Иван Владимирович Волошин не долго ломал голову над тем – куда пристроить Тараторкина. Но Ваньчок, с присущей ему крестьянской хитростью, расписывал загвоздку с новым кадром каждому встречному-поперечному. Уповая на трудовой опыт собеседника, советовался об участи Антона. Непосвященный в методу Волошина искренне раскидывали на пальцах, перебирал приемлемые варианты, рассуждал и Волошин, и вдруг его озаряло. И тогда Ваньчок искал у собеседника подтверждения правильности своего выбора, тем самым, как бы делил ответственность за возможный просчет на двоих. Я не раз наблюдал эту византийскую манеру, порой было смешно, но в принципе понимал – у каждого свои тараканы.
Таким образом, Антону поручалось привести в порядок документацию по котлонадзору. Подведомственных объектов у нас не так много. Котельная отпадает, она в ведении инженера-теплотехника, остаются: резервуары под давлением и грузоподъемные механизмы. Еще послабление – у нас нет мостовых кранов, а тали и тельферы не подлежат освидетельствованию инспекции котлонадзора (обходимся собственными силами). Но в тоже время, ведение документации по этому вопросу было - легко сказать запущено, она напрочь не велась как минимум лет десять.
Акты проверок писались от случая к случаю, технические паспорта подъемного оборудования и ресиверов разбросаны по всем шкафам и верно половина их утеряна. Под рукомойником в коридорчике стопкой сложены жестяные таблички со сроками освидетельствований. Они гласили: «Ч.О. - 12.12.72., П.О. – 12.12.70.» - выходило валялись без дела две пятилетки.
Почему-то считалось, что обязанность развешивать таблички вменена Рыбкину, только кто и когда обязывал тому - неизвестно. Инженер-конструктор не роптал на несвойственную его должности функцию. Он добросовестно берег таблички, не вывешивал же их потому, что старые сроки давно истекли, а новые никто не установил.
Итак, по сути Антону предстояло воссоздать на заводе службу технадзора: разработать графики освидетельствований, планово-предупредительного ремонта (ППР), собрать воедино техпаспорта и оформить нужную документацию. Разумеется, столь неподъемное дело новичку быстро не осилить, но хотя бы сдвинул с мертвой точки, подготовил бы для формальных отчетов и то – благо.
Хуже нет подчищать за другими, а еще дряннее делать то, сам не зная что. Странно, но Тараторкин не выдал своего замешательства. Наоборот, на следующий день он со знанием дела рассуждал о надзорных требованиях предъявляемых к содержанию подъемных механизмов и ресиверов, просветил нас как производятся испытания талей и кран-балок, поведал о динамическом ударе… Признаться и мне доводилось предвосхищать чужую волю, потому меня не удивило обилие специфических терминов выданных на гора Тараторкиным. Разумеется он блефовал, не было у него глубоких и устоявшихся знаний в той области, а об опыте и говорить не стоит – просто, он накануне просмотрел дешевенькую брошюрку по опасным механизмам, вот по свежей памяти и шпарит ее.
-Ну, теперь дела попрут, - довольно возгласил Волошин, доверительно поглядывая на Тараторкина. Есть такое свойство у русского человека: напридуманные им напасти на свою голову, очень быстро сходят на нет, стираются в памяти сами собой. Так и Ваньчок, он амнистировал Тараторкина от подозрений в подсиживании и даже потеплел к малому.
Получив таким образом благословление начальника, Антон взялся пускать пыль в глаза всему нашему отделу, причем довольно рьяно. Его возмущение небрежением прошлого начальства к делам технадзора воспринималось нами с неким одобрением (подчиненным всегда лестно, когда ругают начальство, пусть даже и бывшее). В тоже время, никто из нас почему-то не верил, что это убитое ранее дело наладится усилиями Тараторкина, хотя парень прожужжал всем уши своими талями и тельферами. Пришлый человек, заглянув в те дни к нам в отдел, наверняка решил бы, что для «механиков» нет дела важнее, чем грузоподъемные средства, столько было выпущено пара по этому поводу.
Наши старожилы, не желая ударить в грязь лицом, тщились показать свою универсальную компетентность в технических вопросах. Даже снабженец Юрий Михайлович по трезвянке вознамерился проэкзаменовать Тараторкина:
- Ну-ка, Антон Батькович, скажи, что такое палипаст?!
- Я такого слова не знаю, - раздраженно ответил Тараторкин.
Никульшин обрадовано засмеялся, мол, вот он простой снабженец, а завел таки грамотея в тупик:
- Ну, эт-та…, троса на колесиках, за один конец тащишь…
- Так то - полиспаст, - по слогам выговорил Антон и добавил, - буква «эс» в середине слова. В этом механизме тяговое усилие определяется числом роликов и ниток каната, - заученно отчеканил он
- Все то ты знаешь?! - разочарованно протянул Юрок, но, не желая сдаваться, полез в бутылку. – Когда я работал в «Заготзерне» ту штуковину звали палипастом, - и далее задумчиво протянул, - может теперь стали по-другому называть, а раньше точно помню – палипаст.
Ну ладно, Никульшин, брось загибать – вмешался Полуйко.
Но Юрок не сдавал позиций, как всякому алкоголику ему нравилось внимание к собственной персоне, его прельщало проявить актерство в защиту придуманной истины:
- Да я сам работал на ём, мне луч-чей знать! – апеллируя к слушателям, правдоподобно возмутился. – Меня учить нечего…, поработал бы с мое…, узнал бы, что к чему…?
- Ну, как знаешь, - Антон, махнул рукой, отваживая ретивого такелажника, но того видимо заклинило:
- Я то точно знаю, я из практики знаю, а ты из книг. Чуешь разницу? Книга что?! Одним словом – бумага…. Хочу так напечатаю, хочу этак…, - дальше Юрий Михайлович Никульшин понес такую ересь, перемежаемую матом, что все стали смеяться, а Юрок возгордился, счел себя героем дня.
Болтовня – болтовней, но через два дня Волошин учинил Тараторкину первую ревизию. Парню пришлось нескладно мямлить: паспортов нет, ответственных нет, графиков нет – попробуй, разберись сразу… Механик видно начал смекать о деловых качествах нового инженера, но явного недовольства не выразил, лишь слегка пожурил малого: «Не было, нет в наличии – это не отговорка, должны быть и баста!»
После ухода начальника Антон пригорюнился. Взять хотя бы проклятущие паспорта? Действительно, задача не из легких - попробуй разыщи черную кошку в темной комнате, к тому же если ее там нет и не было. Куда это они запропали? Пока что нашлась самая малость: в ящиках столов, в шкафчике электриков, в сейфе снабженцев под связкой подшипников и прочей мажущейся дряни, в кипе позапрошлогодних отчетов по капитальному ремонту, короче неисповедимы пути господни…
Когда мы позвали парня пойти перекурить, он раздраженно отказался. Можно подумать, что мы – бездельники отрываем трудягу от дела, намеренно мешаем ему, чего доброго еще пожалуется Волошину? Да, наконец-то – один из нас поглощен своей работой?! В облике Тараторкина появилась неприступная деловитость, аж бледный лоб покрылся испариной. Делопут, да и только!
