(окончание)

Глава четвертая.

Ничто, пожалуй, так удручающе не действует на меня, как ощущение собственного бессилия. Каждый из нас подвластен этому безнадежному чувству, оно поражает в самые сокровенные минуты, настигает в самый решительный момент, оно отравляет жизнь, заставляет стыдиться самого себя и не признаваться себе в этом. Результатом происшедшего душевного надлома являются низменные внутренние метаморфозы: нарастание черствой озлобленности и даже, невесть откуда взявшиеся ростки подлости. Стараюсь выполоть их по корню, не дать им возможности апеллировать к сознанию, захлестнуть мои поступки - проклятое семя, но оно неуничтожимо, замирает, затихает до поры до времени, чтобы в следующий раз с новой, неувядающей силой разбередить мое сердце.
Должно безмерно счастлив тот, кто ощущает себя сильным телом и духом. Кто уверен, что они не подведут в случае необходимости, и оттого не страшится жизненных обстоятельств и способен победить любого противника. Он свысока смотрит на людишек, которые опасливо обходят острые углы, бегут, сломя голову, от мнений вопреки начальственному, на тех, кои в затхлом своем быту не могут противостоять хамству и оттого терпят позор от всяческих наглецов.
Мне далеко от озвученного идеала, и вовсе не потому, что страшусь обыкновенной физической боли. Ею вполне можно пренебречь, знаю по опыту, не раз был измордован. Но остро, панически боюсь собственного унижения, когда меня на глазах завороженной толпы будут топтать, смешивать с грязью, а я не сумею противостоять, оказать должного отпора, не слажу, одним словом. Боюсь стыда, срама. Это хуже навязчивого кошмара, сносить оскорбления и не дать отпора, потому что бессилен, а перед тобой стена, о которую можно только разбить голову.
И еще я знаю, человек, хоть на миг усомнившийся, хоть на мгновение допустивший возможность своего поражения, уступивший сволочи - уже трус, ибо нет у него духовного мужества, ибо нет у него веры в справедливость, и нет правды в жизни.
Откуда почерпнуть стойкость, где набраться решимости, веры в правое дело, когда нет места честному бою, когда против тебя блатная спаянность и трусливое равнодушие толпы.
И еще, как много в нашем народе ложного христианского сострадания, жалости к недобитой нечисти, слюнявого либерализма. Как лицемерен обыватель, называя в лицо дворовых хулиганов - отчаянными ребятами, а всуе, костерящий их на чем свет стоит. А посмотрите на гуманистические конструкции наших социальных педагогов: тяжелое детство, пьяные гены родителей, губительное влияние улицы, равнодушие окружающих…. Будто человек не обладает данной от бога свободой выбора, будто он не знает с молока матери, что такое хорошо и что такое плохо. Всё напридуманное - химеры, это ложь, оправдывающая зло. Нет иных причин лиха в человеке, кроме него самого. Если он негодяй, если он ублюдок – глупо искать общественные причины его скотства, те изъяны гнездятся в воле человека, он сам подавил в себе добро, он сам себя поставил на службу дьяволу.
Где выход? Надо, просто, давить выродков, давить как слизняков и мокриц. Нужно изничтожать всякую мразь, расплющивать ее асфальтовым катком. Уничтожать их. Нельзя лить лицемерные слезки, нельзя плакаться о загубленной душонке злодея.
И еще, по-моему, подлец и душа - понятия не совместные…

