- Сальвадоре, хочу поговорить с тобой, - знакомый, заржавленный голос вернул минориту самообладание.
То был Фра Доминик – францисканский духовник. Когда он, походя, откинул ткань куколя, в лунном свете металлически заблестела его седая шевелюра.
- Признаюсь отче, ты немного напугал меня, к чему карнавал, моя келья всегда открыта для Вас. Пойдемте ко мне.
- Не торопи время сын мой, - проскрипел духовник, поравнявшись с иноком. Изможденный строжайшей схимой Фра Доминик выглядел совершенным стариком.
Кто бы узнал в этой развалине смелого воителя, не раз в ущельях Далмации острившего миланский меч о турецкий ятаган. Кто бы узнал в сгорбленном францисканце грозного командора, при одном имени которого сарацины обреченно закрывали глаза, возносили к небу руки и заунывно верещали: «Алла! Алла!». Странны дела господни? Внезапно, после одного из блестящих набегов на магометан, граф Альберто Лючано принял строгий постриг, и вот, более двадцати лет прозябал в бедном аббатстве Виджевато.
- Сын мой, быть может, я вмешиваюсь не в свое дело, но мне показалось, тебя что-то сильно гнетет? Ты явно не в себе. Что произошло? Поделись переживаниями со старым иноком, глядишь, и спадет камень с души.
Фра Доминик по отечески взял младшего собрата под локоть и увлек вниз по замшелым каменным ступеням. Спустившись в патио, они подошли к глухо журчавшему, почти невидимому из-за зарослей дрока и плюща фонтану, присели на гранитный парапет. Отдышавшись, старик обратил сострадательный лик к Маттео.
- Так что бередит душу твою, сын мой?
В голове фра Сальвадоре пронеслись противоречивые мысли:
- «Нужно ли скрывать от духовника возникшую близость с прекрасной юницей, пусть и заклейменной ведьмой?
Словно недобрый тать, в ночи замыслив корыстную гнусность, так и он, слуга господень, в секрете берется вершить задуманное дело. Стоит ли открыть стремление спасти Мариуччу от мук и казни?
Но в таком деле необходима толика чужого участия, хоть кроха стороннего сочувствия. Будет ли бесчестно использовать наставника, в постыдном (по общепринятым понятиям) деле?
Кара, уготованная господом, неизбежна, и он готов принять ее, как искупление свалившейся страсти».
И Маттео, чего с ним давно не было, отринув, прочь предубеждения и страхи, поведав духовнику свою нужду, вопросил:
- Отче, ты прожил долгую жизнь, рассуди перед богом и совестью - вправе ли я так поступить, сколь великий грех возьму на себя, есть ли надежда на прощение господне?
- Ты упомянул о совести, сын мой. А что такое совесть, как не Христос в нас самих? Попирая совесть, размениваясь по мелочам, мы вытравливаем в душе господа, предаем его.
Но правильно ли сознаем, что есть самоя совесть?
Зачастую считаем ею - болезненный стыд за нарушение общепринятой добропорядочности. Но совесть не синоним добра и благонадежности. Вершить благое еще не означает поступать по совести. Случается и зло в добро и добро во зло. Мерилом вещей является божественное проведение. Именно господня справедливость, видимая не сразу, а по прошествии времен позволяет судить об искренности, о правомерности деяний, оценивать их совокупной мерой - совестью. Таким образом, я считаю, что понятию «совесть» более родственны суждения «честность и справедливость».
Превратно поняв христовы заповеди, приготовляя себя в сеятели добра, мы совершаем роковую ошибку. Ореол добра заслоняет от нас потребность в справедливости, а значит, отдаляет и само добро. Поэтому судить по совести, для меня означает - честно судить по справедливости.
В силу чего, для начала, я хочу разобраться, что движет тобой инок? Устремлен ли ты естественному плотскому желанию, облеченному в формы любовной привязанности? Гложет ли тебя тоска сострадания поруганной, невинной жертве? Или же тобою руководит единственно верное устремление - устранить несправедливость во имя Правды и Господа?
Я хочу понять – средство ли ты необходимости, орудие ли стихии страстей, движим ли неукротимым роком, или же руководствуешься иллюзорной прихотью, себе только во вред?
Прикажи я удавить девицу, освободив тебя от принятых обязательств, - очистится ли твоя душа от заблуждений или, наоборот, разорвется в неизъяснимой скорби?
Фра Сальвадоре передернуло от ужаса, в искренней попытке защититься, он выставил обе руки, ограждаясь от словесного произвола. Минорит пытался возразить, уже нашел аргументы, но наставник опередил его:
- Истинно чувствую, - не похотливые иллюзии влекут тебя, не слащавая добродетель руководит твоими помыслами. Ты перешел грань между устоями дня вчерашнего и воззрениями грядущего дня. Подступает новая реальность, кругом, во всех сферах жизни прорастают ее диковинные ростки, знаменующие смену веков. И я уверен, в той неукоснительной перемене выражена божественная необходимость, мир преобразуется. И нам не умалить волю господню.
Слава богу, я никогда не сомневался в том, что ты, Сальвадоре честный человек. И теперь явственно вижу твою правду перед господом нашим – Иисусом Христом. Вчера нанес бы ты вред вере христовой, ныне же поступаешь во благо чаяний самой веры.
Большинству людей не дано понять тебя. Безбожник - возгласят они негодующе и будут правы. И в том не их вина, - так они воспитаны, так думают и оттого благочестивы и добропорядочны. Хотя подобно язычникам уже закоснели в диком суеверии, но повторюсь, они безвинны, ибо живут во времени, отпущенном им богом. Оно не плохо и не хорошо - нынешнее время, но как пришло, так и уйдет - безвозвратно.
