколько километров, освещая самые дальние уголки, которые я только мог разглядеть.
Все это мне напоминало апокалиптические сюжеты из древних предсказаний не менее древних сказителей.
Спустя еще минут десять я решил было отойти от окна, как снаружи в него что-то врезалось. Черное расплывчатое пятно осветилось очередным всполохом, и в багровом зареве я различил очертания кленового листа, видимо, изрядно помотанного ненасытной бурей, после чего закрыл шторы.
* * *
В голове была пустота, уснуть в постоянно мигающей и трещащей комнате тоже не удавалось. Но ближе к полуночи природа поутихла, и я смог провалиться в небытие.
Наутро небо совсем посветлело, и погода перестала меня волновать вовсе. За традиционной кружкой мятного чая я силился по памяти восстановить утраченные части книги. Но как ни старался, не смог вспомнить ни строчки. К тому же мы с напарницей постоянно дополняли друг друга, и добрая часть записей принадлежала ее руке. Но теперь она находилась слишком далеко, чтобы помочь мне, и я решил подождать ее приезда и разобраться с этой задачей вместе.
На улице послышались недовольные крики. Да, настроеньице у людей после вчерашнего изрядно подпортилось. Я накинул жилетку и вышел из дома, все же по статистике 76% людей, гуляющих по утрам, не жалуются на жизнь.
После дождя стояла невероятная свежесть, а дороги совсем раскисли. Вода сверкала везде, стекая с крыш домов, сгущаясь на листьях и траве, собираясь мутными бесформенными лужами.
Оценив обстановку, я заключил, что стихия, к моему удивлению, нанесла поселку минимальный ущерб. Не считая повсюду разбросанных веток всяческих размеров и еще нескольких деталей, ничего существенного не пострадало.
Через двор от меня господин зубной врач, похожий на костлявого взъерошенного петуха, и местная травница — бойкая старушенция с седыми, заплетенными в косу волосами,- громко ругались. Между ними я заметил в щепки разбитый забор, поверх которого лежала, длиною в несколько метров, увесистая ветвь березы, стоявшей неподалеку, видимо, сломанная во время грозы.
-Да ты обязан починить мой забор! С чьей это березы, прикажете знать, ветки по всему селу валяются? - старушка нервно взмахнула тощими руками.
Врач, насупившись, явно не хотел смиряться с таким положением дела и протестующе заявил:
- А нечего тыкать свои заборы куда ни попадя!
Я не смог сдержать улыбки при виде этой парочки, лишь внутренне жалея пострадавшее дерево,- сломанная ветвь оставила в моей душе крохотное семя тревоги,- и пошел дальше, позволив им продолжать обмен любезностями. Не придумав ничего лучшего, чем просто шлепать куда глаза глядят, я опустошил кладовые мыслей и слился с сегодняшним обновленным и в то же время потрепанным утром.
Мимо меня проплывали дома, цветные заборы и живые изгороди, и люди, как муравьи копошащиеся вокруг своих жилищ. На мгновение мне показалось, что я отделился от бренной земли и больше не принадлежу своему телу, а соткан лишь из света и утренней свежести.
Но, увы, меня спустил с небес на землю уже знакомый гнусавый голос. Принадлежал он сыну лавочника — самоуверенного и изворотливого человека.
Я скрипнул зубами от досады и почувствовал, как хлюпает вода в моих ботинках.
-Посмотрите, какие мы важные шагаем по локоть в грязи!- с наглым сарказмом произнес парень, опираясь о ствол одного из трех могучих тополей, росших около его дома. Бежевый пластырь красовался у него на переносице.
Я скрестил руки на груди и равнодушно посмотрел в сторону дерзкого односельчанина:
-Как твой нос? Боюсь, задел ненароком внутричерепное пространство.
-Еще на прошлой неделе мне по уважительной причине пришлось хорошенько вмазать ему. А чтобы вывести из себя такого миролюбивого человека как я, нужно сильно постараться.
Не поняв суть вопроса сосед презрительно хмыкнул:
-Силенок не хватило.
-Соболезную.