Случилось мне как-то возвращаться из командировки пригородной электричкой – извечный наш дефицит мест в пассажирских поездах. Время послеобеденное, майское ядреное солнце нещадно припекало сквозь двойные вагонные стекла, нераспечатанные с зимы. Спертая духота сдавила легкие, заложила нос, высушила горло колючей промокашкой. Сомлевшие от жары, разморенные пассажиры, уныло погрузились в свое естество, казалось, уже ничто не выведет их из состояния безропотной апатии. Даже ехавшие семьями, их легко узнать по обилию скарба и посоловевшим детишкам, прикорнувшим на коленях родителей, не пытались вопреки матримониальным правилам наладить свой вагонный быт. Все, словно сомнамбулы, ритмично покачиваясь от вагонной тряски, сонно безмолвствовали.
И вдруг - идиллическая картина мигом нарушилась.
В вагон, разнузданно горланя, ввалилась орава возбужденных юнцов, заполнив душное пространство тканью, обшарпанной джинсовой расцветки. Разумеется, они были под сильным подпитием… Неприятно находится в обществе пьяных, полностью расторможенных молодчиков. Так и хочется обозвать их – скотами. Хотя, не честно оскорблять братьев наших меньших, - любое животное, даже самое нечистоплотное для меня безмерно симпатичнее пьяного человека. Да еще и пьяный - пьяному рознь. Если кто просто валяется где-нибудь под забором, пускает слюнявые пузыри, а зеленые мухи копошатся на его роже, тогда, прости меня господи, - черт с ним. Пройду мимо или переступлю, как через замшелое бревно и никаких оскорблено негодующих мыслей. Но иная пьяная гадина начинает отравлять мир миазмами бранных слов, а то, и нагло задираться, осквернять душевный покой, короче, портить людям жизнь. Знакомо ли вам то безотрадное чувство, наступившее вас после остервенелой выходки пьяного отребья, только что топтавшего ваше Я? Случается осадок, точнее боль от той душевной травмы сопровождает человека всю оставшуюся жизнь. И если бы только чисто моральные потери, как много пострадало буквально, то есть потерпели от пьяного налетчика физически, были избиты, изувечены, убиты, наконец…
Мерзко вспоминать случившийся на ваших глазах кошмар, еще горше оказаться потерпевшей стороной, стать человеком, достоинство которого беспардонно унижено, растоптано, человеком над которым глумились…
Стоило пьяным юнцам вломиться в вагон, пассажиры выжидающе замерли. Люди, в большинстве своем, уже научены, каких последствий следует ожидать от нетрезвых великовозрастных деток. Верно, каждый подумал в те минуты:
- Бог даст, пронесет, парни погорланят, поматерятся, глядишь, и с миром уйдут, слезут через парочку остановок. Ну, а уж если не сойдут, да начнут приставать, то - чур, чур, только не меня...
Однако свора молодчиков была настроена явно агрессивно. Их было человек шесть, в основном акселераты гвардейского роста, - язви их душу. Отвратительные лица были у юнцов, одним словом морды подонков, выискивающих объект глумления. Пассажиры притихли, прижухались, словно перед бурей.
И вот она найдена - горемычная жертва?! Трое юнцов остались в проходе, перегородив его, другая тройка - по виду самые, что ни на есть отъявленные подлецы стали приставать к молоденькой женщине, одиноко сидевшей на третьей скамье от входа. Девушка интеллигентной внешности, симпатичная, модно одетая, - выбор юнцов дураку понятен. Их попытка нахамить, натолкнулась на ее молчаливый протест, это еще больше подогрело распоясавшихся наглецов. Они стали собирать на ее голову непотребные гадости. Мужчина средних лет, оказавшись неподалеку, попытался деликатным образом урезонить молодчиков, но его «культурное обхождение», лишь спровоцировало их на еще большее хамство. Рявкнув мужчине: «Дядя заткни поганое хайло», - они с еще большей изощренностью стали оскорблять женщину. Доброжелатель, получив отпор, тотчас замолчал, видно вовремя сообразил, что шпаны ему не урезонить, лишь накличешь беду на свою голову.
Во мне все горело! Ну, кажется, настал тот момент, который как дамоклов меч висел надо мной всю жизнь. Я не мог не вступиться, их площадная брань резала мой слух, негодование распирало мою грудь. Махнув на себя рукой, я подошел к оборзевшим юнцам, стараясь сдержать волнение, взялся, было отчитывать молокососов, да куда там…. Понял потасовка неизбежна, и сила на их стороне. Эх, жаль, ничего нет в руках, ну да ладно, погибать, так с музыкой....
И вот, они обступили меня, ощетинились, изготовились к броску. Знаю, с этой мразью нельзя церемониться, нужно бить первым, иначе сомнут, но все чего-то жду…. Смотрю, двое из них запустили руки в карманы, наверняка полезли за ножами. В голове мелькнуло, неужели никто не поддержит меня?! Плохо одному, забьют до смерти, прирежут как барана.
Бью первого попавшего под руку, черт, не совсем удачно, он и не думает вырубаться. Вижу, как напружинился второй, он щелкает плоским зализанным предметом (выкидной нож?!), всплеснуло лезвие, оно невольно гипнотизирует меня, перед глазами выстраиваются замедленные кадры. Юнец делает колющий выпад, я плавно, будто в невесомости ухожу в сторону, ударяю по вооруженной руке носком ботинка. Проклятье, нож не выпадает из его пальцев…. Кажется, всё, мне крышка?! Боковым зрением отмечаю, как третий заходит для атаки, его рука так же ощетинена финкой….
И вдруг, как гора с плеч! Пришла помощь! Сладостный прилив жизни пьянит меня. С другого конца вагона подскакивает мужик спортивной наружности. Ударом ребра ладони по шее, он кладет одного из налетчиков на пол. К нам метнулись остальные юнцы. Пятеро против двоих?! Но теперь уж не так страшно. Задача - вырубить их поочередно. Ближайший ко мне, тот, кого я не положил первым ударом, выгибаясь, хочет наброситься снизу, жалеть гадов нельзя, бью каблуком, попал толи по горлу, толи по подбородку, он тюфяком валится на пол. Мы - двое против четверых. Но я просчитался, пришедшая тем троим подмога опытнее и сильнее первой волны. Явная банда. Слух уже не фиксирует их блатных выкриков, надежда ни инстинкт, точняк, могут подрезать. Перехватываю занесенную руку, фу черт, опять неудача, он выкручивается и чиркает меня по рукаву. Боли не чувствую, но знаю, еще миг и заалеет кровь…. Порезал все-таки, гад!