Но все же фра Сальвадоре, не воображай лукаво, коль я оправдываю тебя, то значит, солидарен с тобой. Мои убеждения – есть мои убеждения и не обязательно им совпадать с чужими воззрениями. Я не хочу сопоставлений. Новоиспеченное не всегда лучше стародавнего, ему еще следует доказать свою правду. Подавляющее большинство сойдет в могилу, так и не приняв новых веяний, осуждая и проклиная их, посчитав свою жизнь бессмысленно загубленной.
Не стану скрывать, что, наблюдая за тобой, вникая в твои дела, соизмеряя с происходящим в мире, - я полагал, что ты, Сальвадоре проявишь себя в чем-то грандиозном. Я возлагал надежду, что станешь иерархом церкви, быть может, реформатором, но уж ни как не еретиком. Войдешь в церковные анналы подобно папам Льву, Николаю и Григорию или сходно светочам - Бонавентуре, Альберту Больштедскому, Фоме Аквинскому.
А ты, прости меня грешного, в начале пути споткнулся на деревенской девчонке, обвиненной в колдовстве, – мертвенная бледность набежала на лик монаха, стерев безкровицу ладонью, он продолжил. – Впрочем, как знать, что существенней для господа – мои несбыточные мечты, или твой безумный порыв – спасти падшую девицу и безнадежно загубить собственное будущее.
Однако я люблю тебя как сына! Мне не безразлична твоя судьба. Я искренне хочу помочь тебе, - но, как и в чем!?
Ты замахнулся на вещи запредельные, мне, да и епископу они не под силу. Помочь тебе может лишь один человек в мире, - уловив понимающий взгляд Маттео, духовник подтвердил, - да, да именно папа. Так и быть, напишу Юлию письмо, постараюсь склонить его в твою сторону, разъясню понтифику, что задуманный судебный процесс как воздух необходим римской церкви. Он придаст ей жизненные силы, не позволит скатиться в болото мракобесия.
Однако, страшно подумать - папа Юлий стар, не растратил ли он здравый смысл, обороняясь от наскоков всяческой нежити, поймет ли он меня? Хотя, к чему гадать, - поезжай Маттео, непременно завтра оправляйся. А коль наместник святого престола заупрямится – двинусь я сам. Полагаю, что в Риме не перевелись светлые головы, мыслящие категориями не только сегодняшнего дня и будущее им не безразлично. Одного боюсь – не рано ли мы затеяли отделять зерна от плевел, не намнут ли нам бока, а то и содеют что похуже. Но делать нечего - жребий брошен!
- Я благодарен вам, отче, даже и в мыслях не мог держать, что вы придете мне на помощь, что рискнете заслуженным покоем и благополучием. – Маттео опустился на колено, склонил голову, намереваясь поцеловать руку старого исповедника.
- Будет, будет сын мой, ручку станешь лобызать папе, там оно уместней будет. Зайди завтра поутру ко мне за письмом. Ну, покойной ночи, - и фра Доминик, накинув куколь, отправился в келью.
Душа Маттео ликовала. Какое счастье, что столь удачно разрешилась ситуация, а ведь еле осмелился подступиться.… Но теперь он поедет в Рим к понтифику. Обязательно испросит светлейшего дозволения на реабилитационный процесс, ручательство тому отец Доминик, старый знакомец папы Юлия (монах наслышан об их давней дружбе), порукой тому станет твердость и непреклонность самого Маттео. Ибо всем известно, что Сфорца не берут отступного, и уж, коль на что отважились, то будут стоять до победного конца.
Маттео с упоительным наслаждением вдохнул прохладный вечерний воздух и машинально, совершенно по-детски подумал: «Как прекрасен мир, какое счастье, что я живу, что мне предстоит еще много жить!»
Но следом пришли уже другие тяжелые и тревожные мысли: «А с какой стати старый Доминик твердил о новых веяниях, полагая, что я их преданный адепт? Уж не считает ли он меня сторонником проникших с севера учений? Уж не думает ли он, что я разделяю помыслы людей, затеявших перемены в католицизме, людей объявивших себя апостолами новой веры? А что за странное поприще прочит старый исповедник, не в Лютера ли новоявленного желает меня зачислить? Конечно, я как всякий самолюбивый человек мечтал быть достойным памяти потомков, но какой ценой? Разуметься, у меня и в мыслях не было - ломать устои и повергать общепризнанные кумиры. Неужели мои безвинные суждения так близки к крамоле? Господи, неужели я стою в преддверии ереси, я инквизитор, обещавший всячески воевать с нею. Нет, я никогда не пойду в услужение христопродавцам! Доколе жив, останусь верным папскому престолу, никогда не встану на сторону схизматиков. Клянусь собственной честью! Призываю в свидетели моей клятвы Пресвятую Деву, ибо ей безоговорочно вручаю свою честь и судьбу Мариуччи».
С таковым намерением Маттео закрылся в келье. Он знал, ему необходимо хорошо выспаться, ибо предстоит дальняя дорога. Он ведал, что завтра ожидает воистину тяжкий труд. Минорит преклонил колена пред распятьем, мозг погрузился в привычный калейдоскоп вечерних молитв.
Завершились еще сутки в бесконечной чреде отпущенной господом. Спасибо сегодняшнему дню! А вот каким станет день грядущий – неведомо, но то воля божья?
Фра Сальвадоре разбудил гулкий удар колокола к полуночнице. Монах лежал в постели с закрытыми глазами. Стоит их открыть, стоит проснуться по-настоящему, как в душу ворвется тоскливая боль. Ее гнет отравит существование, придут безрадостные мысли, обращенные к сонму забот и обязанностей. Все так. По давно заведенной привычке инок любил минуту другую понежиться в нагретом конверте постели, подольше оттягивая предстоящие тяготы. Впрочем, - перед смертью не надышишься. Любая проволочка всегда отравлена тем, что время, отпущенное ей промелькнет неукротимо быстро. Была она, и нет ее, так зачем томить себя? Такие соображения каждодневно терзали его, но не стоило гнать их прочь, ибо они пряная приправа к горькому пробуждению.
