Это был ужасный сон. Ему снилось будто он снова тот самый наивный ребёнок, который всё ещё верит, что мир состоит из благочестивых богов, а не из самых простых людей, погрязших в гордыне и одержимых паническим страхом, что с них сорвут маски безупречного совершенства. Он видел себя младенцем, смотрящим на мир, отрешённым старческим взглядом. Стоя на обочине оживлённой улицы, он прижимал к себе последний кусочек счастья - старенькую игрушку, прильнувших друг к другу: львёнка, льва и львицу.
- Ого! Да ты держишь в своём кулаке целую львинную стаю! - Хрестоматийно восторгается какой-то пузатый дядька, с дипломатом в руке. Дядька очень похож на гладенького бурундучка, одного из тех, что по восемь часов, пять дней к ряду, крутятся в колесе какого-нибудь казённого учреждения. Мужчина бережно ставит дипломат между сияющих чёрным блеском ботинок и освободившейся рукой, шарит в кармане пиджака.
- Что это у тебя? Прайд?
- Нет - отвечает ребёнок, и пока мужчина извлечённым платком, протирает стёкла очков, мальчик с детской основательностью поясняет, тыкая пальцем в слитых воедино зверушек. - Это папа, это мама, а это их ребёнок. Они вместе. Им хорошо.
- Ясно. - Бодро говорит пузатый дядька. - Львиная семья стало быть.
Он быстро прячет платок обратно в карман, берёт дипломат и уже собирается уйти, но в этот момент ребёнок протягивает к нему свой кулачок, разжимает его и на перепачканной детской ладошке, мужчина видит две засаленных карамельки.
- На. - Говорит ребёнок, с робкой улыбкой. - На помин души моей мамы, что бы ей хорошо было на небе.
Секунды на две, на лице мужчины замирает смущение. Это угощение явно оказывается неприятным сюрпризом для пузатого дядьки, но он быстро берёт себя в руки, и своё замешательство прячет за глумливой ухмылкой.
- Спасибо, не надо. Кушай сам. - Говорит пузанчик брезгливо, поворачивается и уходит.
Детская улыбка гаснет, и одновременно с этим, пространство пронзает тошнотворный трезвон, от которого ребёнок вдруг пошатнулся, вскрикнул, и стал терять свои очертания, стремительно превращаясь в размытую тень, пока не исчез совсем, словно рассеянная лёгким дуновением ветра, призрачная дымка.

В первый момент пробуждения, затуманенное сознание не в силах вырваться из крепких объятий ночного кошмара, и ему хочется орать что есть силы: "Да как же вы можете не замечать его?! Опустите свои взгляды чуточку ниже! Видите ребёнка?! Ему нужна ваша помощь!!! Без вас он погибнет!!!" Но в слепящем электрическом свете, сновидение быстро тускнеет. Сонно моргая, он с трудом отрывается от постели и тянется рукой к лежащим рядом наручным часам, что бы выключить надрывающийся от трезвона будильник. Это всего лишь сон, думает он, и с видимым облегчением хлопается на подушку.

Сначала всё видится как в тумане, но по мере того как рассеивается сонливость, начинают проявляться отдельные детали его обиталища. Сто ватт, под досчатым сводом тесной земляной ямы, обнажают опустошённый от съестных припасов подпол, какие бывают в обычных сельских домах. В этой, дышащей влагой и плесенью яме, держат его. Из удобств для него: расстеленный на земляном полу матрас (на котором он только что спал, укрывшись ватным одеялом) и ведро для справления естественных надобностей. Для отработки долга: тренога с закреплённым на ней холстом, карандаши и кисти. В общем-то, этот погреб похож на маленькую художественную мастерскую: несколько мастихинов, множество тюбиков с красками, бутылочки с разбавителями, одним словом, здесь есть всё, что требуется для работы художнику.

Некоторое время он всё так же лежит на грязном матрасе, неподвижно, и с оледеневшей отрешённостью на лице, наблюдает за тем как скользит секундная стрелка, по циферблату его наручных часов. Мерно, беззвучно, описывая круг за кругом, она, будто вводит в гипноз, создавая ощущение бесконечности наступившего времени: однообразного, бессмысленного, и бездушного времени. Словно сквозь поволоку сакрального дежавю, до его слуха доносится редкий скрип половиц и приглушённые голоса его сторожей, звучащих одним сплошным бу-бу-бу.

