СТАРИК - II

Утро вторглось в дом хлестким шелестом мокрых ветвей, так хлобыщет на сквозняке мокрое белье. Старик тяжело поднял веки – мутная пелена нового дня наполняла комнату. За окном уныло моросит мелкий дождь, скучный и обреченно безысходный. Старику лень вставать с нагретой постели. На душе скребут кошки, осадок толи горечи, толи страха сковывает волю, вжимает тело в ложбину матраса. Болезненное состояние подобает приписать случившемуся дурному сну. Старик вспоминает, как он ошарашено очнулся среди ночи. Путая сон с явью, с запозданием смекнул, что спит на стороне сердца и следует повернуться на правый бок. А тягучая дрема вновь поглотила его, так и не уяснившего сути испытанного кошмара. И вот, придя в рассудок, старик напрягся и постепенно память с киношной подробностью, кадр за кадром высветила ночные ужасти:
Якобы движется он в сером безвременье, по странной улочке, похожей на театральную декорацию. Не ощущает возраста и болезней тела. На улице ни души, даже странно – люди словно вымерли. Неожиданно навстречу появляется местное хулиганье, отъявленная шпана, впрочем они знают его (подростка) и никогда не задираются. Однако охватывает чувство грозящей опасности, интуиция подсказывает, что быть сегодня битым. Остается лишь судорожно гадать, к чему те придерутся, что послужит поводом для агрессии. Он не боится боли, бодрится, придает лицу равнодушие и спокойствие, но страх тошнящим холодом все равно стягивает грудь, сердце трепещет, словно осинка на ветру. Шпана приближается. Ближе всех задиристый, паскудный щенок по кличке Моряк. Излишне предугадывать его провокаторскую роль, нужно прибавить шагу, чтобы побыстрей разминуться с подонками. Но путь бегства перекрыт. Приходится подобострастно здороваться, - ему отвечают вполне дружелюбно. Но он понимает – это изощренная игра кошки с мышью и ощущает себя обреченным. Моряк держится налетчиком, требует денег на выпивку. Лучше предупредительно отдать мелкую монету. Но наглец не успокаивается, наседает нахрапом: «Тебе за что вчера п…ы дали?» Старика давно, уже лет тридцать, никто не бил, поневоле растеряешься. Да и тон Моряка непонятный: толи хочет заступиться, толи еще наподдать в придачу? И тут на память приходит, что действительно бил Истомин. А за что? Шаг мысли начинает спотыкаться. «Как же Истомин, почему Истомин ? Ерунда! Одинокий, никчемный тихоня инженер, умерший в пятьдесят шестом году и не сладил бы со стариком…» Моряк заносит кулак. В душе все сжимается и, тело готово снести побои…
Но тонкой ниточкой завибрировало пробуждение. Он еще во сне, но ощущает себя вполне взрослым. И велит себе: «Ты - позорник, а ну врежь этому ****юку!» Душа уже ни чем не стеснена, но и сон сходит на нет. Только ломит сердце, нужно повернуться на правый бок.
И вот уже утром старик усмехается: «Фу ты, какая чушь приснится?» Но голова еще не совсем чиста: «Их ведь трое. А сладил бы с троими? - мысль сама накручивает дальше. – Тех отчаянных ребят положили еще до войны, хором попались под горячую руку на сортировочной станции. Так им и надо сволочам. – сердце вспомнило прошлые обиды. – О чем ты, старый? - ловит он себя на той мысли. – Прошло столько лет, столько воды утекло… Смех, да и только, - но не смешно, а горько. – Эх…, я»
Настроение с утра растревожено дурным, хотя и глупым детским сном. Старик тягостно подымается, подходит к запотевшему окну. Изморось скребет по стеклу. На ближней ветви клена нахохлившись притулился воробей – черненькие перышки с оранжевой каемкой. Этакий георгиевский кавалер – замерзший кавалер…Старик улыбается про себя печальной улыбкой: «Унылая пора…»
Донеслись бранчливые возгласы из-за стенки. Роза провожает сынишку в школу, еврейчик видимо не хочет надевать шарф. Представляется забавная сценка:
Беспомощно протестует маленький, взъерошенный мальчик в маломерном пальтишке, с оранжевым, изрядно выцветшим ранцем за плечами - настоящий воробейчик. И рядом Роза - пышная, еще не протрезвевшая ото сна. Из под халата свисает ночная рубашка, в волосах финтифлюшки для перманента. Она сущая мама – воробьиха, самозабвенно опекающая неразумное чадо. А как же иначе быть на земле…?