Второй удар колокола окончательно разогнал дрему Фра Сальвадоре. Внезапно возникло состояние необычайной трезвости, и оно окрасилось всепоглощающей мыслью о Мариучче. Маттео мигом, воочию просмотрел план на сегодняшний день. Инок выскользнул из теплого лежбища на холодный пол, в одном исподнем поспешил к окну, распахнул тяжелые ставни. Над Виджевато вставал новый день. Ветер гнал по небу тяжелые заспанные облака. Сдавалось: они, не желая улетать прочь, нарочно цеплялись за развесистые сучья пиний, что гнездились у монастырских стен. И вот до слуха Маттео донесся растущий шум ожившего города: запели разноголосые петухи, захлопали оконные ставни, заржал ишак, заскрипел колодезный ворот, докатился людской гомон.
И тут минорит спохватился. Ругая себя за промедление, он впопыхах собрался и побежал в галерею монастырского общежития. Вот и убежище отца Доминика, монах настойчиво звякнул в дверной колокольчик, - ответа не последовало. Тогда он слегка толкнул почерневшую от времени дверь, та легко подалась. Маттео ступил за порог кельи, в помещении пусто. Маттео разочарованно присел на краешек истертой дубовой скамьи, служившей хозяину лежанкой, что указывал тощий постельный тюк, сдвинутый к изголовью.
Жилище монастырского исповедника отличалось крайней скудностью и крохотными размерами. Аналой у грубо вырезанного мраморного распятья, служил конторкой, на его нижних полках лежали пожухлые свитки и стопки исписанных листов. В углу громоздился затейливый ларь, там хранились пожитки духовника. Поверх откидной крышки лежал увесистый фолиант, явно ручного письма, в истертом кожаном переплете. Округ голые, плохо оштукатуренные стены, да маленькое оконце, упиравшееся в глухую соборную стену. Минорит протянул руку и взял тяжелый том, то была Библия. Ветхий обрез книги покрыт множеством закладок: одни давно засалились, другие хранят первозданную белизну.
Фра Сальвадоре доводилось слышать от умудренных жизнью иноков, что чем ближе человек подступает к могиле, тем неохватнее для него становится Священное писание. Оно превращается в целый мир, - заполняет, заменяет собою мир настоящий.
- Ты уже явился, сын мой, надеюсь, я не заставил тебя ожидать? – Фра Доминик подошел к аналою, распахнул створки и из темных недр извлек лист мелованной бумаги, исписанный колким стариковским подчерком. – Вот мое послание папе… Мы когда-то с полуслова понимали друг друга.… Но время упрямо, оно все расставило по надлежащим местам. Пришлось мне попотеть, выбирая достойные выражения, не принижающие высокий статус понтифика, но и не предающие нашу юношескую дружбу. Прочти Сальвадоре сей опус, оговорюсь, лишнего я писать не стал, передашь на словах сам, как сочтешь нужным.
Минорит углубился в чтение. Чем дальше он погружался в текст, тем уверенней и легче становилось у него на душе. Риторские способности Фра Доминико превыше всяких похвал, он изложил просьбу Маттео строгой изысканной латынью, правда, чуточку старомодной, но от того еще более совершенной. Куда там Маттео тягаться со стариком, он и на пяти листах не изъяснился бы полнее, чем духовник на одном? Прочитав письмо, монах благоговейно взглянул на застывшего исповедника, ожидавшего оценки своему безукоризненному труду:
- Благодарю отче, я даже не мог представить, что так складно получится. Теперь мне сам черт не страшен (прости господи за такие слова), но право, лучше не изложил бы и Цицерон – понтифик не устоит…
- Фра Сальвадоре, - польщенный искренней оценкой, духовник приосанился, - мне неловко поучать тебя, но я подозреваю, что Юлий изменился не в лучшую сторону, смотри в оба – будь скрупулезно осмотрителен. Папа и раньше мог заговорить до изнеможения и запутать до одури. Стой на своем – девица не колдунья, ее опорочили наглым образом. Посему, дозвольте Ваше святейшество - восстановить попранную справедливость. Упаси бог пускаться в философические рассуждения о магии и колдовстве, непременно наломаешь дров. Папа весьма искушен в деликатных проблемах. Мне доподлинно известно, он состоял в переписке с Агрипой Неттесгеймским. Ты ведь знаешь «О сокровенной философии» последнего? Утверждают, что папа даже подправлял великого мага.
Таким образом, задача предельно проста – получить разрешение на оправдательный процесс, где станешь хозяином положения.
И боже тебя охрани, - поучать папу в вопросах церковной политики, даже в известной тебе сфере инквизиции. Я понимаю, молодым многое не по вкусу, но лучше прищемить хвост. Помни, зачем ты явился в Рим. Перед тобой только одна задача, вот и реши ее! А уж, коль Юлий не будет уступать, не лезь на рожон, отступись. Сделай вид, что смирился, покорился его воле, - папа не любит выскочек и наглецов. Не торопи время, ибо никогда не известно, чья возьмет. Надеюсь, ты внял наставленью?
- Благодарствую отче, век буду молить господа за вас. Разреши мне поделиться радостной надеждой с Мариуччей, прикажу ей молиться за успех нашего дела.
- Ну, что поделать, расстриги вы этакие! И то, правда! Не гоже молодцу киснуть в лампадном чаду. Помнится я…, - старый монах не дал волю языку, - поспешай Сальвадоре, время дорого!
Но нельзя воспретить думать, тем паче отогнать воспоминания: «Помнится я...?!»
И перед потерявшим былую ясность взором исповедника возникла молоденькая, прелестная гречанка. Донесся сквозь прошлые десятилетия ее звонкий, щебечущий голосок. Губы старика вновь ощутили, словно легкое дуновение ветерка, сказочный поцелуй смуглой красавицы. И пламенем ожгла сердце фра Доминико, возникшая в памяти картина похорон гречанки. На берегу Охридского озера он навеки прощался с ней, заколотой подлым лазутчиком. Всю жизнь пытался вытравить ту любовь старый монах, но не изжил и по сей день.