Я задался вопросом – сочувствовать или смеяться мне над Антоном? А может просто махнуть на парня рукой, на его демонстративные потуги представиться трудоголиком. Впрочем, возможно он получил первое серьезное поручение, первое самостоятельное дело на фоне прошлого ничегонеделания. А вдруг, правда – он исполнен самых благих намерений, у него прилив созидательной энергии. Что же здорово, когда человек погружен по горло в работу, пусть даже самую непрезентабельную. Возникает здоровое тщеславие, даже приходит вдохновение, труд приносит радость. Увы, рано или поздно благой порыв истончается, иссякает в буднях дней, но ведь сделанное осталось, материализовалось, пусть даже никому не нужной очередной папкой в шкафу.
Три дня Антон неустанно занимался поиском паспортов, проявив, я бы сказал, изощренную предприимчивость. Он облазил все, даже самке несуразные места, выуживая замыканные, черт знает, куда папки своих талей, ему 6ы архивариусом - у парня определенно бумагосборный талант. Наконец, паспорта сложены пестрыми стопами на столе, наверное, действительно все из наличествующих в природе, мы в том уже не сомневались.
Тараторкину бы отдохнуть от трудов, но он пустился с места в карьер…, перевоплотясь теперь в классификатора, этакого папирусного Карла Линнея. Парень сортирует, раскладывает, помечает папки паспортов по мощности и усилию устройств, по еще, каким-то лишь ему известным особенностям. Наш главный доволен, работа на приколе не стоит, Ваньчок похвалил Антона, тот скромно потупясъ, промолчал, но и дураку ясно, что одобрение тронуло его сердце, похвала начальства любезна каждому.
И вдруг, как гром в безоблачном небе, старший инженер Павел Васильевич, по уходу Волошина, заметил наивным тенорком, мол, большинство-то паспортов, раскопанных Тараторкиным, уже мало куда пригодны, так как сами тали и тельферы давным-давно списаны в лом! И тут всех разом осенило, что Пал Василич то прав, как никогда. Большинство этих корочек осталось с ветхозаветных времен, чуть ли не с братьев Сизовых, дореволюционных хозяев завода. Да и внешне, разве это документы, у иных вырваны листы, на страницах ржа от селедки на закусь и так от ветхости, есть такие паспорта, от которых осталась лишь одна обложка. Всем стало неловко за собственную недогадливость, а если вдуматься поглубже, то за черствость и равнодушие. Пришел новый сотрудник, ему поручили ответственное дело, конечно, неведомое ему, хоть он и пыжился доказывая свою компетентность. В парне вопила его неопытность, по сути, он искал совета, нашей подсказки. Правда, вопрошал в завуалированной форме, но неужто нельзя было догадаться, смекнуть о его проблемах, а мы остались безучастными, только разглагольствовали, лишь бы языки почесать, да себя показать с выгодной стороны. Дабы как-то себя реабилитировать, хотя бы в собственных глазах, все разом взялись поучать Тараторкина, - что ему делать. Мололи всякую чушь, полагаясь лишь на здравый смысл, не понимая, что совершенно безграмотны в вопросах котлонадзора.
Вот и пришлось бы Тараторкину изобретать велосипед, умного никто так и не предложил - одна галиматья. Остается мне спасать малого, как-никак сижу в кабинете начальника. С божьей помощью, меня вынесло, хотя, по правде сказать, я сам толком не знал, что требуется от Антона. Велел ему сходить на соседний завод (железнодорожники, у них наверняка технологическая дисциплина выше, все же военизированное прежде ведомство). Узнать, как там поставлено дело, ну и соответственно перенять опыт, внедрить у нас. Список же эксплуатируемых талей, он может взять из журналов ППР (планово-предупредительного ремонта), там утвержденные данные. Хотя нечего греха таить, журналы эти переписывались из года в год, но сам перечень и координаты месторасположения оборудования имеются. Пусть заводит новые папочки, закажет нужные бланки в типографии, ну, и начнет подшивать бумажки, тут можно развернуться в полную силу, главное застлать глаза инспекторам технадзора и проверяющим из разных комиссий.
Тараторкин благодарно внимал моим доводам, да, по сути, они и были самые рациональные из ранее услышанных им советов.
Теперь Антон включился в работу без прежнего ажиотажа, постарался ввести ее в размеренный ритм. Постепенно на его столе стали накапливались синьки паспортов, заполненные каллиграфически подчерком, печатались инструкции, вычерчивались графики…. Дай-то бог теперь не свернуть ему с намеченного курса, глядишь, и появится у нас на заводе надлежащая служба грузоподъемных механизмов и прочих опасных средств.
Волошин, видя такое усердие, заметно потеплел к Тараторкину, и с пониманием отнесся к канцелярскому бремени, свалившемуся на плечи парня. Даже выхлопотал ему в АХО (адмистративно-хозяйственный отдел) папки-скоросшиватели с надписью "Дело №" (кстати, большой дефицит). И вот, когда Антон завалился в "офис" с кипой свежей картонной продукции, радостно вывалил ее на стол, гордясь ей, словно это его победа, в отделе почему-то сразу установилась атмосфера молчаливого неодобрения. Стоило ему отлучиться, как наше "бабье" опять принялось судачить: "Кому всё, а им бедным ничего, приходится довольствоваться только бэушным…. Подумаешь, там - кран-балки, тельфера какие-то?! У нас самих дела поважней будут…". Но внезапно ниоткуда взявшийся Иван Владимирович быстренько пресек их недовольство:
- Чего сквалыжничаете, поимейте совесть?! У вас всё на ходу, а малому приходится
начинать с нуля, кому, как ни ему надо помочь в первую очередь? Понимать надо, - и хихикнул, добавив ехидно, - политику партии и правительства.
Намек на такие высокие инстанции, означал одно - не заноситесь бабоньки. И они это, конечно, уразумели.
Внезапно Волошин заболел, взял бюллетень (так у нас называют больничный лист) и мне пришлось всамделишно остаться за него. Что конечно не доставило мне удовольствия, упиваться куцей властью может только простофиля. Мизерная прибавка к зарплате абсолютно не компенсирует свалившуюся гору докучливых забот, кто понимает, тому нечего объяснять, сколь хлопотны обязанности главного механика. А кто не ведает, поясню…. Необходим тщательный контроль, а проще постоянное присутствие на ремонтируемых объектах, по ходу нужно разрешать возникшие неувязки с запчастями, материалом, нехваткой людей. А так, как все у нас привыкли делать с кувалды и лома, необходима изощренная инженерная импровизация: как поднять, как подсунуть, как вставить, да и еще мало ли чего. А главное, довериться практически некому нельзя, сварганят, что не так, отвечать опять же тебе. У нас народ, какой, не ткнешь пальцем - сами не догадаются, боятся, как бы не переработать, извините, конечно, но жопу рвать на такой работе приходится только главному механику.
Конечно, есть вина в том и самого Ваньчка, распустил он народ, везде сам да сам, ну и мягкотел, разумеется, порой выпивает с мастерами и даже рабочими, что вообще недопустимо. Вот и сели ему на шею, сами ничего решать не хотят, - оно так-то проще прожить, без особых-то забот….