Постепенно, этот сон, голоса, и эти часы, отзываются в нём гнетущей болью, выворачивающей со дна памяти, тяжёлую цепь мрачных воспоминаний, из его давно ушедшего детства.

Из его давно ушедшего детства.

О своих родителях он мало что помнит. О маме память сохранила всего лишь несколько скудных фрагментов, да и те, похожи на мимолётные эпизоды из почти забытого фильма. В основном что-то из того, как она пытается его обнять, прижаться губами к его щеке, а он вырывается, ему срочно нужно куда-то бежать, он зачем-то торопится. А зачем, куда, этого повзрослевший Данила уже никогда не вспомнит, да и по прошествии многих лет, для него это стало совсем неважным.
Отца он и вовсе видел всего-то один единственный раз. Было это 7 октября 1992 года, в тот день Даниле исполнилось шесть лет, а отец, в тот самый день, вернулся после очередной отсидки. В воспоминаниях об отце осталось лишь то, как мама завела Данилу в комнату, в которой стоял крепкий запах спиртного, и указав на лежащего вниз лицом огромного роста мужчину, сказала, что это его папа. Таким он и запомнил своего папу, лежащего вниз лицом, на не расправленной железной кровати.

В тот день, мать подарила Даниле два билета в цирк, один для него, второй для его бабушки – Жанны Сергеевны. Он хорошо помнит как тогда ликовал от счастья, прыгал, кружился. Мама тоже радуется, хотя как-то по грустному, но то что радуется, это он знает точно, потому что она всё время пытается прижать его к себе и поцеловать. Потом Данилу усаживают за кухонный стол, и он ест жареную картошку с поджарками, запивая её тёплым молоком. И этот момент чётко запечатлелся в детском сознании. С тех пор прошло много времени, а повзрослевший Данила, и сейчас помнит аромат той картошки, вкус того молока, а самое главное, он помнит те прикосновения маминых губ... мягких и тёплых, маминых губ. Уже перед самым уходом, Данила заметит, как странно дрожат мамины плечи. Теперь он знает, что так дрожат плечи, когда человек плачет, при судорожных всхлипах, а тогда он всего этого ещё не знал. Ведь слёз тогда на маминых щеках не было, только блестели глаза от навернувшейся пелены и немного дрожали плечи, и всё.

Следующее воспоминание из того же дня, это когда они с бабушкой, уже были в цирке. Красивая дама из цирка. Она в длинном ниспадающем платье с корсетом, какие носили изящные дамы времён ренессанса, в руках держит огромный букет ярко-алых цветов. Данила посчитал её очень красивой, потому что она точь в точь как Элиза, из сказки про двух наивных принцесс. У дамы, как и у сказочной принцессы, золотые волосы, словно солнце, глаза – голубые, как полуденное небо, и вся она, как весенний солнечный день. Она величественно возвышается со сцены, точно стоит на самом верху каменной башни, в которую её заточил злой Гурхан Гулан, и ждет, когда за ней прискачет принц на белом коне, взбежит вверх по лестнице, подхватит её на руки, и отвезёт в своё королевство.