Чезаре Фуска оказался весьма расторопным малым. Памятуя с кем имеет дело, он неукоснительно выполнил распоряжение инквизитора. Мариуччу разместили в третьем ярусе угловой башни, в чистой комнате, предназначенной для «отсидки» нашкодивших патрицианских сынков. Лишь кованая решетка на окне напоминала о неволе, в остальном здесь уютней, чем в келье минорита.
Маттео обнаружил Мариуччу, лежавшей в одежде на широкой крестьянской кровати. Девица крепко спала, даже клацанье засовов не смогло ее разбудить. Минорит, чуть ли не цыпочках приблизился к ложу пленницы и восхищенно обозрел возлюбленную.
Рассыпавшиеся по подушке густые золотистые волосы пылающим нимбом обрамляли лицо селянки. В свете солнечных бликов, ласкающих ее нежную кожу, казалась она спящей принцессой из полузабытой детской сказки. Маттео пораженно застыл, восхищенный непередаваемой красотой Мариуччи. Словно неудельный увалень переминался он с ноги на ногу, сдерживая дыхание, ставшее вдруг чрезвычайно обильным – улетучились последние остатки мыслей, он созерцал лишь любимую, он околдован ею.
Легкая тень пробежала по юному лицу, дрогнули шмели-ресницы, явив туманный взор. Недоумение сменилось ликующим восторгом. Икры счастья брызнули из глаз Мариуччи, она вся засияла от радости:
- Маттео, ты пришел! – женщина порывалась подняться со своего ложа.
- Моя красавица, - Маттео присел на краешек кровати, ласково обнял любимую за плечи. - Ты довольна? – Он не успел докончить фразу, Мариучча опередила его, угадав суть вопроса:
- Да милый, здесь так хорошо! – лукаво склонив голову набок, она коснулась прохладной щекой его руки, чуть потерлась об нее, затем повела глазами вокруг, словно показывая себя. На ней было незатейливое легкое платьице, лишь сейчас минорит обратил внимание на обнову, немудреное крестьянское одеяние было ей к лицу.
- Мариучча, я отправляюсь в Рим. - В глазах узницы проснулась тревога, они чуточку повлажнели, монах поспешил объясниться. - Так надо родная! Мне предстоит встреча с папой. Я добьюсь дозволения на справедливый суд. Пойми правильно, начни я самостоятельно доказывать твою безвинность, меня отстранят и передадут дело другому инквизитору. Тогда точно, пиши – пропало. Одного не могу уяснить, как этому ничтожеству Скамбароне удалось настроить церковный причт и обывателей? Почему те жаждут неминуемой расправы, чем их купил проклятый прохвост?
- Неужели неясно Маттео? Скамбароне и Джованну попросту принудили подписаться под вымышленным иском. Они темные и забитые люди, а тут им посулили денег.
- Кто тот мерзавец, что инсценировал лжесвидетельство? Я уж молчу про великий грех, подлецы уверены, что господь попустительствует им, - но почему им не страшен закон? Кто этот негодяй?
- Сын купеческого старшины Помпилио - Лука. Торговец - богач, его сундуки набиты флоринами и эскудо, он купил дружбу подесты и капитана, те за него горой. Слюнявый же сынок торгаша, пользуясь влиянием папаши, думает, что ему все позволено.
- Выходит, прыщавый лизоблюд Лука посмел пойти на преступный подкуп, я немедля расправлюсь с ним.- Сдерживая гнев, Фра Сальвадоре уточнил. – А почему он решил отыграться на тебе?
- Видишь ли, я отвергла его грязные домогательства, не пошла в содержанки к молодчику. Дошли слухи, что он побился об заклад с собутыльниками, обещаясь соблазнить меня. Поначалу взялся уговаривать глупую юницу, суля всяческие блага, когда хитрость не удалась, он стал нещадно запугивать – я была непреклонна. Дальше больше, однажды выродок прилюдно заявил, что возьмет мою невинность силой. Я не испугалась угроз и ответила, коль он отважится на насилие – мне не жить, но прежде прикончу его самого. И так здорово получилось, чую, - перепугался ухажер.
А потом по городку поползли мерзкие слухи, якобы я ведьма. Это он, Лука Помпилио через продажных людишек распускал непристойности, а обойденные судьбой злопыхатели смаковали сплетни, услаждая скудоумную фантазию. Я не придавала значения злорадству недоумков, смеялась в ответ глупым измышлениям. А иногда нарочно подыгрывала наивным простакам, пусть их трясутся в страхе - ничтожные людишки. Даже потешалась над беспросветной глупостью – и вот я здесь. Купецкий сынок нашел верный способ отыграться на беззащитном создании.
Не стану скрывать от тебя, я действительно знала от бабушки свойства целебных трав. Порой ко мне обращались за помощью, я никому не отказывала, не видя ничего плохого, чтобы помочь страждущим. Приходила и Джованна, жена Игнацио Скамбароне, только навряд ей делалось хуже от настоев, скорее уж наоборот…
- Ах, он жалкий соблазнитель, ах негодяй, - сжав кулаки, клял Фра Сальвадоре Луку Помпилио, - уж я с ним поквитаюсь!
- Дорогой Маттео, - Мариучча прижалась к груди францисканца, - я боюсь, я боюсь – ведь он богач. Он купит всех судей, его отцу не составит труда уговорить епископа выслать тебя из Виджевато.
- Меня-то он, надеюсь, не купит?- съязвил монах. – Славно, - теперь я знаю правду. Негодяй не уйдет от расплаты! Посмотрим, что он запоет, когда ему набьют колодки. Понимаешь, - Маттео прильнул к девице, - теперь мне гораздо проще доказать твою невинность. Жди меня любимая! Я вернусь завтра, я обязательно привезу дозволение понтифика, и на нашу улицу придет праздник.
- Маттео, а если папа не дозволит …?
- Не смей так думать, обязательно разрешит!
- Маттео, а все-таки, как тогда нам быть?