Эту систему за три дня не сломать. Поэтому мне палку перегибать никак нельзя, а то окажусь в цейтноте. Вот и пришлось вежливо упрашивать работяг, на приказной тон они насрали, могут послать куда подальше…. Вот и носишься, как гончая с высунутым языком, норовишь поспеть и туда, и сюда.
Признаюсь, я оказался таким беспомощным, что и рассказывать не хочется. Ну не практик, не практик я! Даже то, что порой мои указания выполнялись совсем наоборот, возможно и к лучшему, а то можно было бы таких дел натворить, за весь год не расхлебаешь. Но все же работа ремонтного и энергетических цехова шла довольно бойко, её рельсы давно откатаны и, не крестясь суеверно, можно быть уверенным, завод бы не остановился.
Дела же непосредственно отдела меня интересовали в последнюю очередь, главное, чтобы все были на своих местах, а мужчины не запьянствовали. Я понял тогда, в работе главного механика - отдел это вериги, мешающие ему целиком отдаться насущным нуждам производства. Собственно пульс завода бьется в цехах, в отделах и конторах пишутся всевозможные отчеты и планы, составляются от булды всякие графики и инструкции, мало, где востребованные, а возможно и ненужные. Короче, там попусту переводится бумага, и просиживаются штаны. Вот почему все главные механики, случившиеся на моем веку, так мало времени уделяют нуждам своего отдела, живут вне интересов его коллектива, им просто некогда заниматься ерундой. И еще одно замечание, на инженерных должностях люди в отделах сидят годами, а вот главные механики и энергетики меняются как перчатки, толи сгорают, толи выдыхаются на такой чёкнутой работе, а уж начальство, так оно всегда ими недовольно.
Итак, пока я судорожно балансировал над проблемами исправной работы заводской инфраструктуры и оборудования, уповая, увы, не на собственные способности, а больше на везение и неумолимо текущее время, которое все нивелирует и расставит по своим местам - отдел главного механика жил как обычно, даже вольготней чем прежде. Меня они, разумеется, ни в грош не ставили, я для них свой.
Женщины перемалывали косточки ближним, мужики, сбившись в кучку, в наглую курили в пустовавшем кабинете начальника. Сознаюсь, порой у меня вспыхивала до конца неосознанная ненависть к ним, ко всему отделу. Я кручусь как белка в колесе, а они тем временем тупо балдеют, устраивают нескончаемые перекуры, до мозолей на языке обсуждают своих ближних. Хотелось нещадно обругать их, разгулять по полной программе, загрузить по уши работой, чтоб не пикнули - но, поостыв, сознавал, что я один из них, ведь я только подмена отсутствующим механику и энергетику.
Я определенно нуждался в их помощи, хотелось хоть немного разделить с ними груз моей ответственности, но я знал, даже загорись они желанием пособить мне, все равно, быстро бы остыли. Прячась за спины друг друга, они за глаза судачили бы, мол, тебе поручили, вот и выполняй, как знаешь.
Тараторкин, подобно прочим, считая меня не слишком суровым начальником, а точнее, и не признавая таковым, решил покамест отдохнуть. Вот наглец?! Он просто балдел. Одно отдал синить, другое – печатать, для конспирации собственного безделья, рассыпал веером по столу папки-скоросшиватели, таким образом, деловая обстановочка получилась хоть куда – научился мимикрии у Пал Василича.
Но разве этим проведешь?! Сам я на такое горазд - наводить тень на плетень. Но всему есть свой предел. Если прочие сослуживцы, хотя бы из-под палки, исполняли вмененные обязанности, то парень ни хрена не делал. Пока остальные препирались по внутренним телефонам, сочиняли безликие сводки, пусть худо-бедно, но вели деловую переписку, да и тот же Дуб загодя, исподтишка готовил, а может быть, переписывал со старого годовой отчет, - Тараторкин же и не думал скрывать от коллег своего безделья. Меня просто заело, и что еще обидно, он стал подтрунивать надо мной, мол, не гожусь я в начальники, еще не дорос…. Согласитесь, кого угодно так можно разъярить, вот и вырос у меня зуб на Антона.
Тут словно по заказу поспел приказ - выделить человека в сборочный цех, на прорыв. У нас так часто случается, когда горит план «на сборке», набирают никчемушных итеэровцев со всего завода и ставят на конвейер. Кого мне послать?! Само собой - добровольцев нема?! Вот Тараторкин и пойдет, а куда ему деться? Такой подлости он от меня явно не ожидал…
Но я все же подстраховался, обставив дело не как мой самодурий произвол, а как естественный и справедливый выход из возникшей ситуации. Заглянув в курилку-кабинет, я поведал ребятам о приказе. У всех присутствующих сразу же вытянулось лицо, каждый затаился – лишь бы не его. И тут, всем на радость я заявил:
- Видимо Тараторкин придется тебе в цех, твои тали потерпят, да больше и некого. - Я знал, что не прогадаю, - кому охота вкалывать на сборке?
Достаточно ничтожного толчка и намеченного кандидата тотчас без проволочек «утвердят» в новом качестве. Лишь бы меньше дебатов, чреватых изменением начальственного решения – так, подстраховывая себя, думает каждый, и прав по-своему…
Антон заверещал, якобы ему нельзя, мол, у него маленький ребенок, хворает жена, он попытался апеллировать к нашей человечности, но все, словно набрали в рот воды. В таком деле редко найдется доброхот, кому охота вкалывать за халявщика на конвейере - вот и вся арифметика. Парень вопрошал о справедливости, но ему в ответ: «У всех малые дети, у всех жены больные…». И уж чтобы окончательно парировать его недовольство, было единогласно заявлено, что все своё отработали в сборочном цеху, и теперь настал черед Тараторкина, пусть привыкает к несладкому итээровскому хлебу.
Я подтвердил, что все отдали свой долг родному заводу, пришла очередь Тараторкина. По нему было видно, что в ту минуту он возненавидел меня, как бы и любой на его месте, считая начальника палачом. Заискивать перед ним не собираюсь, но все-таки совесть моя не чиста. Делаю попытку пробудить в парне здравую оценку ситуации, малость преуспеваю…. Антон перестает прилюдно возмущаться, свалившейся на него несправедливости. Действительно, ну кого мне послать на чертову сборку - тот стар, тому в командировку, у этого срочный отчет…. Что поделать, уж коли, так вышло?! Не перехрянет же он в самом-то деле, если недельку-другую потрудится сборщиком, да и денежек побольше принесет домой, все подспорье семье, тем более жена болеет. Как ни крути – идти остается только ему, Тараторкину пришлось смириться.
Я понимал его, сам не раз был в такой шкуре. Работа на сборке – удовольствие ниже среднего. То, что там грязно и замазучено, еще, куда не шло. В цеху стоит такой шум и свист от пневмоинструментов, слова ты в гостях у Соловья разбойника, сразу уши закладывает. Но самое страшное – темп работы конвейера, он неимоверно быстрый, выматывает до предела…. Провались она пропадом - эта сборка!