Непреодолимая тоска стиснула грудь старику. Одиночество, сиротство наизнанку точно в кокон опутало его.
Поможет ли табак? После долгого воздержания, стоит закурить, в надежде хоть как-то успокоить нервы, получишь обратное. С головокружением, в голову закрадываются черные, гнетущие мысли, их гонишь – они наседают. Знакомая картина. Но все равно идешь на рожон.
Так и в этот раз. Старик загасил папиросину, сделав всего три затяжки. Верное средство запить, залить тлеющую хандру водой из под крана. Иллюзия затушенного пожара приободрили его.
День готов был начаться обыкновенно, но не заладился. Минут двадцать спустя стало тяжко, старик прилег. Прикрыл глаза. Накатила черная бездна. Попытка населить ее надуманными персонажами, вымышленными картинами не принесла удачи. Эфемерные образы, едва возникнув, тотчас иссякали, поглощаемые всемогущей тьмой. Старику показалось, что он сам потихоньку растворяется в этом мраке. Колыхнулась острая мысль: «Ну вот и конец?!» Он прислушался к сердцебиению - интервалы ударов были редкие, прерывистые. Внутрь самого себя стал закрадываться страх. Старик усилием воли начал успокаивать себя – не помогало. Тогда он взялся размышлять, думать о чем часто раздумывал, чаять извечную людскую думу.
«Ведь умереть не страшно. Просто меня не станет. И все! Ничего не будет. И все!» - он много еще чего думал, уже без слов и кажется даже без чувств. Такое состояние стало даже нравиться старику. И вдруг он поймал себя на мысли: «Уж не помер ли я?»
Он прислушался к своим физическим ощущениям. Легче не стало. В горле пересохло, дышалось с усилием. Каждый вздох давался только после мысленного приказа – вдохнуть. Стоило малость попридержать дыхание, и голова проваливалась в омут подушки, сжималось сердце, а потом вздрагивали нервы. И все же старик успокаивался, интуитивно ширилась уверенность в том, что так запросто он не уйдет, просто расшатались нервы, измотались нервы – всего на всего нервы…
И тут каким-то новым, шестым чувством он к своему стыду постиг, что увлекся непозволительной забавой – игрой в смерть. Пришло уразумение вершимого кощунства, но осознание факта нечестивого занятия не отразилось на его притягательности. Искушение еще раз ощутить предсмертные позывы навязчиво разжигало старика.
Его внутренне внимание сосредоточилось внутри головы. Мозг разжиженным студнем полоскался в черепной коробке, пришло сравнении с квантовой жидкостью, существующей по закону одной частицы. И мозг стал одним квантом, одной точкой – центром координат.
Старик прозрел, он уяснил, что ему доступны очень важные, никем не познанные истины, он возомнил себя гениальным, первопроходцем, которому открылось неизведанное.
Старик храпнул всей носоглоткой и очнулся. До него дошло, что находился в состоянии между сном и явью и лежит на спине (жена покойница приучила спать только на боку, чтобы не храпел). После испытанного маразма следовало бы встать, хорошенько умыться и выйти прогуляться. Нужно развеяться, разрядить дурной, гнетущий безысходностью потенциал, мертвечину, что накопилась от застойного образа жизни. Но обуяла поганая лень, неохота даже шевельнуться. И он стал ворошить давнее прошлое.