Сам номер, время выбросило из памяти. Не коснулось оно лишь небольшого отрезка, когда принцесса разбрасывала по сцене цветы, а те таинственным образом становились бутонами вверх, словно упав, прирастали стеблями к полу. Именно в тот момент, когда разбрасываемые принцессой цветы, каким-то непостижимым образом прирастали к полу, Данила решил, во что бы то ни стало, разгадать секрет этого фокуса. Казалось, какая-то невидимая силища, вцепилась в его маленькое тело и потащила в сторону сцены. Нет, конечно же Данила как мог сопротивлялся той силе, и даже погружался в сомнения: "Может не стоит бежать на сцену?". Но поразмыслив немного, решил окончательно и бесповоротно: "Ну конечно же стоит!" И он побежал. Он бежал напролом, пробивая брешь между спинками кресел и коленями зрителей. Потом мчался по проходу между секторами. С замиранием сердца следил за тем как всё ближе и ближе становились оклики, настигающей его бабуси. Потом, уже у самой сцены, он петлял и уворачивался, от цепких рук бабы Жанны. А когда взбирался по лестнице с высокими ступенями и до разгадки тайны оставалась какая-то пара ступенек, Даниле пришлось вырываться из цепких бабусиных рук, мёртвой хваткой вцепившихся в капюшон его куртки. В тот раз ему повезло, он догадался сбросить с себя куртку, а сам в одной рубашке выбежал на сцену. Зал ахнул, бабуся замерла у края сцены, а Данила, вырвав из досчатого пола первый попавшийся цветок, ошалевшим от удивления взором, словно только таким можно было разгадать суть секрета, стал скользить взглядом по поверхности стебля, от бутона к его основанию. Секрет оказался проще простого. Конечно же, цветы были не всамделишные, и у этих не всамделишных цветов, на самом кончике стебля, имелся железный наконечник. Этим-то наконечником, подобно остро отточенным стрелам, цветы и вонзались в деревянный пол. Но не смотря на простоту фокуса, радости от постижения сути загадочного, не было предела! Счастливый Данила, что было сил, крикнул в зал: "Я знаю, как растут цветы!" Вообще-то, в ответ Данила ожидал услышать слова похвалы от прекрасной принцессы. Что-нибудь вроде "Умница!" или “Молодец!”, а из зала ожидал множество нетерпеливых возгласов ”Как? Скорей расскажи!”, но вместо этого, принцесса, очень тихим голосом, голосом который Данила едва услышал, сказала: "Вали отсюда". И при этих словах, лицо принцессы не стало злым, напротив, лицо у неё всё так же светилось восторгом, и она по прежнему улыбалась залу. “Вот это фокус!” – Подумал тогда Данила - “Да она же настоящая злюка, только что с красивой улыбкой! И об этом её фокусе, похоже никто не догадывается!” И от этого стало немножечко грустно, но по крайней мере это был полезный урок. Теперь он знал, что за красивым лицом с доброй улыбкой, может скрываться совсем не добрый человек.

И всё-таки Данила ни сколько не был расстроен, и восторг от впечатлений заставлял его всю дорогу до дома шагать вприпрыжку. Иногда он забегал за бабусю и упершись руками в её тощую спину, толкал ворчащее тело, понуждая Жанну Сергеевну, идти хоть чуть-чуть побыстрее. Даниле так не терпелось поскорее добраться до дома, ведь дома, его рассказов о цирке заждалась его мама, и в этом он был абсолютно уверен, точно так же как был уверен в том, что зовут его Данила Альбертович Ставров, что сегодня ему исполнилось шесть лет, и что сейчас он по настоящему счастлив.

Страшно когда так происходит. Просто живешь себе, и даже не подозреваешь, что счастье, в сущности, жутко хрупкая драгоценность, которую так легко исковеркать, и так легко её лишиться.

В отличии от Данилы, Жанна Сергеевна, словно каким-то шестым чувством заподозрила что-то неладное. Сразу, как только они вошли домой, и пока Данила, в предвкушении удовольствий от рассказов о цирке, торопливо снимал свои туфли, она прямо в обуви, бросилась в зал, потом в ту комнату где спал папа, затем в кухню, а потом Данила услышал её истошный крик.
-Сбежал! С этой шлюхой, сбежал!
Потом какие-то охи, и снова судорожные метания по комнатам и её горестные причитания.
-Смылся! С этой тварью! Меня, родную мать бросил, да ещё и с её же ублюдком оставил!
Какое-то время, совершенно сбитый с толку, Данила лишь молча наблюдал за тем как бабуся судорожно металась по комнатам, открывала и закрывала дверки шкафа, выдвигала ящики, рылась в белье, шарила под клеёнкой стола.
-И деньги украла! Курва! Все деньги украла! - Взвыла она так, что Даниле стало страшно и он разревелся: “Баба, где мама? Баба, когда придёт мама?”
Данила был ещё слишком мал, что бы знать, что иногда взгляд бывает красноречивее самых сочных слов, но тут, в бабушкином зырке он громче самого отчаянного крика услышал: "Я тебя ненавижу, я разорву тебя на куски!" И в следующее мгновение, он уже лежал на полу, пытаясь под ладонями рук, спрятать своё лицо, от хлёстких бабушкиных ударов.
-Это ты сучёнок во всём виноват! В цирк ему приспичило! – орала она.
Данила кричал: “я больше не буду” словно бы он и в самом деле был в чём-то виноват, да только всё было бестолку. В Жанну Сергеевну словно бес вселился. Одной рукой она била его по лицу, а другой крепко держала за волосы, повернув его лицом вверх, словно хотела, что бы Данила видел её обезображенное злостью лицо, и чувствовал кожей как с её накрашенных ярко-красной помадой губ, брызгали слюни. Если бы тогда на крики не сбежались соседи и не вырвали его из бабусиных рук, неизвестно чем бы всё закончилось. Может быть бабуся забила бы его до смерти.

