Валерий Рябых

Слово


Воздух был настоян той влажной вечерней свежестью, когда с сожалением осознаешь - вот и еще один день поник, исчерпался, канул в лету. То там - то тут, словно крохотные циркулярные пилы свиристели кузнечики. Отдохнув за день, накопив звенящей энергии, они теперь дружно и самозабвенно выбрасывали ее из себя. Тут же, подобно высоковольт­ным проводам, разве лишь в миллион крат тоньше, звенело комариное племя, скапливаясь для известных им лишь целей у влажных мест. И дейст­вительно - днем куст, как куст, а вечером, свежим летним вечером, так и тянет от него погребом и липким, гнилым слизняком. В тот урочный час насекомая мелкота пришла в трепет и движенье, старательно наверстывая упущенное за день. Впрочем, еще час, другой - все и вся смолкнет, отойдет ко сну, замрет, зачарованно затихнет в своих тенетах, отдавшись царству ночи.
Высокие тополя, отбрасывая на восток бесконечные тени, уходящие в полумрак, молча, не колыша ветвями, созерцали плавный закат солнца. На­деленные даром дольше прочих зреть уходящее светило, они испытывали непреодолимый соблазн, еще чуть-чуть продлить общение с благодатным потоком света, оттого влеклись ввысь, каждая веточка, каждый листик напряженно вытяги­вался, напрягая свои целлюлозные жилки. И когда у мощных корневищ уже добротно расположились мгла и хлад, трепетная верхушка дерева еще зрит, еще дышит закатной малиновой полоской, неумолимо сходящей во тьму.
Между мощных стволов, обряженных в грубые рубища коры, сквозь прорехи которой нет-нет, да и откроется голое тело дерева - вилась тесным ручейком тропинка. Ее лоно, в основном наезженное и ровное, иногда прерывалось щербатыми рытвинами, как будто пороги наслоились на русло равниной речки и потоки разъяренной воды, перемешиваются в бурлящие наросты на ее ладном теле. Вот и говорят, что дороги, словно реки: тропки сливаются в проселки, те в большаки, как и великая Волга, слагается из тысяч ничтожных ручейков. Это так, да только реки не перерезают друг друга, нельзя плывя по той же Волге пересечь Днепр. Впрочем, случается, что какая-нибудь речка перекатит насквозь затянувшееся русло другой, древней прореки. Иссохший поток, застал времена, живших в его омутах ихтиозавров, и горообразных, длинношеих ящуров, лакающих его зеленую воду. Земные же пу­ти, паутиной трещин на старом холсте, еще гуще пересекли, опутали всю ойкумену - их не счесть. Иные их них уже занесло песком, засыпало камнями, они заросли густой травой - и никто не ведает былое на этой стези. Когда-то здесь топали бесконечные вереницы, опережая и отставая, делая краткие и долгие привалы, шли лиходеи, шли праведники.
Вот и наша тропинка, пересекая и сливаясь с прочи­ми видимыми и невидимыми тропами, путляла меж седых тополей, да скудных на зелень кустов ольхи, свыкшейся с пребыванием в тени гигантов. Наконец дорожка, круто вильнув, шиб­ко побежала по прямой и чинной просеке, меридианом очерченной с запада на восток.

Две женщины быстрым шагом вышли на простор аллеи. Заходящее солнце, высве­чивая фигуры, удлиняло их в струях вечерней прохлады, начисто съедая женское обличье, превращало в иссушенных идолов. Женщина, идущая слева, вела велосипед, удер­живая его за руль. Искривив стан от усилия, она двигалась как-то боком. Широ­кие плечи, обтянутые линялой кофтой, прежде сиреневой, теперь скорее серой, твердая, как цементный куль спина; бесформенные ягодицы; сухие, будто вырезанные из узловатого дерева икры ног, - всё выдавало в ней крестьянку, смолоду собственным хребтом добывающую хлеб насущный. Она шла, выгнув вперед голову, по-старушечьи повязан­ную беленьким, в мелких крапинках платочке. Кожа ее лица потемнела от солнца, то уже и не загар, такой цвет лица присущ людям, изнурительно работающим на улице: на солнцепеке, на морозе, в дождь и в метель. Велосипед, ведомый ею, был нагружен закрепленным на багажнике мешком, обвисшим с боков, а на изогнутом руле висела большая хозяйственная сумка-чувал, с большими карманами. Сквозь мешочную ткань проступали округлые, ребристые формы, следовало заключить, что мешок набит консервными банка­ми или чем-то сходным. Сумка же, наоборот, утрамбована мягкими фракциями, ее бока как подушка мягко пузырились, хотя и раздуты были сверх всякой положенной меры.