- Не страшись Мариучча, и на этот счет найдется выход. Фра Доминик – мой духовник (кстати, именно по его совету я отправляюсь в Рим), обещал полное содействие. Они близко знаются с папой, когда-то рядом тянули солдатскую лямку, кроме того, и в курии исповедник имеет немалую поддержку. Скажу тебе по секрету, - отец Доминик, в миру граф Анжело Лючано…, там очень романтическая история, ну да ладно…, - минорит смекнул, что несколько заболтался. – Фра Доминик не подведет, молись за него Мариучча, он настоящий друг.
- Маттео мне не хочется расставаться с тобой, - селянка с неимоверной тоской во взоре взглянула на любимого. – Мне очень страшно мой милый, я боюсь за тебя. Может тебе не стоит ездить в Рим?
- А как же иначе Мариучча? Ведь ты сама желала справедливого суда, – на мгновение минорит задумался, - а давай плюнем на эти условности и сбежим, куда глаза глядят, скажем, на Восток к туркам, или еще дальше в Индию. А Мариучча? Зачем судиться с прохвостами, да пропади они пропадом. Господь обязательно накажет их за сотворенные мерзости.
- Нет Маттео! Не могу, не могу я так просто бежать, как какая-нибудь воровка. Должна восторжествовать справедливость!
- Ну, - поднялся минорит, направляясь к двери, - так я еду любимая? Смотри, солнце уже совсем встало.
- Хорошо, поезжай Маттео, да храни тебя бог! – узница вышла вслед за ним.
- А ты моя радость не волнуйся за меня, не переживай, все сладится лучшим образом. Я расшибусь в лепешку, но все устрою как надо. – Фра Сальвадоре сжал женщину в объятьях. По правде сказать, ему вовсе не хотелось покидать возлюбленную. Сердце щемило от предстоящей разлуки и от чего-то неизведанного, дурное предчувствие вкрадывалось в душу.
Мариучча также была не весела, она тщилась не оказывать грусть, пробовала взбодрить Маттео. Казалось, это ей вполне удавалось, но глубоко, глубоко в ее зрачках скрывались безотчетный страх и боль. Хотя, впрочем, при расставанье с любимым все девы таковы.
- До встречи моя красавица! – Маттео нежно поцеловал Мариуччу на прощанье. – Я пойду, не грусти моя любовь, я завтра вернусь! – и он вышел вон.
- Прощай мой милый, - Мариучча перекрестила захлопнувшуюся дверь, - дай бог тебе удачи, матерь божья – храни его. – Арестантка, опечаленно склонив голову на грудь, вернулась к постели, медленно опустилась на холодные простыни. – Маттео!? – прошептала она беззвучно и две большие, словно горошины, слезинки скользнули по ее щекам.
Сизая туча предательски наползала на солнечный диск, а яркое солнце смущенно уступило надменному порождению тьмы. В каземате стало сумрачно и холодно. По улицам городка заметался, расходясь, шальной ветер, он словно волчок закружил по рыночной площади. На компонилле, высившейся над торгом, глухо ударил большой колокол. Долгий, печальный звон, выплеснулся из стен города и тягуче заполнил окрестности…
- Брат Сальвадоре, его святейшество ожидает вас! - Секретарь понтифика каноник Пьетро Гаротти, молодой человек с усталым лицом, пригласил францисканца пройти в кабинет папы.
Фра Сальвадоре, внутренне напрягшись, моля господа о заступничестве, ступил в раскрытые лакеем золоченые двери. Кабинет, как и все в Латеранском дворце, был грандиозен. Сказочно расписаный плафон со сценами из священного писания, картины великих мастеров Италии, резная лакированная мебель - неописуемая роскошь окружала наместника святого престола. Замедлив шаг у огромного палисандрового стола, невольно взглянув на зеркальную столешницу, минорит увидел отражение сухощавого монаха в тяжелой рясе. На нервно стиснутых скулах проступили желваки, лоб поблескивал в испарине. Францисканец показался себе маленьким и жалким. Пышное богатство папских апартаментов угнетала его. Навесной многокрасочный потолок пригибал к земле. Настоянный красителями и благовониями воздух парадных покоев теснил грудь. Дышать стало трудно, словно в обезвоженной пустыне.
«Неужели, я настолько ничтожен? - пронеслось в его воспаленном мозгу. – Не хватало еще упасть в обморок при виде папы».
Фра Сальвадоре собрал волю в кулак, дабы восполнить твердость духа, он прибег к памяти предков, представил гордых владетельных синьоров. Душевные силы постепенно восстановились, он вновь обрел чувство собственной значимости. И ища тому вящее подтверждение, бросил взор на полированную гладь стола и остался доволен собой: гордый потомок Сфорца предстоял перед равным себе.
Из анфилады залов, прилегавшей к кабинету, донеслись суетливые приготовления. «Папа!» - заподозрил Маттео. Несмотря на недавние усилия в нем натянулась нервическая струна, внутри похолодело.
Изукрашенные орнаментом створки дверей неслышимо распахнулись. В возникшем световом потоке стоял невысокий, полноватый человек в лиловой шелковой мантии. Его крестьянской закваски восково-мертвенное лицо, опушенное по вискам жидкой порослью, отнюдь не несли печати выспреннего величия. Оно было несколько унылым, лицом человека усталого и недовольного собой. Поблекшие, слезящиеся глаза понтифика равнодушно осмотрели Маттео. В них не промелькнуло даже подобия осмысленности, будто рассматривают неодушевленный предмет. Потом плешивая голова Юлия конвульсивно дернулась, зрачки забегали, словно ища нечто забытое, но нужное в данный момент. Услужливый каноник, поддерживая папу под локоть, легонько, но таки настойчиво, подтолкнул того к вычурному креслу с высоко вознесенной спинкой. Усаживался иерарх основательно. Расторопный бенедиктинец подставил под негнущиеся ноги понтифика замысловатую скамеечку, одернул полы царственной сутаны и, что-то сказав папе, отошел за спинку кресла.