Сбежавшиеся соседи бурно возмущались, перебивая друг друга кричали, что с ребёнком так обращаться нельзя: “Ты что творишь? Да ребёнок то здесь причём? Да как тебе его-то не жалко?” Но бабушку эти возмущения ни сколько не трогали, она была абсолютно уверенна, что поступала по справедливости, поскольку этот ублюдок, был сыном той суки, которая увела её сына, и украла все её деньги. "А если вам его жалко - заявила она - то можете забрать его себе, и прямо сейчас, а мне этот сыкливый нахлебник, даром не нужен". После сего сказанного, буря негодования сердобольных соседей, моментально утихла, и как бы так невзначай, трансформировалась в пургу словоблудия. И только что пылающие праведным гневом спасители, словно извиняясь, принялись лопотать, что забирать у бабушки внука, ни то что никто не хотел, но даже и мысли такой допускать не смел, потому как это же весьма бесчеловечно, лишать ребёнка последнего родного человека, и гораздо правильнее будет оставить внука с бабушкой. После сего, соседи, словно прибывая в блаженном умилении, принялись расписывать, ни с чем не сравненные, россыпи радостей, которыми так щедро способны осыпать милые сердцу дети. Но загвоздка состояла в том, что перечень радостей Ж. С. был весьма ограничен, а если быть точнее, то состоял он всего-то из трёх пунктов: сплетни, секс и выпивка. Дети в этом списке были явно лишние. Тогда некто угрюмый и категоричный, напомнил о гражданском и нравственном долге. Напомнил как-то небрежно, как обычно выкладывают козырного туза и при этом, самодовольно наблюдают за реакцией облажавшегося соперника. Но и тут вышел конфуз, поскольку Ж. С. по поводу нравственности и гражданских долгов никогда не парилась и всегда стремилась жить по принципу "никто никому ничего не должен". Некоторые из присутствующих силились вразумить немилосердную бабушку проповедью о грехах вопиющих к небу. Тщились вселить в Ж. С. благоговейный трепет, рассказами о неминуемой каре небесной. Но для Ж. С. всё это было не что иное, как галиматья несусветная и впечатление производило не более чем сказки про какого-нибудь Ёлло Пукки. Уже пребывая в отчаянии, обескураженные несговорчивостью взбешённой бабуси, решили использовать последнее, самое верное средство - лесть, и не долго думая, приписали Ж. С. врождённую, но затерявшуюся где-то в недрах её подсознания – сострадательность, чего, к слову сказать у Ж. С. и близко не было, так как жила она в согласии со своей внутренней свободой, подразумевающей прежде всего заботливое отношение к собственной персоне. Всё, что не касалось её личности, для Ж. С. всегда считалось второстепенным, а следовательно и обеспечивалось ею по остаточному принципу. То что в этом остатке превышало ноль, для Ж. С. уже считалось чрезмерно роскошным.В общем-то, кончилось всё тем, что все эти разговоры сильно опротивели Ж. С. и она, дабы побыстрее избавиться от зануд моралистов, заявила, что сейчас, ей просто необходимо оправиться от потрясения и собраться с мыслями, дабы потом, на свежую голову хорошенько поразмыслить над всем сказанным. На том и порешили, и миротворцы, с чувством исполненного долга, стали спешно покидать квартиру.

В тот момент, когда последний миротворец, торопился закрыть за собой дверь, у Данилы случилась истерика. Ему казалось, что когда все уйдут, бабушка снова набросится на него. "Не уходите! Ну пожалуйста, не уходите!" – кричал Данила им вслед так, будто его режут. Но они все равно ушли. С их уходом Данила перестал плакать. Конечно, ему всё так же было страшно, но теперь стало ясным, что в его слёзных мольбах, попросту нет смысла. Не зная что ему теперь делать, он так и остался стоять посреди комнаты, в которой звенел ещё крик его заклинаний. Да и не хотелось на тот момент ни чего делать, хотелось только что бы его оставили в покое, и что бы поскорее вернулась мама.