Справа, положив вытянутую руку на седло велосипе­да, подталкивая на бугорках, шла молодая девушка. Она была чуть полновата, что впрочем, не портило ее, наобо­рот скрадывало ее формы, фигура становилось глаже. Её ярко-желтые волосы непослушными пучками топорщились вокруг лунообразного личика, волнами ниспада­ли на узкие плечи. В отличие от спутницы, загар почти не покрывал ее обнаженного лица и рук. Да и сами пальчики ее были розовые и чистенькие, ало-крашенные ноготки были остро заточены, будто жала стрел, собственно, это не свойство хищных особей, маникюр - всего лишь признак цивилизации, совсем недавно пришедшей в деревню.
Резкий контраст?! Почерневшие, избо­рожденные вздутыми жилами руки ее спутницы, расплющенные го­дами беспрестанной работы в поле, по дому, на мужа, с соком чернозема, навечно въевшимся в полукружье куцых ногтей, - эти руки благоухали теплом. Их прикосновение было целебным в минуту горести, они были щедрыми эти руки. Ручка же девушки, демонстративно упиравшаяся в седло, порой напрягалась, кожа на косточках суставов белела - оправдано ли было такое напряжение, едва ли, это был лишь повод избежать упрека в праздности, да и со стороны казалось, что груз тащит все же одна - старшая.
Несмотря на кажущееся различие женщин, что-то общее было в их внешности, нечто неуловимое, казалось, одно обличье как бы вырастает из другого и наоборот, растворяется в нем. Несомненно, этих женщин связывали близкие родственные отношения, быть может, то сестры или мать с дочерью? Приглядимся к лицам..... Все схожее: и широкие брови, заостренные к вискам, и слегка вогнутый, но милый носик, и губы, и скулы - наконец глаза - голубые, васильковые, будто летнее небо над желтым пшеничным полем. Правда ресницы девушки густо очерчены черной тушью, они делают ее взгляд прон­зительно надменным и неприступным, глаза же ее напарницы, обрамленные лучиками преждевременных морщин, смотрели просто и чисто.
Послушаем, о чем они говорят между собой:
- Мам, а тетка Валя приедет ко мне на свадьбу? - не рассчитывая на утвердитель­ный ответ, скороговоркой выговорила девушка. Мать, углубленная в свою ду­му, живо встрепенулась на вопрос дочери:
- Чья, такая тетка Валя?
- Да..., саратовская?! Мы ведь послали ей приглашение? Как ты думаешь, не побрезгуют они с мужем деревенскими родственниками? Он у нее такой деловой интеллигент, разве он сядет за стол с нашими мужиками?
- Ну, не приедут, так еще лучше - цацкаться с ними, то им не так, эдак им не этак!
- Мам, а вдруг, они подарят мне ковер или холодильник? А может денег полтыщи.... Мам, а они ведь богатые, да?
- Нам-то, какое дело до ихнего богатства? Не зарись дочка на чу­жой достаток, он лишь душу разбередит, в грех введет - озлит на людей, свое счастье не заметишь...
-Мам, а они, наверное, в церковь не пойдут, смотреть на обряд? Вот чудные, неужели они думают, что мы совсем темные? Венчаться в церкви так красиво, так интересно: горят свечи, поют певчие, потолок высоко-высо­ко! Уж ради этой красоты стоит венчаться, да и память на всю жизнь останется?! Правда, мам? ...На всю жизнь, не как у некоторых - расписались в сельсовете, отпьянствовали, отплясали, частушки отгорланили и всё. Так скучно, интересно, когда в церкви, когда золотые венцы над головой, когда играют не марш Мендельсона на пластинке, а поют певчие тонкими, чистыми голо­сами, когда пахнет ладаном, а не хлоркой, когда воздух настоян верностью и вечностью, а не косноязычием Аграфены Сидоровны председателя сельсовета. Правда, хорошо мам, я правильно горю, мам?