И тут я невольно обращаю внимание на своего подручного. Лицо парня мгновенно белеет, в нечеловеческом броске, разбрасывая, прочь налетчиков, он сцапывает поранившего меня. Да так ловко сграбастывает, хватает того за шиворот и брюки на заднице, легонько, как мешок с дерьмом приподымает, и резко бьет головой, как тараном по оконному стеклу. Стекло со звоном колется, летят брызги. Напарник со спокойствием складского грузчика роняет дрыгающую ногами ношу на пол, тот орет благушей – от страха ли, от боли. Миг, и он тем же макаром ловит зазевавшегося на крутую сцену другого молодчика, тот визжит как резаный поросенок. Парень, теперь я отчетливо слышу, говорит:
- А тебе щенок, сейчас спину сломаю, - однако не крушит ему позвоночник, а просто слегка тукает головой о спинку сиденья, юнец сразу уходит в аут. Трое лежат, остальные трусливо ретируются, сыпля блатные угрозы. Мой спаситель, спокойно, но громко отвечает им:
- Еще не понятно?! Ну и чмо?! Да я сейчас с поезда вас скину! - и делает пугающий выпад в сторону хулиганья. Юнцов как ветром сдуло.
Очухался, отоваренный мною, спотыкаясь, наталкиваясь на пассажиров, держась за шею, торопливо смывается. Парень кладет рядком на скамью две конфискованные финки, смотрит с улыбкой на меня. Затем приподымает за шиворот двоих оставшихся налетчиков, дает по очереди каждому пинка под зад. Того, что с порезанной рожей, явно не держат ноги, падает и отползает под сиденье, второй ошалело улепетывает вслед остальным.
Но тут приходят в чувства шокированные пассажиры. Девушка – первопричина завязавшейся драки забилась у голо сиденья и истерически рыдает. Остальные очевидцы подымают настоящий хай.
Первой запричитала донельзя раскормленная женщина, казалось, что ее колыхающиеся груди вот-вот покинут вырез платья. По своему выговору определенно хохлушка, она с причитанием запела на своем южно-российском наречии:
- Та, что же вы, ироды, с хлопчиком-то сотворили?! Так неужто можно человика убивать? Усё лицо у парубка в крови…
Вызвав своими речами негодующий отклик в вагонной толпе, она подплыла к очухавшемуся молодчику и принялась оттирать тряпицей кровь с его физиономии. По правде сказать, мордашка его не так уж сильно пострадала. Хохлушка еще настырней возопила:
- Ой, милый сыночка, как они тебя изуродовали-то?! Ой, бедненький, - и встав в рост, как на майдане возопила. - Ой, гляньте люди-добры, живого местечка нема на его лице. Усе изрезано, гляньте люди!
И подходили любопытные посмотреть и негодовали на нашу зверскую расправу. Один здоровенный дядя все выкрикивал:
- Глаза, глаза его посмотри, не вытекли ли?! Каково теперь парню слепому?!
Подл человек! Минут десять назад все эти милосердные гуманисты трепетали в страхе, молили господа - кабы пронесло, кабы не задело. Теперь же, убедившись, что им ничто не угрожает, прекрасно понимая, что мы не уличная шпана, готовы вылить на нас ушаты помоев. Рады исторгнуть на нас все те проклятья, которые в минуту страха заготовили против хулиганствующей шайки, побитой же нами. Сейчас уже мы козлы отпущения, каждый считал своим долгом выразить осуждение, неприятие, иные даже презрение...
Лишь один человек, девушка, первая подвергнувшаяся хамскому нападению юнцов, оправившись от слез, подошла ко мне, поблагодарила и взялась перевязать мое запястье носовым платком.
Нашелся, как всегда случается после драки, слишком грамотный гражданин, именно тот деликатный дядечка, проигнорированный шпаной. Он предложил вагонному сообществу на ближайшей станции сдать нас в милицию, за чистую, по его мнению, уголовщину. Он чрезмерно активно стал агитировать себе союзников и вскоре преуспел. Раздались патетические словеса о недопустимости и противозаконности самосуда, нашелся умник, выкликнув: «Распоясались, как в Гулаге?!», должно наслушался Голоса Америки. Одна сухонькая старушка, по замашкам из сельской интеллигенции, осуждающе произнесла в подловленной удачно тишине:
- Они такие же бандиты, они хуже, они бьют беззащитных…!
Смышленый гражданин с группкой единомышленников было собрался идти на розыски дежурного по электричке милиционера. И что удивительно, ни единого голоса не раздалось в нашу защиту, никто не подумал вступиться за нас - а ведь мы рисковали ради них же своими шкурами, одни мы и больше никто.
Мы понимающе переглянулись с напарником - опять вдвоем против всех. Он, иронично усмехнулся, обращаясь ко мне и ко всем, раздельно выговорил:
- Вот сволота, в безопасности привыкли толпой права качать?
Тут с пеной у рта вознегодовал ученый гражданин:
- Учтите, молодой человек, мы не позволим себя шельмовать, мы не в дремучем лесу, не на Клондайке каком-то. Извольте уважать людей! Знайте, вы жестоко поплатитесь за учиненное безобразие в общественном месте.
Но мой напарник не дал ему закончить, он пристально посмотрел на страстного умника и медленно произнес, равнодушно деловым тоном:
- Если ты дядя не уймешься, я тебе, стукачу, отрежу твой поганый язык. Понял меня? Сядь на место и умри!
Гражданин сразу поник, развел руками, мол, я не в силах, при таком произволе представлять интересы общества. Сел на свое место и отвернулся к окну. Прочие его сподвижники быстренько рассосались по вагону. Только дура-хохлушка все продолжала вякать, мне показалось, что она, причитая, гладит подранка по белокурым волосикам Мой напарник, уже явно раздраженный, прикрикнул на нее:
- Слушай, кукла, прекрати давить на нервы! Уж если он мил тебе, - носком ботинка указал на замолкшего налетчика. - Дай ему свою грудь, пусть пососет, авось подлечится…
Хохлушка, разинув рот, не нашлась, что ответить. Тем временем поезд, сбавляя ход, приближался к остановке.
- Пошли друг, - это он уже мне, а то они нас точно ментам сдадут. Мне сегодня не с руки чалиться по КПЗ. - И он пошел к выходу, прихватив свой тощий рюкзачок, я вышел вслед за ним.
На перроне, он торопливо потянул за мой рукав:
- Ну, парень, попали мы в историю?! Надо рвать когти, эти суки нас обязательно заложат. Мне уж тогда точняк не отмахаться. Предлагаю следующий вариант. Бежим за вокзал, там стоянка такси, берем тачку и шуруем к ближайшему метро (мы уже подъезжали к столице).
Мы шмыгнули за угол, оказались на маленькой площади, уставленной лавочками и киосками. Удачно тормознули пустое такси, просили шофера надбавить газку, мол, спешим, опаздываем. Спустя двадцать минут, ступив на перрон метрополитена, мы лишь тогда сообразили - познакомиться. Парня, в прямом смысле спасшего меня, звали Алексеем. Проехав три остановки, он сошел, сославшись на неотложные дела, на прощанье крепко пожал мою руку:
- Ну, Серега - будь здоров! - последние его слова. Я запомнил его на всю жизнь.