Припомнил себя опять маленьким мальчиком, лет тринадцати. Он физически ощутил тогдашнее щуплое, но подвижное тельце, свой малый мальчиковый рост. Именно тогда его детский разум посетила одна философская метаморфоза. Она присуща каждому человеку. Мимо нее никто не проходит на своем пути. Вопрос лишь – когда? Он был поражен противоречием между жизнью и смертью. Противоречием динамики движения, развития и статикой покоя, разложения. Им, тогда еще совсем неразумным пацаненком, овладел страх неизбежной, неотвратимо грядущей его личной смерти. Он вовсе не хотел умирать, не желал думать о том, но скорбные мысли сами лезли в голову. И побороть их было крайне тяжело.
Старик явственно вспомнил, как ветреным осенним днем он идет по длинной кленовой аллее, ступая по желтым разлапистым листьям. Внезапно всем его естеством овладевает панический ужас. Откуда взялось, но он уверен, что не дойдет до конца аллеи - умрет. Сейчас умрет! Своим детским разумом пытался переубедить, успокоить себя – ничего не случится, чтобы перестать быть – нужны более весомые причины, а не пустые страхи. Однако потуги рассудка не помогали. Уверенность в неминучем конце была так глубока, что он, тринадцатилетний мальчик, утратил желание противиться смерти. Он шел обреченный, но с каждым шагом ему становилось все менее и менее страшно. «Ну и пусть , ну и пусть, - думал он, если конец неотвратим, что я могу поделать?» Тогда в нем родилась самоотверженность. Он не свернул, он упрямо дошел до конца аллеи.
Подобное состояние еще раза два посещало его в молодые годы, но переживалось не столь остро, как в детстве. После того он уже не думал с трепетом о кончине, воспринимал ее чисто по научному, как естественный физиологический акт. «Чего страшиться…?» - старик обратил внимание, что опять думает о смерти, и почуял, что изрядно устал. Вроде и не работал физически, а устал? Он смежил веки…
Старик дремал минут тридцать, не более.… Встал ободренным.
Долго и томительно тянется промозглый осенний день. Единственное развлечение – телевизор. По третьей программе шла учебная передача по химии: электролиты, дистилляция и прочая хрень. Седовласый моложавый профессор голосом популярного киноактера вещал никому не нужные истины. Старик не раз делал попытку сосредоточиться, но смысл исследуемых явлений ускользал от него. Даже лектору поднадоела скучная тема и он с радость объявил об окончании урока. Старик повертел переключатель каналов. На первом показывали балет: танцовщик в облегающем трико с непомерно впечатляющим лобком высоко подпрыгивал, часто-часто подергивая ногами, балерины с наивными лицами назойливо обступали его, выгибая шеи, заглядывали исподнизу. По второй программе традиционно показывали моржей и тюленей. Старик обесточил телевизор.
Читать не хотелось, да и нечего было. «Не спать же в самом-то деле?» - он решил податься на воздух. Дабы не быть праздным, захватил авоську: «По дороге зайду в гастроном, куплю чего-нибудь пожрать». Оделся он быстро.
Дождь, зарядив на весь день, не собирался проходить. Сколько можно лить? Редкие измокшие прохожие, зябко кукожась, быстренько перебегали от дверей одного магазина к другому.
В голову пришло сравнение с электронной проводимостью в полупроводнике, - электроны так и норовят поскорей заполнить свободную дырку.… Все целенаправленно, все до нельзя рационально – все правильно.
В любимом, угловом гастрономе «выбросили» луковую зелень. Старик отстоял очередь, загодя предвкушая удовольствие от пожирания сочных зеленых перьев, густо подсоленных, непременно с черным хлебом. Как потом станет сытно жечь желудок, а пахучая отрыжка «скрасит» остаток дня.
Еще подкупил по мелочам… «Ба!» - лоб в лоб, у самого выхода, он столкнулся с Василием Михайловичем Востриковым, прежним сослуживцем. Тот на ходу заталкивал в матерчатую сумку пачку крупы.
- Михайлыч, ты что ли?!
- Семеныч, здорово!
- Здорово были. Ты чего тут?