- Хорошо, дочка, хорошо...
- Мам, а может тетка Валя все же пришлет на свадьбу какой-нибудь подарок, бог с ними, пусть уж лучше тогда не едут...
- Да, что ты все тетка Валя, тетка Валя.... Нужны мы им, как телеге пя­тое кслесо? Когда мы с отцом-покойником сошлись, от них даже открытки не пришло, да, что вспоминать-то, бог с ними.
-Мам, а помнишь, как у Светки на свадьбе гармонист с табуретки упал, а гармонь ему по зубам..., вот смеху-то, ха-ха..., - дочь безумолчно тараторила, вспоминала все пустяшные подробности, что лезли в голову, безудержно хохотала. Мать же была мол­чалива и задумчива, да и как тут не закручиниться - выходила замуж послед­няя дочка, любимый последышек.
Ну вот, - картина прояснилась...
Дочь и ее мать возвращались домой, с очередными покупками к готовящейся свадь­бе. Осталось назвать их: мать кликали теткой Варварой, а ее дочку, ставшую невестой - Ритой.
Подул холодный, пронизывающий ветерок. Небо на востоке стали заволаки­вать наливавши­еся чернотой тучи. Ветви деревьев скрипуче застонали, заколыхались, наполнившись порывами ветра, словно паруса изношенных бригантин. Их мерзкий скрип, скрывал в себе до поры, до времени не то какой-то давно про­сящийся на волю дух, не то особенно страшную тайну. Обычно сырой летний ветер наполняет воздух свежим озоном, электризует его, насыщает атмосферу бодрым азартом, однако сейчас его густые пассы вносили какую-то духоту, замыкали пространство до размеров наглухо за­купоренной комнаты. В душе рождалась ощущение щемящей безысходности, возникала непонятная, беспричинная тревога.
У дочери исчезло радостное оживление, ее мать еще более замкну­лась, они шли молча. С безмятежного запада еще покойно струились лучи заходящего солнца, они бесцеремонно проецировали фигуры женщин в уродливые темные пятна, начисто терявшие человечий контур. Дочь, с целью ускорить бег времени, принялась, как бы заигрывать с собственной тенью, мо­нотонно идти, или догонять ускользавшую и все же приклеенную к ногам черноту. Забава даже увлекла, развеяла девушку, и она уже была готова вновь затеять пустой, беспредметный разговор..., как вдруг - что это?
Что-то бесформенно темное настигала их собственные тени. Какой-то округлый ком, на коротеньких, остреньких ножках. Приглядевшись, можно было разли­чить контуры огромной свиньи, вот и уши торчком, вот в повороте просматривается кургузое поросячье рыло. Несомненно, их догнала, а может и преследует огромная свинья.
Дочь, зачарованно уставила взор в страшный, скотий силуэт.
- Ма-ма!? - наконец еле выговорила она сдавленным голосом и указала слабею­щей рукой вперед.
Мать и дочь одновременно оглянулись назад.
- За вами не угнаться подруженьки мои, аж я вся зарделась, - густым, певучим голосом пропела женщина, что внезапно оказалась позади них.
- Она!? - екнуло в сердцах дочери и матери. - Она, проклятущая!
- То была их односельчанка, уже не молодая, крупного сложения баба, с огромной, словно коровье вымя грудью, свисшей до самого пупа. На ее мясистые телеса, безмерно укрупняя их, был натянут цветастый сарафан, усеянный по черному полю абрисами диковинных растений, толи цветов, толи водорослей. Ее лицо, оплывшее жиром, было покрыто нездоровым, апоплексичным румянцем, сползавшим к шее в лиловый, а затем уже землистый оттенок. Ее крючковатый нос, в ма­линовых прожилках выступал далеко вперед над бесцветными, стянутыми в тонкую нить губами. Ее глаза, запавшие вглубь меж тяжелых, мешковатых век, были черны как поддувал потухшей печи. Если бы не матовый блеск желтых белков, то можно было счесть, что вместо глаз у нее пробуравлены два черных, бездонных отверстия. Смотреть в эти глаза невозможно, ваше сознание невольно стала бы искать укрытия от такого колючего и недоброго взора.