Глава пятая

Алексей – поэт?! Поэтическое творчество – весьма деликатное дело, требующее особой, комфортной обстановки, не терпящее рядом обыденной суеты, да и просто постороннего присутствия. Он же не смущался сочинять стихи на людях. Ему абсолютно безразличен шум в больничной палате, ребятня ли затеяла подкроватную войну, бурный ли эксцесс идет по поводу свежих простыней или колыхает воздух самодовольное чавканье соседа, утоляющего голод. Алексей, углубившись в свои растерзанные записи, микроскопической вязью плетет «узоры» стиха.
Сказать по правде, я не поклонник Лехиных сочинительств. Он не умел выдерживать ритм стиха, строфы колыхались, косолапо спотыкаясь, выскакивали из стихотворного потока, рифма была совсем не оригинальной, порой даже затертой, узнаваемой. Частенько его вирши грешили заумью и откровенной бессмыслицей, да и вообще, лирические темы были избиты, без свежей струи, не брали за живое.
Более-менее ему удавалось начало стихотворения, некая завязка повествования, выражение своего первоначального, авторского чувства:

«Не обойду своим вниманьем
Блондинку с карими глазами…»

Продолжай он в таком ключе, еще можно бы говорить о поэзии в ее первоначальном смысле. Но, увы, дальше он не шел, сходил на какие-то банальные рассуждения, ненужные уточнения. Всполохи чуждых смыслу стиха аллюзий путали его мысль, стихотворение делалось громоздким, аморфным, тонуло в сонме ненужных слов, в итоге становилось просто косноязычным. Поэзия умирала, не успев родиться. Сам автор наверняка понимал, что не все ладно в его творческих потугах, поэтому зачастую сглаживал впечатление от зачитанного иронией, но это ему не всегда удавалось, ибо нельзя иронизировать над собственным призванием, а он искренне позиционировал себя поэтом.
Справедливости ради, следовало бы сказать ему это прямо в глаза. Но поставьте себя на мое место, каково выказать незадачливому поэту вердикт о его бесталанности, да и кто на такое способен. По-моему, столь нелицеприятное суждение равнозначно намеренно нанесенной обиде. Я кровно обидел бы его. Разумеется, любой разумный человек, получив подобный удар под дых, станет держать себя в руках, проще прикинуться жизнерадостным оптимистом, сотворить не обиженный вид, и даже в чем-то согласиться с критиком. Но это только внешне, всякий рифмоплет внутренне будет бесконечно уязвлен.
Горька та правда, которая указывает на твое бескрылое место в жизни. Не рыпайся мальчик, выше головы все равно не прыгнешь, ты такой же смертный, как и все. Твой удел прост и обыден - добывать в поте лица хлеб свой, плодить детей, короче, быть как все. А как не хочется парню, мнившему себя поэтом, относящего себя к избранникам духа, спуститься с небесных эмпиреев на грешную землю, лишиться сладких надежд на людское признание, самому растоптать свою лиру. Обидно и несправедливо?!
Ох, как несправедливо - ощущать себя творцом, видеть мир через поэтическую призму, иметь в душе сокровенные мысли и чувства, которые следует лелеять, как искру божию, и в тоже время, оставаться в глазах людей просто Лехой, обыкновенным человеком.
Непосвященные считают, что за дурацкая блажь - кропать стишки, лучше бы настоящим, полезным делом занялся. Кому нужно пустое бумагомарание - если тебя и печатать-то не собираются? А ты пытаешься доказать профанам, что в редакциях не боги сидят, и не им судить, кто истинный поэт. Приводишь примеры из истории литературы, о не признанных поначалу гениях, но слабы твои аргументы, они в прах разбиваются о людское недоверие и даже презрение. В глазах окружающих выглядишь блажным чудаком, как тот прорицатель Баллах, бродивший в сирийских пустынях, выдавая себя за кого-то великого. Неужели тебе не суждено влиться в славный цех литераторов, в когорту небожителей, на «законном» основании творящих поэзию? И меркнет день, и горечь терзает душу, и белый свет не мил…
По-моему, безжалостно подвергать ближнего подобным пыткам. Вот и нахваливал я стихи Алексея, правда, не слишком уж восторженно, давая понять, что пока он еще не Пушкин, но, не все сразу…. Алексей очень внимательно, не перебивая, выслушивал мою «критику», уточнял отдельные моменты, затем в чем-то соглашался, а где-то и недоумевал: «Неужели не ясно?! Должно быть именно так, и вот почему…». Не каждый самодеятельный автор ведет себя подобным образом, иные просто «усераются», доказывая свое видение, Алексей же был внешне скромен, он прислушивался к чужому мнению, одним словом, не был высокомерным.
Процесс обстоял приблизительно так…. Сочинив новый «опус», зачитав его, выслушивал отзыв, и коли тот целиком положительный, перебелял стихотворение, писал дарственную надпись (обычно в шутливом тоне), кудряво расписывался и вручал оригинал кому-нибудь из благодарных слушателей. Если стих не получался, он подолгу вымарывал его, и если все-таки не выходило, прятал в свой архив. Пока мы лежали в больнице, у него скопилась вполне увесистая пачка разномастных листков с удачными и неудачными виршами. Впрочем, и у меня собралась небольшая подборка Лехиных стихов. Потом, иные из них поистерялись, впрочем и не жалею особенно, но кое-что сохранилось. Не хочу быть голословным, вот одно из них:

К листопаду…

Не засти глаза, будто я ослеп
Хрусткой пеленой эти две версты
Желтая метель замети мой след
Мраморной тоской, шелестом листвы
Что я потерял, в чем я обеднел
Желтая метель отведи мой вздох
Лучше заблуди в хороводе дней
В немоте страниц, в шуме поездов
Растравить бы душу щелочью обиды
Разрубить бы сердце напрочь, как чурбан
В ежике травы, для меня забытый
Желтая метель разыщи наган
Бесприютен я, лишь об этом разве
Можно потужить, вздор все остальное
Желтая метель подари мне праздник
Душу отогрей, пусть она не ноет
Впрочем, и не надо, просто « се-ля-ви»
Сыплет золотыми, осень не жалея
Звон стоит упругий, только знай – лови!
Эти две версты - чудная аллея
Чудная аллея - эти две версты