- Да вот Катька послала за детской кашей, дала на пиво…, ну я и пошел. А ты?
- Да вот, - луку купил…
Они неловко стояли друг против друга - давние знакомцы, можно сказать друзья, не зная о чем говорить, да и что скажешь в магазинной толчее.
- Знаешь, что Василь Михайлыч, пошли ко мне, посидим…. Я сейчас куплю бутылочку.
Глаза Вострикова радостно заблестели, да и кто бы думал, что он откажется.
- Да я, Семеныч… Денег вот только, - кот наплакал?
- Брось Михайлыч, о чем разговор!
Купив водки, мало что соображая, окрыленные встречей, приятели заспешили на дом к Александру Семеновичу. Навстречу подвернулись шумливые подростки: толи старшеклассники, толи петеушники. Двигаясь скученной гурьбой, они, как ледокол льдины, откидывали в стороны людей, обрекая бедняг вжиматься в стены домов, выходить на проезжую часть дороги. От греха старые коллеги отступили перед напором юности, которая, гомоня, прокатилась дальше, никого не замечая, словно прочий мир был пустым.
- Проклятое хулиганье, - в сердцах выказал Василий Михайлович, - чего с ними цацкаются, развели, понимаешь, бандитов…
- Ты чего взъерепенился, Василь Михайлыч, - старик изумленно взглянул на кореша, - чем недоволен то?
- Посмотри на них.… Отрастили волосища, зенки залили, идут - признают только самих себя. Была бы моя воля, я бы им дал прикурить! А то поучают по телевизору - ах, общественность, ах, равнодушие!? Сажать надо, а не воспитывать. Бандит, он бандитом родился и исправит его лишь гробовая доска. А то, понимаешь, убьют человека, а им дают по пять лет!? Года через три выйдет - еще хлеще, прошел университеты… Эх, неправильно все, Сталина надо поднять! – и, вознегодовав на весь белый свет, Востриков взялся клясть теперешнюю жизнь.
Старик в попытке воспротивиться агрессивному настрою сослуживца сказал:
- Постой Михайлыч, может это хорошие ребята. Молодые, потому и не обращают на нас, стариков, внимания. Вспомни себя в их лета.
Да куда там, - с полпинка Василий Михайлович разошелся не на шутку:
- Нас как учили? Советская власть строга, но справедлива…! А теперь не смей их пальцем тронуть. Дожили, демократию захотели!? Сажать б…ей надо, только так порядок будет.
- «Да Михайлыч, дай тебе волю, ты весь мир погнобишь» - подумал старик, но не высказал вслух. Он решил не обращать внимания на гневные реплики Вострикова, истолковав его маразм извечным конфликтом поколений.
Но старика больно задело за живое слово «равнодушие». Действительно, мы свыклись с неспособностью властей одолеть уличное хулиганье – во всех бедах виним якобы безразличие окружающих. Но вот беда, получается по Остапу Бендеру – спасение утопающих, есть дело рук самих утопающих. Да и обывателя можно понять. С одной стороны безнаказанность беспредельщиков, которым, в лучшем случае, наплевать на интеллигентные замечания. С другой стороны двусмысленность закона, когда от грабителя, проникшего в твой дом нельзя защищаться топором, иначе посадят тебя самого. Вот и поступай как христосик, ударили по одной щеке – подставь другую.
Скорее всего, следует говорить о безучастие. Действительно, ну кто в душе не возмущался омерзительным поведением подонков, любой горел негодованием, дай обывателю право и силу – правый суд был бы неизбежен. А так, - людьми движет элементарный страх, и не надо путать его с трусостью. Это разумный страх, ибо вмешайся кто по горячности, остальные пройдут мимо. Законы наши гладят шпану по головке. Подрежут заступника, а и взять не с кого, уж лучше пройти мимо. Видимо властям выгодно, чтобы народ боялся налетчиков и прочую шушеру? Тем самым завсегда можно оправдать растущие до бесконечности милицейские ряды. Раньше начальником горотдела был, ну самое большое, - майор, теперь одних полковников - пальцев не хватит. Умному ясно - зачем это делается, и тридцать восьмого года не надо…
Старик старался избегать крамольных мыслей, вот и сейчас на него подуло лагерным холодком. Слава богу наконец дошли до дома.