Так вот, эту неприятную женщину вся окрестность считала ведьмой, все чурались ее, всякая встреча с ней предвещала недоброе. Когда в разговоре среди деревенских баб (и даже му­жиков) она упоминалась, то говорящий переходил на шепот. Громко произносить имя всуе, а уж тем более прилюдно клясть ее остерегались. Не дай бог, ведьма прознает о своем хулителе, и тогда - беда! Большинство невзгод, то и дело случавшихся на селе, объяснялось ее кознями, в том виделась ее колдовская воля, ее бесовские чары. Наговоры, напраслина? Да нет! Не раз видели её гуляющей совершенно голой по лесу, заставали трясущей рейтузами в сторону соседей, а потом у тех случалось несчастье, видели подкладывающей комья волос и пакли под пороги домов, видели разбрасывающей зерна у чужих калиток. Да и местные знахарки уже не брались отчитывать заболевших людей, прямо указывали на колдунью и возраставшую её черную силу. И то правда, она даже не поддавалась публичному осуждению, даже сама мысль - призвать ее к ответу, со страхом отвергалась, как бесполезная и поэтому неприемлемая. Считалось, что на нее не действует ни крест, ни молитва, не говоря уже о простом взывании к человеческой совести. Бывалые люди говорили, что есть такие святые старцы в дальних монастырях, которые смогут сладить с ее силой, да где их искать, да и кто пойдет, а вдруг она вызнает, держись тогда его семья.... Все боялись этой женщины, одно слово - ведьма!
И вот теперь, эта страшная женщина, откуда ни возьмись, перевоплотясь в огромную свинью, настигла мать и дочь. Они почувствовали, разом ощутили, - нет, не ужас, а какую-то апатию, равнодушие, неминуемую развязку, начало конца. Они знали, на сей раз им не миновать этой участи. Вместе с тем их огорошенный мозг уповал - быть может, это просто на­важдение, быть может, это просто жуткий сон и вскоре пелена его спадет с глаз? Но нет, редко два человека одновременно грезят одинаково, дай бог сейчас им подобные сновиденья, они дорого бы отдали за такую возможность. Но, увы, тут был не тот случай. Мать и дочь придвинулись друг к дружке - вот и пришел их роковой час, даже имя Господне покинуло их память, они были беззащитны.
- Ну, чего вы встали, как вкопанные, девоньки мои? Что молчите, чай язык проглотили или я не ко времени? А уж как я спешила, как спешила, уж так соскучилась по вас мои глупенькие, особенно по тебе красавица, - и ее колодезно-ледяная рука, неимоверно вытянувшись, схватила цепкими, костля­выми пальцами нежный девичий подбородок и резко повернула голову девушки. - Чего моя кралечка глазки опустила, аль боишься меня, а ты не бойся, я тебя не съем?!
Мать и дочь стояли парализованные с трахом, мысли покинули их разум, да они и не ощущали себя вовсе, будто их уже и нет в живых, то были уже не люди, а гипсовые манекены, которые можно разобрать по частям, сложить в штабеля, выбросить на свалку. Грубые пальцы колдуньи настойчиво припод­няли девичий подбородок.
- Посмотри, посмотри на меня моя душечка..., посмотри...
- Рита?! - пересохшим языком еле прошептала мать, на крик не хватило сил, но тот шепот все же пробудил девушку, на мгновение вывел ее из небытия. Однако при всем желании не смотреть в глаза ведьмы, она не могла совла­дать с собой. Опущенные веки поднялись, ее взгляд уперся в черные бездонные зенки колдуньи. Буд-то электрический разряд щелкнул меж их глазами. Током ударило в голову Риты, отдало конвульсией в сердце, в ноги.