Вот, пожалуйста, образчик Лехиной поэтики. Правда - это высокий «штиль». Часто он ухарствовал, сочинял слишком уж натуралистические стихи о кутежах, драках, женщинах, но сам сознавал - подобные строки, так шалость. Надо заметить, что особенно пошлые стихи он никому не дарил.
Помимо того, что Алексей был стихотворцем, он являлся отличным рассказчиком. Второе качество, несомненно, больше привлекало к нему людей. Я тоже любил слушать его истории.
Он мастерски пересказывал прочитанные книги, повествовал в лицах, с жаром, с каким-то кипучим артистизмом, отчаянно жестикулировал руками, даже вскакивал с постели в одном нижнем белье. Его темперамент завораживал слушателей, они как бы становились соучастниками описываемого действия. Созерцать его было одно удовольствие. Когда же Алексей поведывал истории из своей жизни, то тут эмоции уходили на задний план. Он как бы заново перепроверял имевший место факт, заново осмысливал происшедшее, оценивал причастных тому людей, анализировал, соглашался, отвергал. Вспомнив, ускользнувшую ранее подробность, недоуменно разводил руками. В общем, заново переживал случившееся с ним, эта особо примечательная его черта, поблажки он никому не давал, в том числе и себе.
Алексей, не скупясь, описывал свою жизнь, приводил нелестные подробности, другой на его месте был бы менее откровенен. Леха же - сама простота, вот, мол, весь я тут, нечего мне скрывать от честной компании, вся моя жизнь на распашку, потому как нечего мне стыдиться. Много чего порассказал он нам, даже как-то неловко с его же слов пересказывать «житие» парня. Хотя и не отрицаю, возможно, и приукрасил он кое-какие моменты, утаил уж вовсе неприглядные инциденты. Оно и понятно – в таком деле без вранья не обойтись, поэтому и прощаю парня. Хотя, на мой взгляд, он не любил рисоваться, всякая показуха глубоко претила ему.
Лучше будет, если я попытаюсь по его рассказам восстановить общую канву его биографии, подобно тому, в чем преуспели наши кадровики;
Итак, Алексей единственный ребенок своих родителей.
Его отец номенклатурный работник, в последние годы занимал крупный пост в областном центре, имел персональную «Волгу». Про отца Алексей совсем не рассказывал, оставалось только гадать, что это за личность. Скорее всего, и сам Алексей не мог дать адекватной оценки своему родителю, видел его урывками, больше по вечерам, вечно занятого, усталого, немногословного, абсолютно равнодушного к делам своей семьи. Смыслом существования отца была работа, фанатичный трудоголик, он отдавался ей без остатка, оттого и сгорел раньше времени: инфаркт, еще инфаркт, в итоге - кусок серого гранита на воинском кладбище, в тенистом углу, где покоятся представители областной элиты.
Мать - музейный работник. Эстетка - так называл ее сын. Не в обиду матери, Алексей считал ее полной противоположностью отцу. С его слов, она витала в каких-то заоблачных далях, читала в основном писателей девятнадцатого века, воздыхала по их наивным сентенциям, не будучи религиозной, много рассуждала о поиске нравственных основ, хотя абсолютно не понимала ни своего века, ни людей окружавших ее. Жила в какой-то придуманной сентиментальной идиллии, где все честно и порядочно, если же на ее пути встречалась грязь, она спешила скорей переступить ее, делая вид, что теневых сторон бытия, как бы и не существует. Одним словом, – тепличный цветок.
По окончании средней школы Алексей вопреки желанию отца и матери поступил в Рязанское десантное училище и успешно закончил его. Он не пояснил причину своего выбора, скорее всего, это была свойственная парням его круга жажда истинно мужского дела, потребность проявить себя героически. Честно сказать, - достойный поступок. Не каждый отпрыск благополучного семейства польстится на карьеру офицера-десантника, где главную роль играют не связи родителей, а то, каким ты сам сделал себя.
После училища Алексей служил в Прибалтике, в городе, неисправимо погрязшем в местном национализме, но впечатляющем пряной, благородной стариной, украшенной католической экзотикой. Здесь-то и начинается загадочная полоса его жизни, толком он ничего не рассказывал. Из вскользь брошенных замечаний, у меня сложилось мнение, что, обретя долгожданные звездочки на погонах, он, возомнив себя гусаром, пустился в загулы: рестораны, уик-энды на побережье, белокурые девочки с прелестным акцентом. Погорел он на какой-то драке с морячками, похвалялся, мол, сильно они тогда наподдали зарвавшимся «торгашам». Алексея, разжаловав, выгнали из армии. А затем, как говаривали древние греки: «Покатилась амфора бездонная?!».
Кем только Алексей не работал: был снабженцем, поднялся от простого экспедитора до начальника отдела в заводике запчастей Минавтопрома. Но опять не повезло. Успел, по его словам «с дуру ожениться», но семейного счастья не получилось, пошли бытовые неурядицы, женины истерики - супруга, как я понял, «известная артистка», да еще подзуживала стерва-свекровь, развод оказался неизбежным. Потом Леха инженерил в каком-то вычислительном центре, трудился проектировщиком в железнодорожном строительном тресте, проектировал теплотрассы (эва, куда жизнь закидывает человека), работал даже главным энергетиком в НГЧ (контора гражданских сооружений отделения дороги). Потом соблазнился длинным рублем и ушел в шабашники, бросил прежнюю жизнь к чертовой бабушке и уехал на все четыре стороны. По возвращению с заработков устроился в отдел железнодорожной охраны – оперативником.
Я как-то неподдельно поинтересовался, как ему удавалось работать на ответственных инженерных должностях, не имея специального образования? Алексей простодушно усмехнулся:.
- А причем здесь образование? Ты полагаешь, коли человек имеет соответствующие корочки, ему можно доверить любое дело? Как бы не так...
- Ну, это и дураку ясно, по Сеньке и шапка?!
- Вот и сам понимаешь. Конечно, без корочек неловко, особенно поначалу, любой гад норовит наплевать в душу, старается поставить на место, особенно жмут кадровики. Ну, а потом свыкаются, убеждаются в итоге, что я дельный малый, - он невесело усмехнулся, провел рукой по своей шевелюре, - вот такие дела…
- Послушай, я не о том, как тебе удавалось войти в курс дел? Сам посуди, ведь нет никакой связи между снабжением, энергетикой и строительством? 0бъясни, если я неправ?!
- Ну, как сказать, снабженец, он всегда в курсе насущных проблем, а они везде одинаковы: нехватка стройматериалов, всяких там труб для инженерных коммуникаций, запчастей к автотранспорту, а уж комплектующие для производственного цикла, те по договору поставят. Да и связь вполне очевидная: снабжение, строительство, энергетика - по сути, вехи одного процесса. А вот сноровка снабженца – ей цены нет, для любого начальника толковый снабженец уже пол дела. Сам посуди, находясь в автономном режиме, ему необходимо быть не только инициативным и предприимчивым, но изворотливым и хитрым. Контактируешь с людьми разного ранга, к каждому нужно найти подход, втереться в доверие, умилостивить, порой и взятку дать, а уж проставить выпивку, само собой. Настоящая «школа производства» куда там профсоюзам…
А чтобы вникнуть в обыденную инженерскую работу особого ума не надо, есть наработки твоих предшественников, всякая там литература, начиная с инструкций, да и особой эрудиции и активности не требуется, обыкновенный рутинный процесс, главное, отчеты вовремя составляй. Ну, а если человек обладает практической сметкой, не боится начальства, не лезет за словом в карман – ему любая работа по плечу.
- Ну, хорошо коли так, - мне и крыть-то было нечем.
Что мне нравится в Алексее? Пожалуй, излишне говорить, что парень он смелый, решительный, несомненно, бывал в лихих передрягах, выходил из них, как правило, победителем, случались иногда и утраты, но без них никак нельзя. Я уверен, он надежный мужик, не подведет, не сдаст, не сольет, как сейчас принято говорить. И друзья у него есть, такие же напористые и прямолинейные ребята.
И еще, он считает себя поэтом, и я не могу ему в том отказать…. И…, сохранил в душе целомудренное отношение к женщине, я специально приберег для концовки одно из самых сокровенных стихотворений Алексея, он никогда не читал его вслух:

Ты чиста, как невесты фата
в гуле свадебном
Ты чиста, как вода
в жажду найденная
Ты чиста, словно мрамор
кипенно-белый
Ты чиста, словно храмы
греками сделанные
Ты чиста, словно лебедь
жемчужно-матовый
Ты чиста, словно гребень
заснеженный в Андах
Ты чиста, словно роза
ночью теплой
Ты чиста, словно грезы
души неопытной

Ну, а я нечаянно
Променял тебя
на отродье Каиново
Ну, а я - хвала театру
Променял тебя
на Клеопатру
Ну, а я
– проклятье прошлому
Променял тебя
на девицу пошлую
Ну, а я
– пропади все пропадом
Я люблю ее по частям и оптом
Я люблю ее с сигаретою
Я люблю ее не одетую
Я люблю ее скандальную
Я люблю ее печальную
Я люблю ее не блестящую
Я люблю ее навязчиво
Я хочу ее ежевремено
Я хочу ее сделать беременной
Я хочу ее видеть моей
Я хотел ее множество дней

Ты чиста, как слеза несмелая
Ты чиста, как облако белое
Ты чиста, как любовь неумелая
Ты прости меня,
что так сделал я…