Фра Сальвадоре в два шага приблизился к наместнику Христа, пригнув колена, прикоснулся к желтой в пигментных пятнах руке Юлия. Кожа пахла розовым маслом. Мосластые пальцы, унизанные перстнями, судорожно сжимали подлокотник кресла, - еще сильна эта апостолическая длань. Приложившись к святой длани, по обычаю, минорит остался коленопреклоненным: ныла спина, мутило голову, казалось он стоит целую вечность.
-Встань, сын мой, - наконец прошамкал папа.
Францисканец пружиняще поднялся, застоялая кровь, поступив к голове, сделала ноги ватными, пришлось расставить их шире, дабы не качнуться. И лишь затем минорит устремил взор на понтифика.
В свою очередь, Юлий дотошно со стариковским прищуром, словно вещь, разглядывал францисканца. Составив впечатление о монахе, он вдруг выговорил, против ожидания бодро и без дефектов:
- Недурен, нечего сказать, неплох молодец, вылитый дедушка! Да ты присядь, мил человек, чего столбом стоять…? Это пусть кардиналы выстаивают. Им на пользу, небось, порастрясут жирок-то, хи-хи, – папа приглушенно засмеялся, ободряюще поглядывая на Маттео.
Минорит присел на уголок жесткого стула, не отводя взора от лика понтифика.
- Прочел я письмецо брата Доминика, - уже серьезным тоном продолжил Юлий. Сложив руки на животе, переплетя пальцы, заигравшие перстнями, старик откинулся на спинку кресла. - Прочел и вижу, - спелись млад и стар, на потеху окружающим спелись.… Ну, да ладно, - какая-то новая мысль посетила папу. – Скажи-ка братец лучше, каков он брат Доминик теперь. Давненько я не видел его. Знаешь, милок, запамятовал имя твое, мы с мессеро Анжело старые приятели. Еще под началом твоего деда, мир его праху, по молодости ратоборствовали. Так-то вот! – удовлетворенно хмыкнул старик. – Мы повоевали на славу, дай бог всякому! Так ты не молчи, - уже к Маттео, - не болеет ли мой побратим?
- Да, Ваша светлость, Фра Доминик здоров и бодр телесно и духовно. Он нам, молодым инокам, являет образец жизни аскетической и подвижнической. - В подкрепление своих слов, минорит добавил. - Хотя возрастом он преклонен, но, слава богу, достаточно крепок.
- Продли господь дни его, - произнес полушепотом папа. Потом неслышимо прочитал молитву и, перекрестясь, пристально посмотрел на францисканца. Черты лица понтифика посуровели. – Помнится тебя, сын мой, недавно рукоположили в инквизиторы в альпийской области? Дай бог памяти, по чьей протекции?
- Монсиньор Колонна, монсиньор Монтичелли, - начал перечислять Маттео соратников двоюродного деда - кардинала Сфорца, уступившего папский престол Родриго Борджиа, будущему Александру VI.
И между тем, подумал: «Чего это папа хитрит?»
- Будет, будет тебе, бог с ними с князьями церкви. Сам знаю, ты, милок, достоин лучшей участи и большей чести. И рядом, - Юлий, высвободив руку, указал длинным пальцем в пол, - и рядом со мной достоин быть. Обмелела курия, куда ни посмотрю - одни лукавые личины округ. Маски чего-то снуют, чего-то суетятся… Отчего, почему - никак не пойму? А мне надобны честные и смелые соратники, всякая гиль – сама набежит. Я желаю знать правду, а они подличают, льстят. Должно считают, что я выжил из ума!? - нахмурившись, папа замолчал.
Фра Сальвадоре деликатно смотрел на удрученного старика, сделав вид, что разделяет тревогу и опасения понтифика. Хотя помыслы минорита были совсем далеко от проблем осаждающих христова наместника.
С минуту помолчав, папа подобрел и хитро улыбнулся:
- Вот и ты, сын мой, по глазам вижу, считаешь, - совсем поглупел старик. Все вы таковы...! Вам, молоди, палец в рот не клади – оттяпайте зараз!
- Ваша светлость, - встрепенулся францисканец, - да я…
- Чего там «да я», ишь чего удумал?! - резко оборвал монаха папа. – Где это видано, чтобы клирик, поставленный обвинять, вознамерился стать защитником? Ты что, мил человек, посмешище хочешь сотворить из священного трибунала? Ты видимо полагаешь, что я ошалевший рамолик?
- Святой отец, будь милостив, выслушай меня! Лихоимцы состряпали облыжное обвинение! На лицо явный подлог! Я не в праве начать незаконный судебный процесс. Ваше святейшество, в Ломбардии и Пьемонте обосновались корыстолюбцы. Им нет дела до справедливости. Они всякого осудят на заклание, потряси лишь преступный заказчик кошелем со звонкой монетой.
- Так все и продажны? - Юлий поджал губы в негодовании, подумав, сказал. – К сожалению, мшелоимство неискоренимо.… Тогда будь прям сам, оформи кассацию в римский трибунал.
- Святой отче, позвольте быть искренним, - Фра Сальвадоре с надеждой в голосе воззвал к здравому смыслу понтифика. Тот небрежно взмахнул рукой, дескать: «Валяй!»
- Ваше святейшество, согласитесь, у римской инквизиции много неотложных и значительных дел, и вряд ли какая-то простолюдинка, обвиненная в колдовстве, способна привлечь внимание высокоученых судей? Да и что побудит членов трибунала досконально разобраться в столь мелком (на их взгляд) деле.
- Ты хочешь сказать, сын мой, якобы инквизиция, коей и ты сопричастен, отнюдь не поборница справедливости? – Голос папы стал зловещим. – Так хорошо же ты думаешь, сын мой!?
- Я не сказал того, святейший отец. Но право, мне искренне жаль несчастную. Кассация только продлит ее муки. Как показывает мой небольшой судебный опыт - повторный процесс не спасает от костра.