Работа в сборочном цеху пришлась Тараторкину явно не в жилу. Вышел он во вторую смену, как ему работалось, не знаю, только на второй день, парень, как ни в чем, ни бывало, сидел в отделе на прежнем месте.
- Ты, почему не в цеху, - все дрожало у меня внутри от негодования, так бы и смел дезертира в порошок…
- На конвейер я больше не пойду! – ответствовал Антон с самозабвенным пафосом борца за правду.
- Это почему?! – еле сдерживаю свой гнев.
- Я пять лет учился не затем, чтобы в мазутной смазке ковыряться (видимо заправлял польстеры), я инженер! – с гонором отчеканил он.
- Никудышный ты инженеришка! - подмывало мне высказать ему в отместку, но сдержался. – Не только ты один такой чистюля, все там были, чем они хуже тебя?! – да разве его усовестишь…
- А я вот, не хочу! Не желаю я! – уперся он. – Да и в КЗОТе нет такого положения, чтоб инженера без его согласия в чернорабочие запихивать…
- Сиди, черт с тобой! - Сдался я, - Спросят, скажу - в отделе работать некому, сам замотался в конец. Сиди, так уж и быть! - и спиной ощутил благодарность во взгляде Тараторкина. Ну, что ним поделать? Да и прав он, тысячу раз прав, кто бы в этом только сомневался? Вот и звоню начальнику производства, мол, людей у меня нет. Тот артачится, пугает директором…. Да пошел ты к чертовой бабушке! Тоже еще повадился, как прорыв так на сборку инженеров посылать. И как только такого болвана только держат? Заводская номенклатура - тудыд его растудыт. Кем только не работал, чем только он не руководил. Был начальником ЖКО, заведовал заводским жильем, потом стал начальником стройцеха, потом был начальником отдела кадров, потом понизили до начальника АХО - ведал сторожами и уборщицами, устоял, подняли до начальника производственного отдела, бог даст так и будет до пенсии по кругу ходить. Хотя, как сказать - "производственный" стрёмный участок, можно и не удержаться на плаву, слететь с номенклатуры.… Ну, а касательно себя самого, директор, с его подачи, возьмет да и разгуляет меня по полной программе, скажет - не можешь управиться со своими подчиненными, так иди и сам поработай на сборке, а уж кем тебя заменить всегда найдем, у нас нет незаменимых.
Тараторкин прижухался, что-то упорно писал не отрывая головы от бумаг, да и все присмирели, боялись грозы, но слава богу пронесло. Производственный отдел не стал стучать на энерго-механический, напасть прошла стороной. Тучи развеялись и мало помалу наши работнички зашевелились, и вскоре потянулись перекуривать в кабинет начальника, задымили, хоть топор вешай. Да и я тоже воспрянул духом, да и что сказать - все в этом мире преходяще. Совесть моя тоже приутихла. Антон видимо не обижался на меня, а возможно, просто не показывал виду, что по сути одно и тоже. Чтобы как-то сгладить имевшее место недоразумение, я поинтересовался, уже не как начальник, а так, из простого интереса - каковы его успехи в грузоподъемных механизмах. Не знаю, он видимо воспринял мой интерес за чистую монету, потому и ответствовал весьма обстоятельно и даже надоедливо. Грубо оборвать его я не мог, оставалось махнуть рукой - заливай, заливай дорогой, - и с глупейшей миной на лице поддакивать отрешенно: "Да, да…". Кольнула унылая мысль - Тараторкин способен только на звон, навряд ли грузоподъемные средства обвели надежного защитника, польза, которую Волошин хотел получить от этой службы, на поверку окажется очередной липой, отдачи не жди. Но я не винил Антоху, да и что он может сделать, что требовать от пацана - пусть сидит, пишет всякую муру, все у дела. Мне что-то пишем, чертим, высчитываем какие-то проценты, совершенно забыв, ради чего мы все-таки нужны, и так ли уж нужны?! Во всяком случае, наши заводские отделы отнюдь не штаб, они кунсткамеры устарелых схем, склады обленившихся умов.
Была, признаюсь, у меня подлая задумка - сделать Антона своим ординарцем, человеком для поручений, но скажу без сожаления, дальше фантазийных намерений это не пошло. Я щепетилен, мне казалось, что Антоха воспримет подобное предложение, как форменное издевательство над его личностью, да и я постыжусь гонять человека, как мальчика использовать на посылках. Уж лучше сам схожу, зачем передоверять нерадивому исполнителю, запросто могущему взбрыкнуть, заартачится и тем самым подорвать мой престиж. Уж лучше не стану с ним связываться. Недавно посылал его на соседние заводы, он подчинился, но отправился с показной неохотой, был там бессовестно долго, наверняка, просто скитался по городу. Выговаривать я ему не стал, он и так почуял мое недовольство. Собственно, если рассуждать по-человечески, то нет у меня морального права корить сверстника за отлучки, кто из нас не сачковал, все мы таковы - как волка не корми, он все в лес смотрит. Так и мы, все по возможности отлыниваем от работы.
Я облегченно вздохнул, стоило Волошину вернуться с больничного - десять дней вам не шутка. Мне налагались отгулы, я, немедля воспользовался ими.
Отгуляв положенные четыре дня, высвобожденный от докучливых обязанностей главного механика, я теперь ходил на работу, что бы отдыхать душой и телом. Пожалуйста, не удивляйтесь, кто не понял меня, значит, тому определенно не повезло с трудоустройством. Компенсируя былую отчужденность от межличностной жизни отдела, я вернулся в естественное свое состояние, опять стал добрым малым, прежним Мишкой, я бы сказал бы - душой нашего коллектива.
Единственным человеком, оскорбившимся на мой прошлый деспотизм, мог быть только Антон, ему единственному я в чем-то насолил. Но он не высказал своего недовольства, а наоборот уж слишком сочувственно (наряду со мной) возрадовался лишению меня начальнических прав. Моя же радость тому не совсем искренна, я сплю и вижу, как бы стать начальником, но в этом почему-то не принято сознаваться, вот я и лицемерно радуюсь, довольствуюсь уделом простого инженера. Какая тут к черту солидарность, на хрен она мне нужна, неужели мне и взаправду мил удел Акима-простоты. Единственно правдоподобное чувство с его стороны, так это - злорадство. Да ладно, так уж и быть, пожму ему руку, не заводить же пустопорожнего трепа.
Наши столы помещались рядок, через узкий проход, стоило мне повернуться направо - я упирался в профиль Тараторкина. Когда бацилла всеобщего бездействия распространялась и на меня, я развертывал свой стул, облокотившись на столешницу, закинув ногу за ногу, начинал разглагольствовать. Теперь Антон стал моим визави, вместо прежней Ольги Семеновны. Конечно, она была неинтересный, даже тупой собеседник, малый же вполне соответствовал моим требованиям моим запросам.