Глава шестая

Мое внимание привлек крупный, спортивно подтянутый мужчина в серой, ладно скроенной тройке. Он одиноко расположился за угловым столиком, полумрак, царивший в зале ресторана, скрадывая побочные детали, с графической четкостью вырисовывал его по орлиному острый профиль, высокий, покатый лоб, сжатые губы, пронзительный взор. Особенно интересны его руки: крупные, сильные, и в тоже время, с музыкально-тонкими пальцами. Благородные кисти то судорожно сжимались, обнажая бойцовскую маслоковатость, то пружиняще выкидывали пальцы, как бы демонстрируя неукротимый норов самого их хозяина. Вероятно, мужчина хотел остаться незамеченным, оттого и сел в темный угол, но подобная конспирация не прятала его.
Даже моя спутница, гулящая намалеванная девица, украдкой, оценивающе поглядывала в его сторону. Помнится, я тогда язвительно пошутил над девкой, мол, импозантный мужик, а…? Признаться, даже чуточку забеспокоился, вот сейчас «тройка» лениво поднимется и пригласит Наташку на тур танца. Та, разумеется, не откажет, а попробуй я встрянуть, фыркнет стерва и останется с новым кавалером. К тому же девчонка знает мои финансовые возможности, действительно патовая ситуация, где уж мне тягаться с красавчиком, имея единственную десятку в брючном кармашке. Но «тройка», изредка сканируя посетителей зала, не задерживал на нас своего взгляда, видимо, мы абсолютно безразличны ему. Я даже испытал подобие благодарности к тому мужику: сидит человек тихо, скромно, не выпендривается, не лезет на рожон…
Совершенно успокоившись на его счет, я заботливо подливал Наташке сладкое шампанское, дурил головку девчонки пошленькими анекдотцами, лихорадочно соображая в то же время, как бы половчее улизнуть из ресторана, деликатно, чтобы не опозориться из-за своей неплатежеспособности. Но весь вид Наташки говорил об обратном, ей определенно не хотелось покидать ресторанный уют, отправляться в холодный октябрьский вечер к черту на кулички - жил я далеко от центра. Легкий хмель и мои ухаживания кружили ей голову, кабацкая интригующая атмосфера, лабухи, пиликающие модные мелодии - все это настраивало на лирический лад. Девица щебетала пошленькие глупости, даже выказала свои матримониальные иллюзии, должно посчитав меня наконец-то подвернувшимся женишком.
Тем временем появилась ресторанная певичка, пышнотелая бабеночка в летах, но в откровенном молодежном комбинезоне, с начесом под Пугачеву. Да и репертуар ее был из «рождественских вечеров» пятилетней давности, но ничего, сойдет для «сельской местности», сгодится под водочку и бифстроганов…
Серая же тройка не подавал активных признаков жизни. Лениво потягивал марочное винцо, аристократически промокал губы белоснежной салфеткой, поглядывал на певицу равнодушным, стеклянным взором. Должно, мужик кого-то ждал, по всему видно - его вечер еще впереди. Я, человек не шибко изобретательный, почему-то уверился в то, что рано или поздно в зал обязательно вплывет ненашенская цаца, в импортных шмотках, в золотых побрякушках, с нимбом сверкающих отбеленных волос, с лучистой светло-оранжевой кожей и бездонными, как древний колодец глазами. Но что поделать - каждый рубит дерево по себе?! Моя подруга Наташка тоже все прекрасно понимает. У нее нет прозрачных кружевных пеньюаров, ей никогда не подарят сторублевые духи «Шанель», не повезут домой в черной «Волге»» с шелковыми занавесками, ничего нет у нее за душой, кроме ее двадцати двух лет и сволочной работы продавщицы в бакалейном отделе гастронома. Она скромная дурнушка, провинциальная девчушка без особых претензий…
Кого же все-таки ожидает серая тройка? Неужели, так весь вечер просидит в одиночестве? Впрочем, сдался он мне, рядом Наташка, милое создание, у нас все еще впереди…
К угловому столику по-деловому быстро подошли двое не наших мужиков. Высокий, угрюмого склада тип с квадратной челюстью, седая шевелюра, острижена на манер римского легионера, лоб и щеки в вертикальных морщинах. Рожа примечательная, не приведи господь встретить такого где-нибудь в темном переулке, бандитская, прямо скажу, рожа. Да и комплекция у дяди, что твой лось, - битюг был порядочный. Второй, низенький, худенький - живчик лет сорока, смазливый на мордашку, как многие его соплеменники, он по-южному темпераментно жестикулировал холеными ручонками, патетически потрясал ими над лысоватой головкой. Ну и парочка - заинтересовался я?!
Хлипкий живчик что-то настойчиво доказывал, компенсируя недостающие аргументы артистическими пассажами рук и туловища, седой бугай-дегенерат угрожающе крякал, как можно весче подтверждая слова своего приятеля. «Серая тройка», облокотившись на спинку стула, закинув ногу на ногу, снисходительно улыбаясь, молча выслушивал странную парочку. Каких либо зримых эмоций его лицо не выражало, казалось, он пропускает гневные тирады еврея и угрозы седого мимо ушей.
Я прислушался к их возгласам. Абсолютно ничего нельзя разобрать. «Живчик» требовал каких-то гарантий, настаивал на каком-то сроке, седой «легионер» злобно хрипел, уж о чем, совершенно не понять. Особенно усердствовал еврейчик, он кружил вокруг стола, будто ощипанный в потасовке петушок, право, было смешно глядеть на него. Как мне показалось, доводы двоих не смогли переломить «серую тройку», мужик казался неумолимым, невозмутимо улыбаясь, был эпикурейски спокоен. «Живчик», с пеной во рту, махал руками-крылышками, его приятель амбал немо ворочал каменной челюстью, в его облике теперь просматривалась откровенная агрессивность. Назревал скандал! Наташка толкнула меня в бок:
- Чего они?! Глянь, чего они затеяли?! - в ее голосе дрожал неподдельный страх, девица почуяла – неминуемо быть драке. И тут я, наконец, отчетливо расслышал неприглядную бранную лексику. Матерились оба: еврей роскошно по-одесски, поминая и маму, и дедушку, и самую дальнюю родню, седой «легионер» - скупо произносил тяжелые фразы, будто кувалдой вколачивая их в землю. «Серая тройка» презрительно молчал, хилый «живчик» кружил, как наскипидаренный, седой же угрожающе набычился. Но вот «тройка», что-то отрывисто произнес…
И, тут весь зал огласил угрожающе матерный рев седого «лигионера», видимо призванный навеять на окружающих ужас и страх. Затем бугай выхватил из кармана пиджака массивный выкидной нож, щелчок, и вот уже хищно блеснуло стальное жало. У меня все похолодело внутри - сейчас здоровенная урка приколет малого…
Но «серая тройка», оказался необычайно шустрым, он ловко перехватил занесенную над собой руку «седого» и было, почти вывернул ее. Ах, неудачно, пальцы малого сорвались с запястья уголовника, прием не сработал, но и выпад бугая пошел впустую. Посмотрели бы вы тогда на его перекошенное от злобы лицо: на щеках вздулись немыслимые желваки, глаза налились кровью, - разъяренный бык, одним словом. Чуть отступив, он опять изготовился сделать колющий выпад. Ну, пропал парень, точно теперь его зарежет?! Здоровяк прёт как танк! Но «серая тройка» ловко уходит вбок, громила всей массой ломится вперед, тычет острием ножа в пустоту. Он безрассудно разъярен, очумело размахивает ножом по сторонам, лишь бы задеть, лишь бы порезать, лишь бы пустить кровь. Как тут остановить такую мельницу, разве же пристрелить?! Бугай упорно наседает на парня, они кружат вокруг столика, стулья отброшены в сторону. Бандюга стал наклоняться, пытаясь лезвием достать малого через столешницу. И тут, как в замедленной съемке, на его кумпол обрушивается бутыль шампанского, бутыль взрывается, бугай мордой бьется об стол, хватается за скатерть и, утягивая сервировку за собой, валится на спину. С ним покончено. Странно, но его здоровенный нож почему-то уже оказался в руке «серой тройки». Малый запарено оглядывается по сторонам.