С юга дохнуло теплом и запахом свежескошенной травы, и стало до смешного стыдно: настолько глупым показалось мне это препирательство в тандеме с бессмысленной тратой времени и нервных клеток. Я смахнул с глаз челку, беспардонно мешавшую на всем протяжении нашей непродолжительной беседы, и мой взгляд остановился на тополях, а сердце болезненно сжалось: помимо поломанных бурей веток, кора внизу стволов была содрана вместе с лубом, оставив лишь голую древесину, а толстые корни, выпиравшие из земли, безжалостно обрублены. Меня поразило столь подлое обращение с живыми прекрасными деревьями, решение морить их годами, как осажденный город, отрезанный от внешнего мира, без пищи и воды, пока они не погибнут «сами» и их можно будет спокойно срубить.
Я перевел глаза на щуплого долговязого юнца с разбитым носом и нахальной ухмылкой, моего сверстника,- в ногах у него лежал небольшой топорик,- и уже уничтожителя. Внутри заклокотало то же чувство, что проявилось во мне неделю назад, кровь застучала в висках. Я постарался выдохнуть и успокоиться, и перед тем как уйти собрал всю свою суровость, надеясь выразить ее через взгляд, и с необычной для меня сталью зазвучали слова в знак завершения разговора:
- Оставь в покое деревья, ты не имеешь на них никакого права. Жизнь не подвластна никому кроме создателя ее, и природа — судья тополям, а не ты.
Он попытался что-то ответить, но срывающиеся голоса птиц и звонкий всплеск рассекающихся луж главенствовали над моим слухом.
Здания сменяли очертания, сливаясь с зеленью и солнечным песком, сочившимся через аквамариновую слюду. Удобренное семя волнения стремительно разбухало, неприятно щекоча под ложечкой. Ноги сами несли меня сквозь пространство, а мозг отчаянно пытался отмахнуться от назойливых неразборчивых мыслей.
Щурясь от солнца, я вышел на окраину поселка, туда, где последние ограды фруктовых садов перетекают в раскрашенное августом поле, и неожиданно обнаружил, что нахожусь на самой отдаленной то моей улицы точке. Удивительно, что даже подсознание привело меня именно сюда. Я оглянулся в поисках до последней веточки знакомого опознавательного знака. И вдруг все мое нутро сковал леденящий страх, как бывает когда ты идешь в беззвездную ночь по незнакомой дороге, а впереди внезапно проскакивает белая прозрачная тень. Сердце провалилось, обжегшись, пролетело через центр Земли и угольком упало на другом конце Света. Ноги предательски подкосило. Звуки всего мира замерли, лишь медленный пульс глухо отбивал свою дробь. Не в силах поверить я, разом продрогший, смотрел туда, где некогда стоял многовековой пышный клен. Теперь, в полукилометре от меня, через золотые колосья диких трав, меж островков сочной зелени, виднелось лишь огромное черное пятно, жалкий обрубок былого величия.
Не помня себя, я бросился в поле.
Увядшая трава источала тонкий сизый дымок, тридцатиметровый в высоту ствол был разломлен внизу, но корнями все еще крепко хватался за почву. Уродливый ожог, извиваясь, тянулся по коре и переходил в круг пепелища. Величественная крона с искалеченными ветвями и обожженными листьями, теперь приникла к земле, слушая ее прощальную песнь.
Опустившись на колени я прижался к обуглившемуся пню, сомкнув веки. Одинокое в пустынном луговом пространстве, это было не просто дерево, это было мое дерево! Я больше не чувствовал его дыхания, не слышал шепот листвы, не ощущал его молчаливую поддержку.
В голове проплывали моменты прошлого. Была ли это память клена или же моя собственная, я не знаю.
Вот мне три года: бабушка, прислонившись к мощному, шершавому стволу, строго следит за мной. В зеленую крапинку из-за «ветрянки», я неуклюже гоняюсь за бабочками. Высокая густая трава смыкается над головой, медом пропитан воздух от раскрывшихся цветов, и я плутаю в сказочном изумрудном лабиринте.
В пять лет изменилось немногое. Клен кажется гигантской неприступной башней, на которую непременно нужно взобраться. Но ветки оказываются слишком высоко, и результатом всех моих набегов служат лишь ободранные коленки.