Весна неудержимо входила в силу, впрочем, точнее вбегала раскрасневшись - вот правильные слова. Уже середина апреля, на носу майские праздники, характерное замечание - ждешь, не дождешься этих самых праздников, но вот они пришли, сверкнули, и…, и уже пролетели, как фанера над Парижем, то есть, только что были - и уже нет их. Воистину, любой праздник наполнен всей полнотой счастья только накануне, когда ждешь его и млеешь от предвкушаемой предстоящей радости. Как тут не сказать про Пасху Христову - наш "праздник из праздников и торжество из торжеств", она, как правило, предваряет когорту майских празднеств, настраивая вас на грядущее лето. Вот появилась салатово-нежная травка и липкие пахучие листочки на деревьях, да и солнышко наяривает, что есть сил, вот он, уже на пороге, мой любимый месяц май.
Как и везде заведено по стране, чуть пригрело солнышко, чуть пробились еще не задубевшие тропки, и дорожная грязь превратилась в засохшую корку - начинаются весенние субботники. Вторая половина апреля - пора генеральной уборки территории. А так как за выходные дни мало, что успеешь сделать, то пишутся приказы о выделении рабочей силы в распоряжение начальника АХО. Но это для проформы, тут командуют парторг и профорг, как никак - субботники-то изначально были ленинскими. И вот, путем обмана, принуждений, вымученных обещаний определено количество и состав рабсилы, призванной мести, нести, выгребать остатки прошедшей зимы. По утрам у проходной собирается разношерстная толпа в поношенных одеждапх из разных служб и отделов. Здесь инженеры и техники, лаборантки и копировальщицы, снабжены и прочие прихлебатели-итеэровцы. Конечно, их отсутствие у канцелярских столов вообще не отразится на делах основного производства, ну, а вот, худо-бедно, порядок на заводской территории все же какой-никакой наведут. И это будет во благо всем.
Итак, приказы не обсуждаются, а выполняются. С энерго-механического отдела велено выделить и направили (стану считать по столам): копировальщиц Вику и Любу, техников-конструкторов Клаву и Свету, технолога Ольгу Семеновну, инженера конструктора второй категории Полуйко Валентина и инженера-механика Тараторкина.
Больше всех стала возмущаться Ольга Семеновна. Опять та же старая музыка, - так кем она все же числится: технологом или подсобной рабочей. А действительно кем?! Весной - уборка территории и мытье закопченных за зиму окон; а началось лето - подшефный колхоз: прополка, прорядка, окучивание, заготовка каких-то веточек. Осенью опять полевые работы: помощь в уборке, уродившегося благодаря трудам таких-же бедолаг, урожая. Наши шутят про подшефное хозяйство - колхоз "Двадцать лет без урожая (!?)", вот и собирают нитратный картофель по грядкам, или таскают оковалки сахарной свеклы в бурты. Слава богу, зимой не стали выводить на расчистку железнодорожных путей от снега, бывало, даже школьников выводили, Видимо стало больше путевой техники у железнодорожников, а может, и снега стало выпадать меньше - и то, и то хорошо.
Итак, седьмым в списке был Антон, он уже прижился в нашем отделе, если и сетовали на его солидней оклад, то так, за глаза и то, что больше некому перемыть косточки. Ему предстоит убедиться в правиле: человечество испокон веков делится на черных и белых. "Белые" остались заседать в кабинетах, делать чистую работу (как тут не вспомнить Маяковского), "черные", а в их рядах инженер Тараторкин (без троек окончивший институт), должны вывозить грязь. "Черные" негодовали, "белые" не совсем искренне поддакивали им, в душе ликуя - хорошо, что не я. "Черные" грозились увольнением, в знак протеста, "белые" точно знали - никто не уволится, по себе знали, им ведь так же приходилось быть в шкуре "черных", и в любой момент опять могут стать ими. В конце-концов у сегодняшних "черных" срабатывал здравый смысл и они прекращали роптать.
И вот они плотной кучкой сбились на пятачке у проходной, уже не видно пасмурных лиц, то там, то тут прорывается задорней смех, все счастливы, все довольны, удрученных нет. И действительно, чем дышать с восьми утра до пяти вечера смрадом пропахших хлоркой комнатушек, лучше часика три поработать в охотку на свежем воздухе и с чистой совестью уйти пораньше домой. Еще ни кто не перетянул от таких трудов, живот от излишнего усердия на субботнике может сорвать разве лишь полный дурень, да и то когда слишком обопьется. Оно так, гляжу, а самые ретивые уже считают гривенники и полтинники, ссыпая их в широкую ладонь гонца. В такой день не грех выпить, ну кто еще наберется хамства посягнуть на "святое" в такой день, да боже упаси, а то еще пропадет трудовой энтузиазм.
Я, стараясь не попасться на глаза нашим работникам, этаким лазутчиком прошмыгнул через гомонящую толку и, приняв деловой вид, спешно направился в сторону заводоуправления. Но тут меня окликнули. "Черт возьми, кому я понадобился!" - то был Тараторкин. Он, лодырь, не придумал ничего лучшего, как отпроситься у меня после обеда, для решения каких-то там личных дел. Моя власть была жидковата, но не ронять же свой престиж, как можно равнодушнее, подчеркивая несущественность его просьбы (все равно до обеда все "субботничники" разбегутся), пробубнил:
- Да, иди, чего уж там, все равно вы сейчас не в отделе работаете. Я, разумеется, знал, что за подобное лихое самоуправства мне может влететь он педантичного начальства, но уж как-нибудь вывернусь, прининимая в расчет банальность ситуации.
Антон обрадовался как малое дитя, благодарит, конечно я не принял всерьез его сбивчивое объяснение, наверняка просто отлынивает, ну да бог с ним, - мы что не люди?
Существует множество типов сачков, все они воспринимаю трудовые обязанности, как потенциальный источник добавочного свободного времени. Большинство из них просто бьет баклуши - тем и рады, прошел день и славненько, другая часть стремиться улизнуть не только от работы, но и с работы, вырваться за пределы предприятия. Эти лоботрясы скитаются в рабочее время по магазинам, посещают кинотеатры, пивбары, иные ( есть и такие) даже музеи. Есть разряд "антисачков", то деятельные ребята, они обделывают свои делишки - гонят вторую зарплату: халтурят, фарцуют, как говорят на западе, - делают свой маленький бизнес. К последним, не для кого не секрет, относится и Антоха, мне не пришлось долго раскусывать его, да он и не таился.
Вот и сейчас, к примеру, для чего малый отпрашивается? Определенно, ему нужно уладить какие-то дела, так и вертится сказать - делишки, они уже загодя представляются мне грязненькими, неприятно судачить о них, так же противно, как рыться в чужом белье. Почему у меня такая неприязнь к Антону? Чем он навредил мне, что уж такое отмочил вопреки мне, да и особой подлости я за ним я не замечал. Правда, он малость поторговывает, спекулирует каким-то шмотьем, опять же по слухам, сам я не заставал его за фарцовкой. Но это-то и отвращает в нём. Можно объяснить, можно понять, при желании даже оправдать, применительно к какой-нибудь неопрятной бабке торговке, пребывающей в дремучем состоянии, живущей животными накопительскими инстинктами. Но почему молодой парень отдал себя в рабство базарному промыслу? Конечно же, не из-за невежества, да тем более, он не голодает, неужели из-за любви к презренному металлу? Дурачок, он даже не стесняется своей шкурной страсти, наоборот, корчил из себя воинствующего торгаша, открыто презирающего всех, кто не умеет делать деньги, равно как и тех, кто не возводит из них (денег) кумира. Тараторкин полагает, будто это его делячество дает ему право на превосходство. Он зарвался, - считает себя передовым, современным молодым человеком. Этаким новоявленным русским бизнесменом.