- Михайлыч посиди, посогрейся, а я картошечку сварганю, закусь соберу…
Но Василий Михайлович не стал рассиживаться и вышел вослед хозяину. Хорошо, что соседей на кухне не оказалось. Они закурили: старик испытанный «Беломорканал», Востриков - пахучую местную сигаретку, предварительно вставив ту в источенный временем мундштук.
- Да, Семеныч, - подхалимничал гость, - я, прямо, завидую тебе. Полная свобода – хошь пей, хошь пляши…. Моя-то Катька заела меня подлюка: то ей не так, это ей не этак. Одно слово – пила!
Конечно он шестерил, - дураку ясно, как паскудно жить одному, какая тоска быть одиноким. Но речь шла не о том, прежде всего, имелась в виду свобода выпивки. Старик согласно кивнул, но потер перед носом приятеля пальцами, сложенными щепотью. Мол, – на какие шишы?
Оба вздохнули. Разговор поневоле перешел на вечную нехватку денег. И так всегда, - эх жизня!?
Но вот кулинарию по боку, перешли в комнату. Настал торжественный момент. Старик распечатал поллитровку, разлил по стаканчикам. Молча чокнулись, выпили…. Востриков крякнул: «Хороша, но дороговата!» Малость закусив, потянулись опять за куревом.
И пошли – поехали обыкновенные застольные разговоры. Помянули добрым словом былых сотрудников, чуток покритиковали былое начальство. На душе благодать и праздник, так бы вот сидеть всю жизнь за бутылочкой и мило беседовать с закадычным дружком.
Василий Михайлович, смешав водку с пивом, заметно окосел, стал жаловаться на горькую долю, сетовать на нерадивых детей. Старик, чтобы прервать слезливые излияния предложил спеть «Ермака» и затянул первым… Его хриплый, корявый голос с чувством и расстановкой выводил великую мелодию, Михайлыч с запозданием тоже подхватил писклявым фальцетом. На сердце легло разухабистое раздолье и удаль - вся жизнь обоих стала этой песнью.
«Ермак» спет, пиво иссякло, да и в бутылке чуть-чуть на донышке, неминуемость ее пустоты вызывала новую грусть и сожаление.
- Надо бы нам купить лучше красненького, оно побольше будет, - сожалел Востриков, Семеныч был солидарен с другом.
Не сговариваясь, они зашарили по карманам, собирая мелочь. Только вот незадача, - кому идти под дождем в магазин? А уж как неохота покидать пригретое место у стола, топать по лужам туда-сюда. Старик и тут выказал широту души:
- Ты Михайлыч покуда посиди, а я сбегаю, куплю красного.
Востриков воспрял духом: - Да, да…
В полупьяном состоянии Александр Семенович очутился на улице, ливень был ему ни по чем и он словно мальчишка запрыгал через лужи.
«Кутить, так кутить!» - Семенович купил две бутыли красного вина. Его ублажало собственное радушие: «Вот Михайлыч порадуется?...»
Но придя домой он увидел безотрадную картину. Востриков, свесив на грудь «буйну голову», смешно вздрагивая, расслабленно спал на стуле. На столе посреди объедков и пивных опивков, лежала перевернутая, как на паперти, шляпа Василия Михайловича…
До Александра Семеновича дошло, какие они уже старые и немощные, ему стало жалко себя и Вострикова, жаль до того, что на глазах выступили слезы:
- Эх Михайлыч – друг, вот и прошла, пролетела наша жестянка-жисть… - Но старик сладил с собой, не позволил горести взять верх. – Проснись дружище, – он тряс собутыльника за тощее плечо, - я уже пришел!