И, вдруг, раздался неистовый заячий визг, поначалу я и не сообразил, откуда он исходит. А это, оказывается, завизжал еврейчик, почуял, наверное, падла, что смерть пришла? Пищит, а свое дело знает, пятится от стола к проходу, но «тройка» бесцеремонно сграбастывает его за шиворот и бросает на устоявший поодаль стул. «Живчик» покорно присел и даже поджал ножки под сиденье стула. Все, он уже сдался на милость победителя, готов, если нужно пасть на колени, только не бейте его…
И тут, завершающим аккордом по ресторанному залу, пронесся всеобщий выдох отступившего страха. Раздался множественный скрежет отодвигаемых стульев, некоторые чрезмерно восприимчивые посетители ринулась в гардероб. С одной женщиной даже приключилась истерика, она стала выкликивать нечленораздельные фразы, перемежаемые дурным смехом, ее подруги принялись отпаивать впечатлительную особу минеральной водой.
Тем временем «серая тройка», даже не взглянув на поникшего живчика, поднял валявшийся стул, обстоятельно усевшись, актерским жестом сбросил ножик на полированную столешницу.
Его дыхание прерывисто, лицо здорово побелело, на лбу застыли крупные капли пота. Нелегко сейчас малому, - какой толк из того, что он вышел победителем в этом поединке? Достав носовой платок, разодрав его не две части, он стал перевязывать все же пораненные пальцы, помогая зубами, затянул потуже повязки. Потом, приведя себя в порядок, успокоился, деловито оглядел шокированный зал. Все прижухались, молчат, стараются не встретиться взорами с парнем. Заметив, трусливо сжавшуюся в углу молоденькую официантку, «тройка» хозяйским жестом подзывает ее к себе. Девушка, семеня заплетающимися ногами, приблизилась к «чистому» столику. Заикаясь, она что-то вопрошает. Но парень, пока что не расположен, давать ей отчет. Графинчик, с чистой, как слеза жидкостью, с подноса официантки перекочевывает в его не раненую руку. В одно мгновение его содержимое выплескивается в округлый хрустальный бокал. Малый приподымает фужер, зачарованно смотрит через него на свет, как через магический кристалл, затем медленно выпивает, созерцаемый ненасытными глазами зачарованной ресторанной толпы. Бережно поставив опорожненную емкость на столешницу, он поворачивается к застывшей в почтительном книксене официантке. Та хочет что-то вымолвить, но не может, нервный спазм перекрыл ей горло, не в силах справиться с нервами, девушка заплакала, эко напугалась, бедная…. «Тройка» в недоумении, достает бумажник, отсчитывает несколько крупных купюр, сует их в кармашек фартучка официантки. И, наконец, отчетливо, чтобы всем было слышно, произносит:
- Да, не переживай ты, глупая, успокойся, иди к шефу, вызывайте милицию, - и отрешенно подперев щеку рукой, скованно застыл, словно что-то обдумывая.
Вдруг седой бугай, до того скрюченно валявшийся поодаль, как ненужный предмет, подал признаки жизни. Крепкая должно быть у него оказалась башка?! Пришлось «тройке» вместе с «живчиком», оттащить громилу от прохода и, полусидящим, прислонить к стенке. Лишь только
сейчас я обратил внимание, что «живчик» все время прижимал к животу тонюсенький кожаный портфельчик, вот еще канцелярская крыса.
Появился метрдотель, или как там его, «тройка», опередив его возмущение, будто он здесь главный, отдал тому понятные им обоим приказания. Ресторатор, подозвав официанток, быстренько проинструктировал их, побежал к выходу, встречать милицейский наряд.
Патрульные не заставили себя долго ждать. Урезонивая продиравшихся в входные двери посетителей, в зал протиснулось трое милиционеров.
Они по-боевому сориентировались, взяв столик с «тройкой» и евреем канцеляристом в кольцо. Но я уже не слышал их вопросов, не слышал ответа малого, схватив Наташку в охапку, я оттащил ее в противоположную сторону. Не хватало мне еще попасть в свидетели по уголовному делу, обойдутся, как-нибудь без меня.
Из фойе доносился невообразимый гвалт - раздевалку закрыли, испугались, что люди не заплатят по счетам. Две официантки упрашивать гостей вернуться за свои столики, пошла какая-то неразбериха, все смешалось…
«Серая тройка» встал. Милиционер помоложе было бросился расчищать проход, но его попытка оказалась вовсе ненужной. Люди сами расступились перед малым, околдовано смотрели на него, как на невиданное диво, он был «героем» сегодняшнего дня. Так, видимо, родятся легенды и мифы, чего теперь не навыдумывает досужий обыватель, разукрашивая домыслами сегодняшнее происшествия в ресторане «Волна».
Один я, тогда нашелся, - сказал пожилой официантке, чтобы женщины до приезда скорой присмотрели за серым бугаем, оказали первую помощь. Странное дело, никто, даже милиционеры, не сделали попытки обследовать его состояние, может жизнь уже еле теплится в нем? Невероятно, но у всех разом сложилось какое-то отвратное отношение к громиле, будто и не человек он вовсе, а какой-то монстр. Помнится, даже официантка огрызнулся на мою просьбу: «Буду я еще за ним ухаживать, ни хрена ему, мордовороту не сделается». И как ее осуждать?! Да и мне, что больше всех надо?
Вскоре приехала скорая помощь. Седого здоровяка, наскоро обработав из выездной аптечки, перевалили на выцветшие носилки, и вынесли вон.
Постепенно ажиотаж в ресторане стал спадать. В зале быстренько прибрали. Доселе молчавшие оркестранты тихонечко заиграли унылую мелодию.
Нашелся даже человек, знакомый с «серой тройкой». Он назвал его первоначально Алексеем Петровичем, потом просто Лехой, утверждал, что давно знает парня. Мужик был заметно на взводе, язык его заплетался, но все обступили рассказчика, стараясь не проронить ни словечка из сказанного им. Гражданин тот, видимо, никогда в жизни не имевший подобной популярности, вскоре совсем зарапортовался. Он стал утверждать, что Лексей Иванычу (перекрестил уже) ничего не будет за проломленную башку громилы. Якобы Семенович (?!) неофициально работает в органах, мол, самый, что ни на есть - контрразведчик. Мужик уже плел, что Алексей показывал ему уж очень секретный документ или удостоверение, из которого выходило, что Леха сам тотчас бы мог арестовать тех милиционеров, которые недавно забрали его. Любопытные радетели истины настойчиво подливали в рюмку осведомленного рассказчика, и вскорости он, вконец осоловев, заснул, раскинув руки по стопу, сметая посуду и закуску. Кажется, потом того мужика свезли в вытрезвитель, не завидую ему, когда он прочухается…
С Наташкой в тот вечер у нас ничего не вышло. Девчонка обиженно скулила, винила меня в том, что у нее расшатались нервы. Вот стерва-девка, выходит, это я - чуть ли не я укокошил того седого бугая. Впрочем, я на Наташку не в обиде. У самого, после этой передряги дня три кошки в душе скребли. Согласитесь, удовольствие ниже среднего, не каждому такое по нутру…
Вот такую душещипательную историю поведал сокамерникам в КПЗ один щеголеватый молодой человек, в черной овчиной шубе. Забрали молодчика, с его слов, по навету соседки - припадочной старухи-спекулянтки, якобы за дебоширство. Разумеется, это их «семейное» дело - пусть сами разбираются. Паренек же был веселый, компанейский, добрый, наконец, скажу вам…. В камере был нещадный холод – зима, подвал предвариловки топят плохо, да и форточка нещадно сквозила. Людей, правда, набилось порядочно, дышали все усердно, но сами понимаете, это как мертвому припарки, холодно было, однако…. Особенно не повезло тощему интеллигентного вида человеку, снятому прямо с поезда, без пальто и шапки. Вот попал человек в переделку?! Мы сочувствовали ему, как это бедолагу угораздило, ведь недолго и туберкулез схватить в таких условиях? Не скрою, были и такие, кто все больше отмалчивался - своя хата с краю…
Так вот, парень, рассказавший нам про Алексея, оказался мировым малым. Когда вечером, объявили отбой, все стали устраиваться на полатях, полураздетый интеллигент, обхватив туловище руками, было улегся у кого-то в ногах, малый же просто сказал:
- Эй, приятель, иди сюда, ляжем рядом, укроемся моей шубой. Я, брат, знал куда иду - в шубе-то красота! Ну, теперь не боись…, не пропадешь…