Иные скажут мне, мол, нечего считать в чужом кармане. Глупцы, я пекусь и о вашем кармане, не будь всяких перекупщиков и прочих махинаторов ваши деньги были бы целей. Ах да, я упустил такой фактор, как мода. Ну, тогда конечно, без контрабандного товара нам никак не обойтись, вот от уда она - современная фарца-офени.
Как-то Антон заметил, что живи мы в «неповские» времена, он бы при своем даровании ворочал бы большими делами. И это совсем не бахвальство, он искренне уверен в своем призвании. Я только добавлю от себя - он но три шкуры будет драть с дураков - вот его настоящее призвание.
Он как-то обмолвился, считая для себя плюсом, что его прадед по матери был известным в городе купцом, якобы держал оптовую торговлю рожью. В его откровении, а может и лелеемой брехне, сквозило сожаление тому нереализованному для него прошлому. Прошли десятки лет, остались некие семейные предания, возможно излишне преувеличенные, даже мифологизированные, а человек ощущает себя обделенным, обкраденным, по чьему-то жестокому произволу лишенным права быть хозяйчиком, собственником, капиталистом, наконец… Я не собираюсь с позиций классовой неприязни к живоглотам бить ему морду, да верно он заливает по дурости, однако, странная идея поработила его разум, да и не его одного.
Недаром невольный свидетель того разговора инженер Валентин Полуйко, кривя в насмешке вольтеровские губы, уловив мое внутренне негодование, осуждающе заметил по уходу Тараторкина:
- Мне жаль этого болтуна, нашел чем кичиться, "лавошники" всегда были презираемым народцем, как можно умиляться бородатых. мурлом, набивающим свою мошну и свое пузо?! Любому порядочному человеку должна претить слава и успехи торгаша, ибо эти достигается через хитрость и надувательство людей. Уж коли Антон возносит всяческих купчишек, сочувственно относится к ним, то, видать он известный фрукт.
Ну, и что мне добавить на слова Полуйко? Разночинно-интеллигентные предки Валентина, возможно, презирали купечество, мои же, попросту ишачили на это сословие, выращивая в полях эту самую рожь.
Навредил ли Тараторкин себе своим рассказом? Нет - его не стали отвергать, с ним не прекратили здороваться за руку, хотя понимали - он, какой-то не свой человек, у него несколько другая цель и место в жизни, не скромная, не советская цель, а желание, нет прямо жажда - нахапать, урвать, нахрапом захапать. Однако в отделе появился нездоровый, сплетневый интерес к его личности.
Тон задавали наши женщины - их кумир хозяйственный мужчина, несущий, а еще лучше волокущий всё в дом, они готовы закрыть глаза на скользкие методы и способы добычи подобного несуна. К примеру, копировальщица Вика была не прочь, вдруг очутиться женой какого-нибудь купчины первой гильдии. Мужа у нее пока не было, и вот перезрелая мымра принялась ставить нам, мужикам, в пример Тараторкина, якобы человек умеет жить, он серьезный и непьющий, именно таким должен быть образцовый муж. Да, уж, коль речь зашла о семье, о деловых качествах супругов, точнее мужей - тут женщин не переспоришь. Когда у них исчерпываются аргументы, вопреки законам логики и дискуссии, они, наплевав на ваше самолюбие, злонамеренно изничтожают вас самих. Они позорят вас за небольшую зарплату, за неумение пресмыкаться перед сильными мира сего, даже за вашу непрезентабельную внешность, в общем, вы превращаетесь в никчемного и слабовольного пигмея. По их мнению, вы настолько ничтожны и захудалы, - и это уже настолько необратимо, что на вас смело можно поставить жирный крест. Но самое обидное, то, что вы осознаете их правоту, поэтому бессильно злитесь на них, а потом и на себя, от полной безысходности. Действительно, не смотря на ваш ум и образованность, другие, откровенные дураки, обогнали вас во всем, а вы прозябаете и терпите лишения. Да, уж какой уж тут спор-диспут, коли вас считают полудурком, хотя вы совсем не такой. Вам хочется обложить свою оппонентку сто пудовым ямбом, сказать ей - кто она есть на самом деле, но, в конце концов, вы говорите себе: «Стоп, нечего с дурой спорить».
Итак, интерес женской половины отдела к Антону не ослабевал. Пустили слух, что он неимоверно богат, впрочем, и без слухов в том мало уже кто сомневался. Импортные шмотки, всякие там батники и ветровки, зажигалки и авторучки, испещренные заграничными клеймами, - вся эта показная мишура являлась атрибутикой личности Тараторкина. Что заставляло гадать об источнике его платежеспособности, не только женщин, посплетничать любят и мужчины. Антон невзначай, а возможно и намеренно, подогревал ходившие о нем домыслы. Как бы вскользь, вбрасывал в разговоре комментарий о каждой новой вещице: «Кожаный кемель стоит девяносто «ре», темные очки - семьдесят целковых, джинсы двести двадцать…». Даже его хобби являло западный образец - он коллекционировал древесные породы – это же надо до чего с жиру можно додуматься. Антон как-то принес два полированные ящичка, в гнездах которых помещались полированные деревянные брусочки. Он снисходительно пояснил нашим (те слушали, разинув рты): «Вот, мол, ливанский кедр, вот баобаб, вот эбеновое дерево, вот палисандр…», - сплошная экзотика! Теперь в отделе его воспринимали не иначе, как Ротшильда, - ему же льстило подобное отношение к собственной персоне.
Кроме всего, Тараторкин любил разглагольствовать об успешной жизни, каких-то там своих столичных приятелей, часто выезжающих за границу, перенявших тамошние повадки, этакие лорды с Тропарёва. Парень, хотел внушить нам, коли у него такие друзья, то мы, в сравнении с ним людишки второго сорта. Ну, а наше дурачье давало повод тому – сетовали на провинциальную серость и убогость, короче, откровенно завидовали. Больше остальных уничижался инженер ППР Рыбкин. Борис Николаевич, разумеется, не едал в столичных ресторациях, да и вообще на белой скатерти, тем паче его не могли пригласить даже в квартиры местного бомонда. До Тараторкина "Рыбу" никто не угощал дорогими импортными сигаретами, рассказы Антона бередили сиротскую фантазию горе-инженера, он внимал им, словно ребенок волшебным сказкам. Рыбкин, конечно, знал, что есть другой мир с горничными и лимузинами, но это было так далеко. И вдруг, здесь, рядом оказался представитель того заоблачного мира, его провокационные побасенки кислотой разъедают угнетенный борматухой мозг, заставляют поражаться счастью других и, вместе с тем, клясть свою, такую никчемную жизнь. Тараторкин же относился к Рыбкину по барски снисходительно, а тот и не подозревал, что им надменно помыкают, смеются, принимал свое неравенство как должное - он врос в сознание собственной ничтожности.