- Ах, ты моя кралечка, к свадебке готовишься, к свадебке - хорошо?! - и опустив железную руку, ведьма наконец отвела свой цепенящий взор. Теперь она уставилась на мать. - Ну, что Варвара, продуктишки везешь, припасаешь к гулянке? Я вижу, чего только нет в мешке...? А меня, меня-то - пригласите? Уж как я люблю гулять на свадьбах, так уж я люблю свадьбы! (Господи, какой ужас, такая свадьба хуже похорон). Ну, что пригласите, али нет?!
- Приглашу Матвеевна..., - как истукан, промямлила мать.
- Так смотри, не забудь..., я ведь приду..., - со зловещим холодом в голосе выговорила ведьма. - Я приду...?! Ну, а ты Варя - понеси мешочек-то на плечиках, сытней ляжет гостям на желудок, вкусней станет, коль потом тво­им пропитается, а может и слезками просолится. Чего уставилась? Бери, взваливай мешок! - Варвара, словно сомнамбула, с несвойственной для ее лет силой и прытью, оттянув зажим багажника и резво выгнувшись, взгромоздила двухпудовый мешок на свое плечо.
- Вот и ладно, ишь, как у тебя ловко выходит..., ну и сумочку прихвати?
Девушка подхватила велосипед, мать левой рукой сняла сумку с руля. Тяжелый саквояж рванул к низу, но удержанный на весу, дернулся и замер, словно чу­гунная гиря часов ходиков.
- Запряглась сердечная, сама влезла в хомут...? Ну, так иди, но-о милая, но-о поехали! - словно погоняя лошадь, прокричала ведьма.
- Куда ж мне идти-то? - еле шевеля губами, простонала Варвара.
- А куда шла..., - домой иди! А с дочкой, с Ритулечкой твоей я двинусь другой дорожкой, которую тебе знать незачем. Чего не знала, то уж не узнаешь, правда я говорю девонька? - ведьма обратилась к стоявшей, потупив глаза, Маргарите. Она присутствовала при гнусной потехе над матерью без всяких эмоций, даже искорка протеста не мелькнула в ее мыслях. Все естество девушки выражало отчуждение, она словно окаменела.
- Ну, коли молчишь, значит согласна! А ты (к Варваре) иди, иди своей дорогой, но-о-о поехали милая! - приказала ведьма, кольнув женщину дьявольским взглядом. И та пошла, еле волоча налитые свинцом ноги, то и дело, огляды­ваясь на покинутую дочь. Тучное тело ведьмы все более и бо­лее заслоняло фигуру Риты от застилаемого слезами неутешного материнского взора.
Дочь не понимала происходящего, не понимала, почему ушла Варвара, оставив ее наедине с омерзительной старухой. Ослабевшим разумом, она непонимающе фиксировала (словно фотокадрами) медленно удалявшуюся пожилую женщину, ее мать, бросившую Маргариту на произвол судьбы. Но вот сиротливая фигура растворилась, растаяла в сумеречной дали.
Туман, струями сизого дыма выползая из-за стволов старых тополей, тягуче застилал просвет аллеи, ветер, растратив свою силу, ослаб настолько, что даже шелест ветвей стал неслышен. Застывшая тишина, остекленев до звона в ушах, заполнила со­бой все округ.
- Очнись!? - грубый толчок в плечо вывел Риту из оцепененья. Ведьмин пристальный взор холодил до самого сердца, - Пошли, пошли красотка скорей! - и, повернувшись к девуш­ке спиной, переваливаясь, словно утка на коротких и толстых ногах, старуха двину­лась вперед.
Рита, поначалу не сообразила, что от нее требуется, какое-то время оста­валась на месте, только еще сильней стиснула руль порожнего велосипеда. Ле­дяной окрик колдуньи - "Эй", вынудил поспешить той вослед. Постепенно разум, вернее способность воспринимать происходящее, возвратилась к де­вушке. Нет, она не гадала о том, что с ней станется, она не вспомнила о матери, исчезнувшей вдали, она не думала о своей ужасной вожатой. Она прос­то смотрела во все глаза. Она впитывала в себя окружавшую ее посиневшую зелень, она вбирала в себя, ставшие глянцевыми, сумеречные стволы тополей, она зрила уходящие полосы отсветов вечерней зари, перечертившие мрачное небо. Но особенно явственно воспринимала она гладкую, блестевшую, словно полированная доска тропинку, дорожку по которой они шли. Девушка созерцала окружающее её, но это была не привычная с детства среда, это был бездушный мир, какой-то провал в памяти, словно погасшее пламя свечи.