Приятель очухался, по стариковски заискивающе улыбнулся, якобы – прости за грех, малость вздремнул тут без тебя. Старик залихватски выставил на стол два заветных пузыря. Мол – знай наших! Востриков удивленно и вместе с тем по собачьи преданно посмотрел на Александра Семеновича, и больше для вежливости спросил заплетающимся языком: «Не много ли будет, Семеныч?»
Но старик уверен, да и Василий Михайлович тоже, что отнюдь не много, а как раз в меру.
Праздник продолжился! Как они были благодарны друг дружке, как пьяно добры и счастливы. Они поверяли самые сокровенные тайны, у них не было секретов. Они единомышленники, они понимали друг друга с беспредельной ясностью, хотя каждый талдычил нечто свое, отличное от чувств и мыслей товарища. Но им казалось, что говорили они об одном и том же, на одном лишь им понятном языке и нет в мире сейчас людей родней и ближе чем они.
Всему хорошему приходит конец. Василием Михайловичем совершенно пьяным, с лицом в бордовых пятнах и опухшим носом, овладела тотальная мысль: «Пора домой!» Старик пытался отговорить его, предлагал переночевать, но Востриков остался непреклонен. Упрямец начал пьяно собираться. Не хотело налазить пальто, как перина ставшее пудовалым, оно с шумом падало ниц. Нарочно куда-то задевалась шляпа: и на столе и под столом ее не было – нашлась почему-то под кроватью. Авоськи, той и след вовсе простыл, ну и бог с ней, авось не пропадет. А ботинки так и не подчинились, шнурки не собирались в узел.
Но вот, Востриков, шатаясь из стороны в сторону, отправился восвояси. Александр Семенович было собрался проводить товарища, но только на улице обнаружил, что забыл одеть пальто и фуражку, да и в одних носках…, куда в холод без «верхней одежды». Михайлыч же доказывал, что совершенно трезв и дойдет сам, в отличие от Семеновича, который бухой в доску и никуда не годен. На том друзья и порешили. Долго жали руки, расставаясь, – прощались будто навсегда.
Старик чуть не плача возвратился в сиротскую свою конурку, с горя хватил еще стаканчик и плюхнулся с размаху на диван, тот ответил жалобным стоном.
В голове Александра Семеновича стояла несусветная круговерть, словно он находился посреди дикого, необузданного канкана. Чтобы не свалиться на пол, он ухватился за диванную спинку, но казалось, что и диван переворачивается на бок, ввинчивается в воронку смерча, закрутившего комнату старика. Семенович смежил веки, но испытанная хитрость не помогала, чудилось, что само содержимое черепной коробки пришло во вращение, мозги стали юлой. Но вот из туманной бездны наплыла мышечная слабость, он безропотно воспринял ее, принял как божью благодать, в надежде, что скоро подоспеет дрема.
Но сон как назло не приходил. Старик то плюхался в черные провалы, то начинал усиленно заглатывать воздух после обморочных задержек дыхания.
Вдруг его охватило томительное предчувствие уготованной сегодня ужасной неизбежности. Что-то значительное сейчас произойдет с ним, в этой комнате. Старик мучительно смекал, искал то единственно важное, от чего зависело его существование. Чем усиленней старик думал, тем больше голова делалась слабой и бессильной, словно прошлогодняя паутина чердаке. Местами порванная, с бездонными промежностями в чреве, безвольно колыхаемая порывами воздуха - зрительный синоним пустоты. Подсознание пыталось найти выход, сканируя остатки памяти и разума.
И, настало просветление.… Как само собой разумеющееся старику открылось, что должна появиться его жена, возникнув из небытия, как случалось прежде. Она приходила к нему три раза, и он мог без особого напряжения перенестись в каждый из них и вновь испытать его. Пережить не в памяти, а наяву, не ведая, что будет наперед. Эти свидания – их общая радость, их общая тайна. Старика вовсе не смущал факт смерти жены. Он твердо знал, что она существует рядом с ним, всегда рядом, ее просто не всегда видно. И пока будет он жив, жена тоже будет жить, будет разговаривать, будет помогать ему – ведь «смерть» и «ничто» не одно и тоже.