К несчастью, мама, всё ни как не возвращалась, и хоть к какому-то счастью, Ж. С. больше не собиралась набрасываться на этого до смерти запуганного мальчишку. Отмщением, которое она обрушила на голову внука, Ж. С. смогла утолить свою ярость, и теперь лихорадочно пыталась решить, что же ей всё-таки делать с этим отпрыском? Наверное, впервые в жизни она пребывала в такой растерянности. Обычно Ж. С. была весьма уверенна в себе, и все её знали как человека готового заткнуть глотку хоть самому дьяволу, но теперь она совсем не походила сама на себя. Жалкая и в то же время злобная, словно загнанный в угол хищный зверёныш, она стояла в прихожей, прижавшись спиной к двери и остекленевшим взором, пялилась на Данилу. В голове её творилась страшная сумятица, из скопища самых разных мыслей. Казалось она даже чувствовала, как её думы, подобно кишащему рою, ползали и копошились в её мозгу, стучали в висках, распирал лоб и давили в затылок.

На всю ту пафосную чушь, которую несли соседи: о нравственном долге, о радостях, связанных с детьми, о муках совести, о грехах… на всё это, Ж. С. было плюнуть и растереть, и если бы заморочка была только в этом, она бы отправила внука в приют без малейших колебаний, но сейчас её мучила совсем другая проблема. На кон была поставлена её репутация, а репутация для Ж. С. была фактором неприкасаемым. Дело в том, что была она из той категории граждан, что с неустанной зоркостью следят за миром, в вожделенной надежде выявить в его представителях, какой-то порок, хотя бы самый ничтожный, дабы потом, мощью своих обличительных фраз, нещадно бичевать заплутавших на извилистых тропах жизненного пути. В деле скабрезных издёвок над попавшими под её острый язык, Ж. С. не было равных, а посему, она занимала положение самой уважаемой персоны, в кругу таких же как и
она, искуснейших специалистов в области склок и травли. Теперь же, сдай она внука в приют, её имиджу образцово-показательной дамы, был бы нанесён непоправимый урон, а следовательно прощай сплетни, прощай одна из важных составляющих её "полноценной" жизни. К тому же, она нисколько не сомневалась, что та часть общества, в круг которых она входила, непременно воспользуется случаем, что бы устроить возню за её спиной, а затем, вооружившись подробностями её проступка, начать бросать своё презрение ей прямо в лицо и прилюдно. И это её по настоящему ужасало. Страх оказаться объектом травли, глубоко пустил корни в её душу, и уж кому как не ей было знать, каково это стать источником наслаждения для таких же как и она, падких на скандалы, склочниц.

В таких размышлениях, она простояла довольно долго, потом словно очнувшись, пробормотала свою любимую фразу “долбаная жизнь” и поплелась на кухню. Зайдя в кухню, Ж. С. достала припрятанную за батареей бутылку. По дороге к столу, зубами выдернула из початой поллитровки, плотно скрученную газетную пробку, после чего до краёв наполнила рюмку. С омерзением и страхом, наблюдал Данила за тем как бабушка, с искусностью бывалой пьяницы, опрокинула содержимое рюмки в свою глотку, а потом стала закусывать, отправляя в рот, пожелтевшими от никотина пальцами, квашеную капусту.
-Ну что, доволен? Понравился тебе цирк? – проворчала Ж. С., лениво ворочая набитым капустой ртом. - Скажи спасибо за этот цирк своей суке мамашке.
В ответ Данила беззвучно зашевелил губами, но даже в этом движении губ, Ж. С. заподозрила некую попытку посягательств на её достоинство.
-Что ты там бормочешь, ублюдок? Говори громче, я тебя не слышу.
-Моя мама не сука. – Еле слышно произнёс Данила, закрывая голову руками.
От этих слов, на Ж. С. снова нахлынула волна дикой ярости и она уже было набросилась на сжавшегося от страха ребёнка, но сделав шаг, остановилась. К счастью для Данилы к ней пришло осознание, что новые побои, добром для неё не кончатся и случись это опять, то на сей раз ей придётся иметь дело не с соседями, а с милицией, которую те непременно вызовут. С тяжёлым чувством уязвлённого самолюбия она снова уселась за стол и с отрешённым видом, наполнила очередную рюмку.