Эпилог

Жил по-дурацки, и - сгорел по-дурацки?! Что еще скажет о Лехе благопристойный обыватель, всем смыслом своего существования покорный рабским заповедям: терпи и не высовывайся, не болтай лишнего, говори не то, что думаешь, а то, что от тебя хотят. А власть предержащие, кто для них Алексей? Одно недоразумение, лишняя головная боль, а может и «лишний человек» в худших традициях классиков русской литературы. О «советской» лучше умолчать, если вы когда-нибудь задумывались о сути этой глянцевой лажи?
«Потемкинские деревни» вдохновляют лишь законченных идиотов, да наивных учителок, изучающим жизнь по книжкам, включенным в учебные программы средней школы. Есть, конечно, люди, неистово верящие в идеально выверенные тексты «столпов истины», возможно и себя причисляют к праведникам, да и не в укор им скажу, не каждый способен задать (хотя бы самому себе) вечные, больные вопросы.
Мне запомнились слова, как-то произнесенные Алексеем, сказанные всуе, они, тем не менее, запали в мое сердце. Я прежде читал их где-то, но теперь они неразрывно слились с личностью Лехи, будто он сам сформулировал ту прописную истину: «Когда все люди начнут говорить только правду - не станет зла!».
Слышу сонм раздраженных голосов, кликушеские возгласы безропотной черни:
- Да, ему-то можно говорить такие вещи. Тем, кому нечего терять окромя своих цепей, ничего не стоит следовать той морали. Видали мы таких удальцов?! Они смелы пока ветром подбиты, а посади ему на шею ораву детишек, больную жену, мать старушку, брата инвалида…
Резонно, ничего не попишешь…. Можно (не отходя от кассы) продолжить сердобольный перечень: некормленую домашнюю скотину, неоплаченный кредит за покупку в рассрочку, нескончаемую очередь на квартиру, и, наконец, очередь в рай…
Даже воинствующий профессиональный безбожник (при некотором умственном допущении), конечно, не стремится попасть в преисподнюю, более того, не хочет, чтобы жизнь его стала адом. Уж они, эти марксисты-чекисты, как ни кто понимают - какова адская жизнь?! Знают потому, как уготовили ее своим оппонентам, намеренно создают таковую для них. Думаю, не стоит пояснять особо, безбожники, совсем не то, что и атеисты, безбожник – человек, по сути своей, не признающий евангельские заповеди, отринувший всякую нравственность, им руководит личная корысть - и более ничего (лозунгами он только прикрывает собственную алчность). Им наплевать на людей, они в душе смеются над идеалами, они всем роют яму - и им это сходит с рук. Безбожников много, они умеют плодить себе подобных, иначе им нельзя, они этим и сильны, они – сила?!
Такими вот сумбурными мыслями завершаю я последнюю главу своего рассказа. Если кто-то из Вас, знает еще что-нибудь из Лехиной жизни, а главное – как и где он теперь, продолжите сие повествование.


1986 г.