Дальше начинается школа, времени для праздности становится все меньше. Но теперь я умело вскарабкиваюсь почти до самой верхушки, где гуляют свободные ветры, и мой зеленый корабль летит сквозь небесно-голубые волны.
Я расту, и проблемы растут вместе со мной. Часто я прихожу к дереву просто посидеть под ним и разобраться со всем, что меня тревожит, а оно на каком-то тонком ментальном уровне помогает мне.
С двух лет меня стала воспитывать бабушка, но у меня все таки сохранились крохотные воспоминания о моих родителях. И от чего-то у этого дерева я чувствовал, будто они рядом.
Тогда я понял - оно живое!
Даже после школы вместо того, чтобы, как все нормальные дети, идти домой по главной улице, я, с сумкой на перевес, делал большой крюк через поле, лишь бы только прикоснуться к теплой филигранной коре и ощутить, как уютное одеяло обволакивает душу.
И зимой тропинка через сугробы была натоптана только мной.
А вот уже весна этого года: я в одиночестве пишу середину книги. Солнечные блики играют на бумаге, птицы нараспев болтают о чем-то, и на сердце так светло и радостно, что хочется взять и взлететь, и парить над этим, утопленным в цвете, миром, оживающим и безграничным.
И сейчас...
Я резко вскочил, сердце будто очнулось и бешено заколотило по грудной клетке. Последним воспоминанием был черный силуэт резного листа в яростном отсвете молнии. Теперь я ясно видел каждую его, замершую навсегда, жилку и обгоревшее кружево по контуру.
Вмиг меня окатило ледяным душем. Легкие сдавило, и я закашлялся, так сильно вдруг в нос ударил сильный запах гари. Я чувствовал, как от желудка растекается липкий навязчивый холод. Как я тогда не смог понять? Как не вспомнил даже о том, что мне дорого? Смертельный стыд кислотой разъедал внутренности.
Ведь это был зов о помощи!
Единственное, что оно могло сделать — это попросить, без преувеличения, родного ему человека, того, кто делился с ним всеми бедами и радостями, чей дух оно поднимало.
Но я не помог! Не услышал!
Чувство вины волной накатывало, пытаясь утопить в своем вакууме,- я ощутил, как все в этом мире непрочно, и не сопротивлялся. Ссутулившись, я повернул голову к упавшей ниц кроне,- целый холм сломанных сучьев и листьев высился надо мной. И тут мое внимание привлекли какие-то белые обрывки, запутавшиеся в переплетении кряжистых ветвей. Я подошел ближе и выудил один. Волнистый от пережитого ливня, обгоревший по краям, это был, невероятно(!), пропавший лист нашей рукописи. Я собрал остальные — ровно четыре штуки, ожидая, что от них и буквы на букве не осталось, но они оказались в том же состоянии, что и первый,- строки , на удивление, почти не расплылись. Вчитавшись в текст, я понял,- вот что я писал в тот солнечный весенний день под тенью шептавшихся листьев.
С болью и благодарностью посмотрел я на погибшее дерево,- ты снова помогло мне, ты до последнего старалось... прости... что не заботился о тебе... прости, что не успел. Я машинально приложил руку в щеке и почувствовал, что та стала мокрой.
Какое-то время я еще стоял, уставившись в одну точку, пока что-то не отвлекло меня, и я не взглянул себе под ноги. Сердце екнуло и забилось совсем в другом ритме.
В черно-серой грязи, промеж редкой скукожившейся травки виднелся небольшой росточек.
Я присел, то ли от пережитых треволнений, то ли, чтобы получше его разглядеть. На тоненьком коричневом стебле, покрытом будущей корой, блестели несколько кудрявых зеленых листиков, совсем еще юных и глянцевых. Молодой клен задорно покачивался на ветру, казалось, ему нет никакого дела до происходящего вокруг. Его питала почва, и грело солнце, а что еще нужно растущему организму?
Я долго еще недвижно смотрел на него. Вдруг вспыхнувшая надежда успокоила бурю внутри. Жизнь продолжается, после конца всегда приходит начало, и через много-много лет, пусть не я, но кто-то другой будет приходить сюда, к могучему старому клену, к молчаливому другу, к верному помощнику, и снова и снова находить ответ на, оказавшийся таким простым, вопрос о смысле жизни.