Алкоголь давно стал для Ж. С. чем-то вроде универсального волшебного снадобья. Например сейчас, он призван был помочь найти выход из затруднительного положения. И действительно, мало помалу её тело как по волшебству стало наполняться благостным умиротворением, ещё немного и уверенность потеснила тревогу, потом и ярость стала понемногу сдавать позиции под напором сентиментальных чувств. Именно в таком состоянии её вдруг озарила парадоксальная мысль: а ведь это всё таки хорошо что её сынок, прихватив свою жёнушку, свалил из квартиры. Ведь если честно себе признаться, она никогда не хотела жить под одной крышей, вместе с сыном, со снохой да ещё и с их ребёнком. Всё то время пока её сынок мотал срок, она только и мечтала, что когда он освободится, то вместе со всей своей семьёй свалит отседова, а она, наконец-то заживёт жизнью по настоящему свободной женщины. И вот, они исчезли! И вот мечта почти сбылась! Теперь она хозяйка своей судьбы и наконец-то может с головой окунуться в счастье! Преград на пути к раздольной жизни, больше нет! А то что с ней оставили ребёнка, это даже совсем не плохо, это даже очень замечательно. Имидж одинокой дамы, взвалившей на себя колоссальнейшую обузу воспитания сироты, это как раз то, что теперь для неё крайне необходимо. Этот ребёнок станет чем-то вроде охранной грамоты её престижа, на зыбком пути по бесшабашной жизни. Ведь воспитание брошенного всеми ребёнка, это воистину героический поступок, достойный всяческих похвал и восхищений! Это же живой пример беззаветного самоотвержения! Это почти как подвиг Данко, пожертвовавшего своим пламенным сердцем ради спасения ничтожных людишек! А в том, что этот человечек станет ничтожеством, недостойным её самоотречения, она абсолютно уверенна. Уж кто-кто, а она-то сумеет это устроить. Да! Надеть на свою голову, (которую Ж. С. почему-то любила красить в цвет баклажана) корону “мисс самоотречение” весьма лестно, и в нынешнем её положении, в такой короне, ей будет чрезвычайно комфортно плыть по волнам бурного житейского моря.

После таких размышлений, теперь уже весьма оптимистично настроенная Ж. С., позвонила своему приятелю. В задушевной беседе, она, как бы с большой неохотой и скрипя сердцем, посвятила своего друга в свою страшную тайну - в историю о подлом поступке самых близких людей. Ну и конечно же, в тайном признании, Ж. С. не преминула описать нестерпимые муки своего одиночества. Друг, в свою очередь, ко всему сказанному отнёсся с пониманием и обещал вечером быть непременно. После сего, мрачные мысли окончательно отступили от Ж. С., и ею овладело некое чувство триумфа, какое бывает после нежданной победы в безнадёжном сражении. Теперь для Ж. С. настало время томительного ожидания сладострастных плодов от вожделенного древа свободы, и дабы заставить время бежать чуть-чуть побыстрее, она принялась как можно чаще прикладываться к бутылке. В конце концов, когда всё содержимое было выпито, в её голове стало так же пусто, как и в опорожненной ею поллитровке, а её внезапно уснувшее тело, вдруг принялось крениться набок, пока и вовсе не грохнулось вместе со стулом, на пол.

Во сне Ж. С. видела себя невероятно шикарной красоткой, с чертовски привлекательным личиком и изумительно-дородным телом. В центре огромного зала, утопающего в сказочной роскоши, на золочёной кровати с балдахином из тончайшего шёлка, возлежала она. Вокруг её помпезного ложа толпилось множество великолепных юношей, которые все как один были по уши в неё влюблены, и очаровательной Ж. С. достаточно было бы только указать своим изящным перстом, на одного из измождённых мучительным ожиданием кавалеров, и избранный счастливчик на деле показал бы своё любовное мастерство. Но увы, всё это счастье омрачала одна единственная неприятность, или даже сказать, непреодолимая преграда, имя которой - сложность выбора. Беда в том, что как на грех, все теснящиеся вокруг её ложа, юные красавцы, были столь совершенны, что от одного созерцания их потрясающей красоты, волосы Ж. С. цвета баклажан, становились дыбом, а из вздымающейся под напором могучих страстей, её колоссальных размеров груди, вырывался сладострастный стон, смешивающийся с сотнями измождённых стенаний, её гаремных плейбоев.