Да, что там - Рыбкин, мы все были угнетены чувством своей пришибленной ограниченности, даже скептик Полуйко и тот приуныл. Поначалу отступив в сторонку, отгородившись барьером своего едкого ума, он в итоге все же не стерпел. Валентина заело, что какой-то пацан больше его повидал и вкусил от жизни. Он, (Полуйко) в полной мере испытал и взлеты, и падения. В пику Тараторкину, Валентин принялся также загибать о былых днях, как когда-то он обретался в Прибалтике. Инженер расписывал ухоженные особняки, с бронзовыми поручнями на полированных дверях, уютные дворики с бассейнами, увитые плющом старые каменные стены. Полуйко старался уверить, что и его с уважением принимали в этих апартаментах, и он пил коллекционное вино из темных фарфоровых бутылочек, заедая фуагра и прочими деликатесами. Да и манеры буржуазных прибалтов ни в коей мере не сопоставимы с тараторкинскими барышниками, те и в подметки им не годятся. Казалось, Полуйко заткнул Антоху за пояс, ан нет - у Валентина было в прошлом, у Антона же настоящее. Постепенно Полуйко стал выдыхаться, пошел по второму кругу. Ну а потом стал все меньше и меньше поминать свою Прибалтику, а стал, как и остальные больше сетовать на судьбу и горестно философствовать. Он называл Тараторкина везунчиком, развивая свои мысли, делал вывод, что удача отнюдь не итог добродетели и человеческих достоинств, а скорее результат противоположных им качеств.
Валентин твердил обреченно:
- Наглецам везет, для проходимцев жизнь малина, шаромыгам валом валит счастье! Только умным, честным, но уставшим от извечной несправедливостями людям уже не повезет никогда…
Он, собственно, не хаял Тараторкина, но весь кичливый вид шустрого малого вызывал у бывалого инженера едкую и настороженную улыбку. Да, мир не справедлив, он повернулся спиной к Полуйко, ну и пусть, не конец же жизни в самом-то деле. Мне, - говаривал Валентин, - все равно бывает тепло и я еще подумаю, стоит ли тот мираж живописуемый Тараторкиным, простых радостей жизни предначертанных мне. Да уж – Полуйко оригинал?!
Однако Антон совершал большую ошибку, выпендриваясь перед скромными итеэровцами. Ком, скажите на милость, понравится, что тебя приравнивают к быдлу, пусть прямо не говорят о том, но, по сути, подразумевают такое отношение. Вот наши сидельцы в отместку гонору Антона стали еще больше злорадствовать его промахам и неизбежным в этих случаях нареканиям на него начальства. А уж за глаза обзывали Тараторкина злее прежнего: делец, деляга, деятель, ну и прочие производные в том смысле. Но стоило парню засветиться на горизонте, злопыхатели принимали самые невинный вид, вот вам и пример неизжитых лакейских повадок, черт возьми…
Право, отчего я сам-то так взъелся на Антона, чем он так раздосадовал меня, почему у меня выработалась такая антипатия к нему? Ну не на больной же мозоль он мне наступил, – держит себя ровно, не выпячивает наше давнее знакомство, не подкалывает мне, не подтрунивает над моими ошибками и упущениями. Другие, в отличие от него, так и норовят съехидничать: то мои ботинки не начищены, то рубашка старомодна, то я слишком заспан…, некоторые даже ухитряются влезать в мои семейные дела. Чего я больше всего ненавижу в людях, это когда кто-то начинает корчить из себя занудного умника, позволяет прилюдно высказывать собственные суждения относительно дел, касающихся только меня одного, причем делает это завуалировано. Якобы в намерении помочь мне советом или иной конструктивной поддержкой, так что и обижаться на него грех. На самом же деле тем человеком овладевает подленькое эгоистичное стремление: ущипнуть, уколоть, сделать больно, совершить это не открыто и явно, ибо чревато нехорошими последствиями, а как бы по дружбе, оказывая добросердечную услугу.
ьствоваться; собой, своей головкой. Иные, пользуясь моей деликатностью, откровенно хамят, зная мою незлобивость, считая меня отходчивым малым, чуть ли не нюней - беззастенчиво портят мне кровь, но я терпеливо сношу их внешне безобидные наскоки, дай я им укорот, они пожалуй станут еще изворотливей. Окружающие ротозеи всегда на их стороне, таков закон природы - над шпилькой, отпущенной в адрес любого хоть как-то стоящего над толпой, принято коллективно смеяться и поощрять остроумца. Уж и не знаю как быть, любить или ненавидеть доморощенных остряков, даже и не трогающих меня лично? Пусть для кого-то их юмор скрашивает мерзость бытия, а смех - лечебное средство - ну и ладно, но в тоже время пускай они не считают себя пупом вселенной.
Касательно Тараторкина, замечу, он не был из породы тех нахалов, от кого не знаешь чего ожидать в любое мгновение. Я, положа руку на сердце, в общем-то спокоен за него. Явную бестактность, насмешку, двусмысленное пренебрежение ко мне Антон не вынесет на всеобщее обозрение. Он, как мне кажется, вовсе равнодушен к моим личным делам и секретам, он не выспрашивает, не вынюхивает, он не сплетничает об окружающих. Парень хорош тем, что не лезет с ногами в чужую душу, не делает лицемерно сострадательных мин. Возможно, это и отдает неким равнодушием к ближним, но, во всяком случае, оно лучше показного участия. Тебя не обгадят при случае, выставив с дурной стороны при самых щекотливых обстоятельствах.
Пожалуй, единственное, что отвращало в Тараторкине, так это его неприкрытое стремление - делать из себя персону. Он мнил себя значительной личностью, собственно, никто не лишен такой возможности, нельзя упрекать человека за то, что он считает себя неординарным, выделяющимся из общей среды, видит себя человеком с большой буквы. Но у Антона таковое выпячивание получалось слишком выспренним, подобно крясной тряпке для быка, действовало на окружающих.
Честно сказать, не знаю, может так и нужно обособленно и высокомерно держать себя по жизни, иначе отодвинут в сторону, потеснят на обочину, загородят горизонт тупыми затылками. Но я так не умею, мне не дано идти против течения, вот почему так предвзято отношусь к Антону.
Да и что я, в самом деле, прицепился к парню, своему ровеснику? У нас с ним вполне приятельские отношения, правда в их основе лежит своеобразная дурацкая конкуренция, типа - кто умней и эрудированнее, лучше, так сказать, презентабельней, наконец.