Александр Семенович почувствовал – она здесь и сейчас подойдет к нему…
Дверь растворилась, открылась медленно, без скрипа. Старик до боли в глазах вгляделся в черный проем – «Где же она, где?». Сердце тревожно екнуло: «А вдруг она сегодня не придет?». Старик не мог допустить столь кощунственной мысли, все его естество было против, он верил, он знал… И она пришла!
В комнату беззаботно, словно долгожданная счастливая весть, впорхнула она – двадцати летняя девушка в беленьком, легком платьице. Явилась, и тут же все исполнилось ее духом, ее теплым присутствием. На всем обнаружилась ее рука – худенькая, твердая, ласковая.
Старик заворожено смотрел на жену. Она, еще не заметив его, проскользнула мимо диванчика, обошла вокруг стола, покружила в воздушном танце по комнате. Старик лежал не шевелясь, его подмывало броситься ей навстречу, обнять, приголубить…, ну хотя бы напомнить о своем присутствии легким кашлем или жестом руки. Но остался недвижим, сверкали только глаза, впитывали ее светлый образ. Он пил ими будто святую воду – ее пышные распущенные волосы, ее тонюсенький стан, ее робкие бедра. Он знал ее всю, но и будто не знал.… Снова, как при первом знакомстве открылись ему ее узкие плечи – слабые, ищущие его защиты, ее лебединая шея, ее девичьи груди, облегаемые нежной тканью, ее маленькие груди…, открылось лицо – самое прелестное лицо в мире.
Александр Семенович не удивился тому, что жена так молода, как и в первый день их встречи, что тридцать совместно прожитых лет ничуть не состарили ее, не оставили даже лучиков морщин в излучинах глаз.
Старик всегда обожал ее глаза, даже виноватым - стесняясь их упрека, даже неправым - прячась от их укора. Он осязал их энергетику всем телом, даже когда сквозь людей она смотрела ему в спину, он узнавал ее взгляд. В одиночестве, в чреде невзгод ему так не хватало ее участия, и он воскрешал в памяти глаза любимой – и приходило утешение.
Наконец их взоры соприкоснулись, он весь подался ей навстречу. Она улыбнулась ему, у старика навернулись нечаянные слезы, но он не стыдился той слабости, вызванной чувственностью и ослеплением от долгожданного свидания.
Они неотрывно смотрели друг на друга. Она продолжала улыбаться ему – молодая, красивая, свежая - седому, старому, усталому. Из уст старика непроизвольно вырвалось имя любимой, вослед раздался ее голос – веселый, юный, задорный. Он упивался его тембром, наслаждался музыкой слов. Жаль только, никак не мог различить смысла произнесенного, видимо от волнения стал столь тугоухим. Старик заставил себя успокоиться, но и тогда сказанное женой оставалось недоступно ему. Он ощущал в интонации речи ласку и доброту, чувствовал ноты грусти и сожаления от былой разлуки, но и воспринял отраду и радость, вдохновленные новой встречей.
Она подошла к нему близко-близко. Навстречу жене Александр Семенович протянул трясущиеся руки, но она ловко ускользнула от объятий. Вторая попытка прикоснуться к любимой тоже не удалась. Старик осознал, что сегодня ему не уготовано приголубить жену, не выпадет поцеловать ее, не суждено погрузиться в запах ее кожи, ощутить вкус губ и щек, упругость и податливость тела. Старик смирился и уже не сожалел о том, да и не было никаких задних мыслей, он был счастлив одним зрительным восприятием.
Он радовался, что она присела рядом, тешился блеском ее глаз, сочностью губ, наслаждался бодрым девичьи голосом – и все его существо наполнил покой, отрадный покой семейного уюта, они вместе с женой…
Александр Семенович сделался недвижим, присутствие любимой загипнотизировало его, осталось лишь парализовано созерцать свою единственную. Он помнил, что необходимо спросить у жены нечто очень важное, но слова, самые простые и обиходные фразы затерялись где-то в недрах памяти. Да и бог с ними… Старик не противился забывчивости, ему недосуг напрягать разум, он растворился в созерцании…
Во внешнем мире стремительно бежало время, уже сумерки, а в комнате старика оно, как в сказке о спящей царевне, обессилено прикорнуло – остановилось. Нужен был внешний толчок, и он произошел, включились уличные фонари.