- Ишь, какой выискался правдолюбец?! Все бездушные злодеи, один он жалостливый радетель?
- Святой отец, - вспыхнул францисканец, - если бы только жалость, ведь вопиет сама справедливость. Нелюди, поправ закон, торжествуют, - жертва их злокозненности обречена на жестокую казнь!? Позвольте, ваша милость, - где же логика, где служение истине, завещанное Спасителем? Мы, что же не вступимся за оболганную невинность, а станем на сторону подлых нечестивцев? Неужели мы страшимся гнусного порока? Разве нам дорог наш относительный покой, а не вопиющая к богу истина? Боже, это бесчеловечно, осудить на костер невиновную девицу, в угоду развратному подлецу, оклеветавшему ее (из неутоленной похоти). Это грешно отче!
- Ну, так притяни его подельников к ответу за клятвопреступление.
- Мессир, мой предшественник так обставил обвинение, что выход один – разом сжечь бумаги по этому делу. Да и местные власти настроены заодно с негодяями. А обращение в Римский трибунал, как я уже говорил, бесперспективно, там разговор короток – костер.
- Так чего ты хочешь, наконец? Если все так безнадежно, чего ты добиваешься?
- Святой отец, дозвольте мне защительное выступление на суде в Виджевато. Я раскрою навет, я выведу клятвопреступников на чистую воду, я добьюсь того, что суд оправдает бедную селянку и покарает злодеев.
- Да, у тебя губа не дура! Коль папа санкционирует твое адвокатство, ты, несомненно, выиграешь дело. Любой болван добьется успеха, если за его спиной будет стоять римский престоятель.
- Ваше святейшество, - инквизитор заторопился, - мой духовник, отец Доминик, рассудил, что кроме Вас более никто не сможет дать мне подобное разрешение. По своей воле, я не вправе опровергать обвинение, составленное моим предшественником. А суд не примет в расчет мои доводы, сочтет их самоуправством.
- Ну, братец, скажу прямо, - задал ты мне задачу?
- Святой отец, взываю к вашему милосердному сердцу, пожалейте несчастную девицу. В конце-то концов, должна же быть правда на земле!? Я обращаюсь к чувству Вашей справедливости!
- А, что – хороша ли селяночка? – папа лукаво подмигнул Маттео.
Фра Сальвадоре хитро подловленный на крючок, растерялся:
- Да дело не в красоте, гибнет невинное создание, - словно оправдываясь, стал говорить францисканец.
- Я спросил у тебя, - хороша ли девчонка, а ты начинаешь юлить, не люблю ловкачей!
- Хороша Ваша светлость! Ох, как хороша! – Маттео был искренен, его щеки стали пунцовыми от избытка чувств, в глазах загорелся страстный огонь.
- Теперь мне понятно. Втрескался в девчонку, дурень ты этакий. Ха-ха! Сказал бы сразу, признался бы, - дескать, бес попутал…, а то невинность…, гуманизм опять же приплел.
- Святой отец, но ее действительно оклеветали. Она невинна, как агнец божий! Они ведь ради похоти жестоко оболгали ее.
- Вот право заладил, как попугай: оболгали, оболгали. Слушай меня внимательно, коль девчонка тебе по сердцу, так выкради ее. Устрой побег, придумай, что-нибудь, наконец, я разрешаю, я отпускаю этот грех. Понятно, неразумная твоя голова! Почто затеваться-то попусту, - и овцы целы и волки сыты. Я прав…?
- Да, святой отец. - Фра Сальвадоре стиснул зубы, но переборов себя, решил пойти до конца. – Но мессир, каюсь, я строил подобные планы, но оклеветанная настаивает на открытом процессе, ее попранная честь должна быть восстановлена. Она непреклонна, святой отец, и признаюсь вам искренне, - вот этим она и взяла меня. Будь она обычной, покладистой юницей, - стал бы я беспокоить Ваше святейшество. Но она чудо, она словно святая, я не могу поступить с ней как с обыкновенной девкой. Святой отец поймите меня!
- Прости меня братец, но ты, видать, настоящий дурак! К чему девке-то честь? Разложи-ка на своих куриных мозгах: она что – кавальере, или может герцогиня Тосканская? Осерчал я на тебе. Возьми в толк, - ну отбелишь ты девчонку, ну поиграешься с ней вдосталь, а какой ценой, - ради прихоти простолюдинки? Не жениться же ты вздумал на ней, в самом-то деле? Вот молодо-зелено!? Думать надобно головой, а не другим местом! Тьфу, ввел ты меня во грех, – папа деланно сплюнул и отвернулся, должно осерчав.
Фра Сальвадоре онемел, последние слова папы парализовали его волю. Мыслимо ли признаться понтифику, что да, именно в жены он вознамерился взять Мариуччу? Возможно, ли в том открыться Римскому первоиерарху? Юлий крут, тем признанием можно все испортить, все перечеркнуть. Маттео смолчал.
- Так вот милок, - меж тем продолжил папа, - последнее мое слово. Поезжай в Виджевато, коль девка люба – бери ее, как знаешь, так и исхитрись, греха за тобой не будет. Только ты обставь все как-нибудь похитрей, чтобы не вылезло наружу. Поищут, поищут, да и бросят – мало ли девок-то по Италии? Ну а лжесвидетелей и их вожатых прижми посильней, найди повод, пусть раскошелятся на святую церковь.- Папа, довольный своим судом, расслабился и улыбнулся. – Все, сын мой, устал я, устал… Поцелуй за меня брата Доминика, передай на словах, - не ожидал я от него подобной дурости. Так ему и скажи, надеюсь, он не озлится на старого приятеля. Ну, прощай братец, целуй ручку-то, - и понтифик выставил подагрически скрюченные пальцы.