Наше интеллектуальное соперничество началось с того, что мы пытались огорошить «соперника» собственными познаниями в, скажем так, престижных для определенного рода книгочеев отраслях наук. Мы, явно не были вундеркиндами, но с видом заправских знатоков рассуждали об умопомрачительных теориях и завиральных гипотезах, будораживших в то время умы почитателей телепередачи «Очевидное и невероятное». Причем, наши выспренние рассуждения, были рассчитана на стороннего зрителя, далекого от круга идей популяризаторов науки. В чем-то обличить нас они не могли, а мы то и рады.... Сами додумывали леденящие разум факты, делали обескураживающие выводы, порой столь смелые, что попросту не хватало слов и приходилось манипулировать руками и попавшими под руку предметами, дабы объяснить свои умозаключения. Точнее сказать интерпретацию когда-то услышанного краем уха. Помню наши экскурсы в область космогонии…. Нечего греха таить, очень соблазнительно шокировать наивных малосведущих коллег, подвергнуть их архаичные представления, почерпнутые в стенах школы, полнейшему отрицанию и даже высмеиванию. Действительно современная теоретическая физика, вкупе с астрофизикой дает широкие возможности тому. Действительно, ну что сможет противопоставить выпускник техникума или заочного сельхозвуза двадцатилетней давности таким высоколобым понятиям, как возраст и масса вселенной, реликтовое излучение, постоянная Хаббла, да еще со ссылкой на нобелевских авторитетов – ничего?! Остается, только разинув рот, внимать всей этой хрени, а уж верить или не верить, как говорится – вопрос вашей совести.
И даже было очень забавно слушать ропот консервативная часть публики, или наоборот радость протестной части, склонной злорадствовать над косностью советских учебников философии и прочих околомарксистских наук, превозносящих достижения науки пятисотлетней данности. На этом еретическом поприще мы с Антоном пожинали настоящие лавры, засирая попросту сказать мозги своим коллегам-простецам.
Вот, к примеру, фотометрический парадокс:
Коль мир существует вечно, коль вселенная бесконечна во времени и пространстве, а значит количество звезд в мире неисчислимо, то свет от них, во всяком бы случае от огромнейшего их большинства уже дошел бы того участка всемирного пространства, где разместилась солнечная система и соответственно наша Земля. А так как звезд бесконечно много, то окружающий нас небосвод был бы сплошь утыкан звездами и представлял бы собой сплошное раскаленное солнце. Будь вселенная вечна, свет дошел бы отовсюду - однако такого в природе нет, значит мир не бесконечен, т.е имеет начало и некие границы.
Вот и как теперь малосведущий человек станет аргументировать свои позиции защитника бесконечной во времени и пространстве вселенной? Да никак, уйдет посрамленный. Вот так мы из личной гордыни оболванивали людей, игнорируя научные «за» и «контра» этого самого парадокса.
Или взять набившую оскомину пустыню Наска – перуанскую тайну?!Бескрайние каменные плато расчерченные огромными схематическими изображениями фауны тех мест. На первый взгляд напрашивается единственный вывод – конечно, это дело «рук» инопланетян, ан нет?! Мы с Антоном были сторонники версии исключительности жизни только на одной лишь Земле (сегодня сам не знаю почему я так считал). Рассуждая по-нашему выходило, что это следы исчезнувших, образно выражаясь, еще допотопных земных цивилизаций, откуда пошли и нержавеющая колонна в Индии и прочие, не вяжущиеся со временем своего открытия или внедрения, странные предметы и изображения.
Слушая нас – сотрудники отдела обалдело качали головами: «Это же надо, какие эрудированные ребята?»
Ну, а мы с Антоном продолжали заливать, спорили между собой, но как-то странно: счет в наших дискуссиях был ничейный, выходит - мы подсознательно отыскивали компромисс, дабы не пошатнулась наша монополия «с высокой колокольни просвещать невежественных колел». Вы спросите, в чем же тогда выражалось наше соперничество? А в пустопорожней болтовне, кто больше натреплет, тот на сегодняшний день и умней, и тот сегодня сорвет больше аплодисментов, больше восхищенных взоров от благодарных слушателей. Театр, одним словом?! Да, мы играли на зрителя, видя в нем одновременно и "судию" - истинное ребячество и мальчишеская гордыня.
Стоило нам приняться за свои пафосные россказни, превратившиеся в интеллектуальные спектакли, стоило проснуться в нас артистизму кокетствующих эрудитов - мы на глазах преображались, оживали, действительно становились умней и привлекательней, наконец, мы испытывали удовлетворение собой, своим неординарным Я. Но в тоже время мы с Антоном проникались взаимной расположенностью, мы сближались с ним, делаясь родственными душами.
Случалось, но реже, нам приходилось публично дискутировать «за жизнь», то есть обсуждать реальные, животрепещущие проблемы. Отъявленное критиканство - вот сущностный фон этих, так сказать, диспутов. Он недоволен, я недоволен - людей медом не корми, дай только позлословить, потрепаться о недостатках, поругать власть имущих…. Да что тут говорить - испокон века русский человек критик существующего режима, его кредо в отношении к начальству и власти - я бы поступил не так…
Однако, чуть закончен рабочий день, только за проходную – наши интеллектуальные флюиды улетучивались: Андрею в свою сторону, мне в свою. Я даже и не интересовался, куда он направляет свои стопы, каковы его планы на вечер, да и вообще, как он живет-поживает, каковы обстоятельства его семейной жизни. Мне почему-то было все равно, одним словом – до фени… равно. Как-то само-собой прояснилось, что у Антона не все благополучно с жильем – комната в коммуналке, оказалось, что у него дочка ясельнового возраста, жена же работает учительницей, её я так ни разу и не видел. На какой улице живет Тараторкин, а уж тем более в каком доме - не ведаю. Да и зачем мне это? В гости меня не приглашали, как и я собственно, разыскивать его мне не придется – не та фигура, но главное то, что и дружбы или ее близкого подобия между нами так и не возникло.
Вот таки отношения сложились у нас с Тараторкиным к концу месяца его работы в нашем отделе.
Сейчас он отпрашивается у меня, ясное дело хитрец уверен - я не откажу.
- Иди, иди Тараторкин по своим делам, я тебя отпускаю, хотя и не имею на то полного права. Но так уж и быть, хотя бы в этом утру тебе нос, у тебя гонор, водятся лишние денежки, а у меня – наличествует власть, пусть ничтожная ее капелька, но и этой каплей я могу прибольно укусить, ну, или хотя бы потрепать нервы. Иди Тараторкин по своим делам, возможно, ты принесешь кому-нибудь толику счастья, продав шершавые джинсы, а то тому человеку без них и жизнь не мила, а ты подаришь горемыке способность возрадоваться красками мира. Себе же заработаешь комиссионные - хрусткие карбованцы. Наверняка ты переоцениваешь их всесилие, считаешь, что они полновластны над всем и над всеми в подлунном мире? Нет, - они властвуют лишь над такими как ты, почитающими их за кумира. Ну, подмажешь ты продавщице в столичном универмаге, ну улестишь шоколадкой чью-то секретаршу, ну начальник отдела кадров возьмет на лапу, ну, возможно и станут они петь под твою дудку. Коли повезет – соблазнишь еще несколько нужных тебе людишек, ну а коли что, то они и тебя сдадут, продадут за понюх табака, кто ты им?!
Иди, иди - поторговывай Тараторкин, разумеется, при теперешних либеральных нравах в том нет ничего плохого и отвратного. Вон весь рынок кишит торговцами, здесь и кавказцы, и молдаване, и прочие усатые смугляки - тараканы, так их у нас зовут - это всё наверняка уважаемые люди, прав Аркадий Райкин, помните его монолог в салоне самолета про особенности нашей национальной торговли.
Иди Тараторкин!
Он ушел. Хорошо бы, принес завтра какую-нибудь завалящую справку, всё меньше придется моргать за него.