Ведьма замедлила шаг, остановилась. Рита поравнялась с ней.
- Нам сюда, - молвила старуха и свернула в самую гущу уже черной листвы, в какие-то жуткие заросли. Скользкие, сучковатые ветви хлестали по рукам, по лицу, больно царапали кожу. Девушка пригнула голову, лавируя велосипедом, смягчая уда­ры веток, она, наконец, выбралась из непролазных дебрей. Перед глазами открылась странная поляна?!
Рита огляделась. Поляна обставлена тесно сбившимися обвислыми, разлапистыми елями, создавшими непроницаемую для света стену. Ее свод перекрыт, натянутым на мохнатую колоннаду елей, пожухлым, словно заношенное сукно, низким не­бом. Тон которого был везде одинаков. Хотя бы всполох зарницы, хотя бы отблеск ушедшей луны в облаках.... Рита уже не ведала, где север, где юг? Да и вообще, она не понимала, куда ее завела ужасная колдунья, как печь на пепелище маячившая впереди. Девушка впервые здесь, хотя вся окрестность еще с детства исхожена вдоль и поперек, она знала все укромные уголки, все потаенные места своей округи. Но почему забыта эта поляна, запрятанная среди угрюмых елей, да и откуда и сами ели, они отродясь не росли в тех местах? Куда завела ее колдунья, в какие такие дебри? Околдованная удивительной панорамой, Рита пристально осмотрела все вокруг. Чешуйчатые стволы елей, усыпанные бархатными лишайниками, надежно скрывали таинственный уголок от внешнего мира - мира людей, - "Да и бывал ли тут человек?", - мелькнуло в голове девушки, продолжавшей разглядывать невиданное зрелище. Устланная, будто мягким ковром, густой порослью клевера (сплошная кашка беленьких цветочков), в центре поляна была взрыта геометрически правильными рядами холмиков. Они напоминали надгробные насыпи, такие же продолговатые, такие же аккуратные. Иные из холмиков еще не обросли клеверной кашкой, сквозила рыжая, ссохшаяся глина, вот и совсем свежий холмик - совсем сырой, еще не про­сохший, только что присыпанный. Рита еще не успела воскликнуть от ужас­ной догадки, как рядом с ней уже стояла ведьма, ее лицо, будто подсвечен­ное снизу фонариком, внушало ужас, ноздри хищно раздувались, редкие зубы во рту хищно клацали, запавшие глазницы были мертвы. Ведьма, приблизив смрадные уста к ушку девушки, нараспев, юродствуя, произнесла:
- Ты хочешь знать, что здесь закапано, моя кралечка? - хмыкнула ядовито, - неужто еще не догадалась? - И выкрикнула гортанным криком, - То могилки не родившихся младенцев, младенцев умерщвленных в чреве матерей! Матерей, терей, ей-ей - разнеслось многоголосое эхо, резонируя в стволах елей.
Рита вздрогнула всем телом, как бывает во сне:
- Как младенцев, неужели младенцев - так их хоронят здесь?
- Тут, тут их место! - отрезала старуха и зловеще помолчав, добавила. - Они еще не обрели душу, они еще не люди, их не признают за Божье подобие, поэтому они достались нам! - Мам, мам, мам..., - опять откликнулось затухающее эхо, ведьма продолжила, - Отвергли их те, кого они могли называть матерью.
- Мама, мама! - вдруг раздирая уши, раздался детский крик. - Мама!