Францисканец тупо чмокнул надушенную фиксатуром костяшку. Папа Юлий, покряхтывая, с помощью вышколенного бенедиктинца покинул кресло, благословляя, перекрестил Маттео и вымолвил, уже почему-то, несколько косноязычно:
- Девку-то бери, коль сладка девка-то! Ну, бог в помощь.… Эх, грехи наши тяжкие…, - и, опираясь всем телом на бессловесного провожатого, медленно, с остановками, вышел из кабинета. Золоченые двери бесшумно захлопнулись за его согнутой спиной. Маттео остался один в помпезном и оттого холодном и неуютном дворцовом зале.
- Да уж, - внезапно сорвалось у него с языка, - ловко святейший отец обвел меня вокруг пальца! Но делать нечего, поеду обратно. Впрочем, если вдуматься, - старец дал дельный совет.
Сутки спустя на узкой улочке Виджевато остановился запыленный экипаж. Его единственный пассажир - францисканский монах легко спрыгнул на выщербленную мостовую, немного потоптался, разминая затекшие ноги. Угрюмый возница передал минориту плотный кожаный саквояж, какие обыкновенно бывают у врачей и хожалых нотариусов. Францисканец щедро расплатился с кучером, даже приятельски хлопнул того по плечу. Свидетели этой уличной сценки: толстая прачка, разносившая выстиранное белье, да подвыпивший к вечеру подмастерье, тут же забыли увиденное.
Фра Сальвадоре, приехав на место, не откладывая в долгий ящик, решил проведать Мариуччу. Оттого и сошел на пустынной улочке, выводящей к городскому застенку. Пройдя два переулка, избавившись от судорожного покалывания в затекших ногах, он очутился перед дубовой твердью тюремных ворот. Стукнув раза три привратным кольцом, дожидаясь караульного, поставив поклажу наземь, он огляделся.
Багровый закат заполнил пол неба. Озаренные перья облаков, продвигаясь к северу, налились тьмою и растворялись в надвигавшейся ночи. Но Маттео наблюдал горний пейзаж с чувством долгожданного облегчения: исчезла предательская тревога, томившая по дороге в Рим и обратно.
«Скорей бы увидеть Мариуччу, прижать любимую к груди! А там, он переубедит ее, понудит принять папское благословение – свершить побег».
Наконец, недовольный докукой стражник с усилием раздвинул массивные врата. Францисканец, не оглядываясь, быстро прошел вглубь тюремного дворика. Его внимание сразу же привлекла группа тюремных служителей, сбившихся кучкой у крыльца кордегардии. Они о чем-то весьма оживленно толковали, даже перебранивались меж собой. Заприметив отца инквизитора, тюремщики разом замолчали. Потупив головы, отступили, стараясь укрыться за спинами своих же товарищей. Поравнявшись с незадачливыми стражниками, минорит, скользнув безразличным взором, вознамеривался подняться на крыльцо. Но тут, прямо под ногами он увидел застывшую собачью тушку, с остекленевшим глазом и струйкой розоватой жидкости, натекшей из оскаленной пасти. Рядом с издохшей собакой стояла глиняная миска с каким-то месивом. По скрюченным лапкам псины и не опорожненной посудине инквизитор догадался, в чем причина гибели животного.
Фра Сальвадоре хотел спросить у надзирателей, что за цирк они устроили, но к своему удивлению, вместо людских лиц он различил лишь белесые пятна с провалами глазниц. Безликая, сгрудившаяся у входа одурелая толпа произвела на него не менее отталкивающее впечатление, чем труп пса. Он сдержался, подобрав рясу, спешно взбежал на порог, дернул перекосившуюся дверь.
Странная картина открылась его взору. По обыкновению захламленная остатками обжорства и пьянства кордегардия сегодня чистенько убрана. Выскобленная столешница являла пример образцовой добродетели. Монаха, не успевшего изумиться чудным переменам, еще больше поразил облик неизвестно откуда явившегося Чезаре Фуски. Главный надзиратель был трезв, как младенец. Со свойственной покорностью, он подобострастно поедал глазами явившееся начальство. Однако что-то все-таки изменилось в Чезаре: какой-то он стал отстраненно чужой, словно пригрезившийся мертвец. Как-то: общаешься с покойным, а сквозь дремоту гнетет мысль - как же так, ведь его уже нет на белом свете?
Наконец голос Чезаре Фуска отдаленным эхом достиг внимания Фра Сальвадоре. Францисканец не смог сразу уяснить, о чем говорит тюремщик, что он пытается втолковать? Уж не сон ли, - кошмарное, недужное видение мерещится монаху? Наверное, стоит усилием воли пробудиться, избавиться от скверного наваждения. Будто сквозь туман Маттео различил, как помещение набивается подавленными тюремщиками.
Внезапно, словно хлесткий удар бича, убийственно холодные слова коменданта ожгли слух Фра Сальвадоре. В голове минорита разом прояснилось, а окружающий мир стал пустым и голым, утратив смысл и назначение.
- Сегодня, семи часов по полудни померла девица Мариучча из Силинеллы. Вне сомнения, ее отравили сильнодействующим ядом, добавленным в пищу. Проба на собаке подтвердила отравление. Мной, - бойко отчитывался Фуска, - приняты меры по розыску злодеев. Повара, коридорный надзиратель, прочая челядь, - подозрительные мне посажены под замок. Но позвольте доложить ваше преподобие, - никто не сознается, они отрицают свое участие, найти лиходея будет трудно.
Фра Сальвадоре мужественно справился с приступом безысходного горя. Он еще не совсем отдавал себе отчет в случившемся, но главное, снес первый, самый жуткий удар.
- Отведи меня к ней, я хочу ее видеть! - Маттео оперся на свежевымытый стол, его лицо стало белей полотна. - Скорее, что вы издохли тут!?
- Сию минуту, сию минуту ваше преподобие, - учтиво заверещал Чезаре Фуска.
Протискиваясь вперед, он украдкой придерживал оттопыренный карман камзола. Опасался, как бы ни звякнула горсть золотых в кожаном мешочке, полученном накануне от людей Луки Помпилио.
1982 г.