А в это время, пока спящая на полу кухни Ж. С., стонала и маялась от нестерпимых мук выбора, самого что ни наесть достойного её великолепия партнёра, пока внимательные к чужому горю соседи, услаждали себя распространением сплетен, в то же самое время, маленький герой этой истории, сидел на полу. Необыкновенно спокойный, уставившись влажными и ничего не видящими глазами в пол, он бессмысленно раскачивал своё тело, как будто таким нехитрым образом желал убаюкать навалившуюся тревогу, боль и отчаяние. Просто сидел и как заклинание повторял одни и те же слова: "Мама скоро придет, мама скоро придёт, мама скоро придёт…"

В тот день он непременно сошёл бы с ума, еслиб в результате жестокого потрясения, с которым психика ребёнка попросту не в состоянии была справится, в детском организме не сработали некие защитные механизмы. Где-то через минуту бесцельного раскачивания и бормотания, на смену его полуобморочному состоянию, стал приходить спасительный сон, который и уберёг его разум от помешательства. Веки ребёнка как-то сразу отяжелели, а слова стали невнятными и больше похожими на жалобный стон чем на членораздельный говор. Наконец, не в силах больше сопротивляться навалившейся сонливости, малыш повалился на пол, глаза его закрылись, и он мгновенно уснул неестественно крепким сном, больше похожим на провал в бездну беспамятства.

От сна Данила очнулся уже ближе к ночи, когда за чёрным квадратом оконных стёкол, точно гул в голове, мерно шумел засыпающий город. На несколько часов, сон вырвал детское сознание из сводящей с ума реальности, но теперь, по мере того как рассеивалась сонливость, неумолимо возвращалось прежнее состояние жуткой опустошённости. Данила долго лежал без движений, равнодушно уставившись на часы, словно бы околдованный тем, как оглушительно громко чеканила шаг секундная стрелка. Круг за кругом, круг за кругом, круг за кругом... казалось она намеренно, вбивала в его сознание жуткую мысль о бесконечности наступившего времени: однообразного, бессмысленного, и бездушного времени. На душе становилось стыло и пусто, всё что сейчас его окружало, виделось мрачным, и каким-то неестественно тесным, будто само пространство сжалось от страха, сгустив в себе темноту, сдавленную стенами крошечной комнаты.

Рассудок, словно в бреду, воспринимал призрачные отголоски бабусиных фраз и её друга, доносившихся из кухни. Время от времени было слышно как гремела посуда, раздавалось кряхтенье, а иногда пространство взрывалось гомерическим хохотом. Всё это звучало как-то эфимерно, словно отзвуки страшного сна, прорывавшегося за границу реальности. А потом по глазам резанул яркий свет, и в том ослепительном свете, Данила увидел бабусю. До этого момента он всё ещё твёрдо верил, что мама непременно вернётся, но тут, пъяная в стельку Жанна Сергеевна, запросто и без излишних церемоний сообщила, что его отцу грозит новый срок. И на этот раз срок ему светит не детский, потому как за убийство, даже такой подлюги как его мать, ему точно впаяют по полной.

****************

Не знаю, кто решил снимать похороны, и почему именно снимки с похорон решила сохранить Ж. С., когда пребывая в очередном алкогольном психозе, изорвала в мелкие клочья все фото, на которых мама была живая. На одном из сохранившихся фото – четверо мужчин, в окружении понурых людей, они опускают гроб обтянутый красной тканью, и какая-то дама, в чёрном брючном костюме , схватив ребёнка за руки, оттаскивает его от могилы. А он кричит и рвётся туда, что бы лечь рядом с мамой, крепко обнять её и упросить остаться жить.

От коллектива предприятия. От друзей. Скорбим и помним. - гласили надписи на чёрных лентах вплетённых в траурные венки. Собравшийся тогда разного рода люд и впраду казалось скорбел, пока стоял у края могилы, но когда в разгаре были поминки, от их печали и следа не осталось. Как оказалось, вся их печаль была быстротечней жизни цветов, из погребальных венков, а то и вовсе, все их унылые мины, были такие же искусственные, как и улыбка на очаровательном лице артистки из цирка.