Риту всю передернуло, ее взор напал на источник леденящих душу звуков. На одной из ближайших могилок зашевелился дерн и раздался в стороны, земля вздыбилась, и из рыхлого грунта показалось что-то белое, тряпичное.... Приглядевшись, девушка разглядела матерчатый сверток, который на глазах стал разворачиваться, выставляя свое содержимое. Им оказался маленький, уродливый скелетик, вовсе не похожий на человечий костяк. Но скелетик, как-то на глазах стал меняться: вытянулся, раздался вширь, сделал шаг, другой и, убыстряя шажки, побежал к тому месту, где стояла Рита и ведьма.
- Мама, мама! - радостно вопили косточки тонким детским голоском, чем ближе они оказывались, тем меньше в них оставалось от костей. На расстоянии метров десяти, когда уже ни что не мешало видеть происходящее воплощение, Рита различила, что это была трехгодовалая прелестная девочка, с пухлень­кими ножками, с волнистыми, рассыпающимися за плечиками каштановыми воло­сиками, девочка по-детски косолапо бежала к Рите и что есть мочи вере­щала: "Мама, мама!"
Маленький призрак приближался, раскрыв для объятия ручонки, еще секунда-другая и он ухватится за Маргариту. До того застыв, как вкопанная, девушка вдруг дико взвизгнула и ринулась к спасительной чаще. Вслед ей зазывно звучало:
"Мама, мама...!", кричал уже не только ребенок-призрак, восставший из праха, шумели все холмики, усеявшие страш­ную поляну, все многочисленные их обитатели. Сердце девушки готово было вырваться из груди, горло пересохло, легким не хватало воздуха. Но, она бежала, бежала медленно и долго, как во сне. Наконец, она споткну­лась о вывороченный корень, упала и затихла в беспамятстве.
Но даже утрата сознания, не могла оградить ее от цепких лап ведьмы. Которая сочла бесчувствие Риты непозволительной роскошью, как будто та бесцеремонно посягнула на отведенное колдунье время. "Вот еще чего, обмороков нам не хватало, что за телячьи нежности?! - проскрежетала старуха, а потом гаркнула, заставив зазвенеть воздух. - Вставай, вставай девка!" Ее слова, вроде простые и лишенные колдовского смысла, резанули слух девушки хлестким ударом бича. Рита оч­нулась, вздрогнув всем телом. Ее еще не окрепший рассудок сразу же был сжат удавкой ужаса, положение ее было безнадежным. Рита покорно поднялась, помогая ногам, ставшим ватными, не менее немощной рукой. Ведьма же смотрела на ослабевшую девушку ядовито-брезгливым взором, мол - "Ну каково, тварь?!". Маргарита понимала нарочитое презрение, намеренное глумление над собой, как над ничтожеством, но даже мысленно не была способна на протест, животный трепет разъел в ней волю противоречить, противостоять, он действительно превратил ее в безропотную скотину. Если она временами и осознавала себя: свои чувства, свой страх - то уже это не было человечьим самосознанием. То были проблески животного инстинкта, похожие на забитость кошки, приги­бающей голову к земле, в ответ на замахивающуюся руку мучителя. Ведьма, надменным жестом, повелела Маргарите идти за собой. Девушка покорилась, начисто забыв о брошенном где-то велосипеде, стоимостью в материну пенсию за умершего отца.
Сгустилась мгла. Черное небо было голо: ни луны, ни звездочки, ни тени облака. Сплош­ная темень окружала ведьму и ее невольную спутницу, но стран­но - слепоты не было. Наверное, у Риты открылось ночное, совиное зрение, все округ явственно различалось. Она видела кочки под ногами, видела корявые сучья древних деревьев, видела отслоившуюся кору на их могучих стволах, она видела все, - все, что было вблизи, но ни какие усилия не могли помочь ей рассмотреть что-то впереди. Там ничего не было, там просто ничего не имелось и то не пустота, то не стена мрака - ничего нет и все тут.
Долго ли продолжался их путь, Рита не знала. Должно долго. Они шли и шли, порой ведьма оглядывалась, и тогда трясина ее взора обволакивал мозг Риты, окончательно обезволивая душу девушки.
Вдруг, впереди что-то затеплилось, легкая струя теплого воздуха пахнула в лицо - впереди какой-то живой свет. Язычок маленького пламени колебался в ночи...

Окончание следует