Александр Семенович вдруг опомнился, яростный вулкан заклокотал в его сердце. Грудь разверзлась и потоки огненной, все крушащей на своем пути лавы ринулись во вне. И следом прошибли горькие слезы, не рассудок, ни воля не смогли сдержать их необузданный напор. Горло пересохло, покрылось коркой, будто старик блуждал в самой сухой пустыне, не находя влаги и людей. Он не узнал своего голоса, - рев пещерного медведя извергся из перекошенного рта. Да и сама плоть его стала ничтожной и тленной, она превратилась во прах. Старик рухнул на колени, уронил голову на тщедушную грудь, а его руки, словно пара засохших, уродливых ветвей – тщетно колебали воздух. Александра Семеновича прорвало!
Разом нашлись самые нужные, самые единственные слова, он никогда в жизни не говорил так колоритно и так правильно. Он раскрыл жене свою истерзанную, в незаживающих шрамах душу. Увы, любимая совсем не знала его, хотя они прожили тридцать лет и три года. Увы, она мало когда понимала его, разделяла его страдания. Нет, нет - она не была ему чужой, он безмерно признателен ей за все тепло, за все счастье, что она подарила ему. Он благодарен судьбе, что они встретились и сошлись, и долго жили.
Неуемная чреда страстных клятв, уверений в любви, обвинений в черствости, радостных и горестных воспоминаний захлестнула старика. Он говорил, говорил, говорил… Он, уже не контролировал свои мысли, но в тоже время отчетливо понимал, что выкладывает самое нужное, самое главное на сегодня. Он знал, что хоть раз в жизни, человек должен до конца высказаться, отыскать в своей душе слова – молитву и заклятие, сказать правду…
Но все на земле преходяще, иссяк, казалось необъятный источник, Александр Семенович замолчал также внезапно, как и начал говорить. Почувствовал ли он облегчение от непроизвольной исповеди? Увы – легче не стало. По всему тело разлилась юдоль, ощущение собственной пустячности –юдоль в голове и сердце, кругом все зря.… Стоило ли вообще сотрясать воздух речами сколь великими, столь и жалкими. Александр Семенович погрузился в прострацию, он превратился в мумию, равнодушие ко всему окутало его.
Через неделю, а может через месяц кто-нибудь проникнет в его жилище и увидит окаменевшее тело старика, покрытое паутиной, а вокруг прах и тлен… «Ну и пусть…, - где-то в глубине подсознания Александра Семеновича теплилась мыслишка, - меня уже ничто не волнует, я смирился со всем».
Но тут, он ощутил на своем темени поцелуй, горячий, словно расплавленный металл, долгий как страшный суд. То его жена, она поцеловала старика, вдохнув своим поцелуем массу энергии, столь необходимой для продолжения жизни. Она растормошила рассудок старика, пробудила его от казалось неизбежной погибели, она подарила еще кусочек жизни.
Александр Семенович воспрянул от забытья, благодарно кивнул своей избавительнице. Их взгляды опять сошлись. Взор жены был покойным и ровным, сама вечность проступала в голубой бездне. Старик было хотел уточнить: «А, как же я? Что станется со мной?». Но жена опередила его вопрос и бесстрастно отозвалась, тот приговор не страшил старика, совсем не пугал его, он воспринял ее ответ, как неизбежный и долгожданный итог – урок всей своей жизни.
- Скоро мы будем вместе Саша, мы навсегда останемся вместе, и уже ничто не разлучит нас, - и любимая указала на противоположную стену. В фиолетовом мареве неземным светом сияли фотографии их молодости. Она стройная, красивая, совсем девчонка, в прозрачном крепдешиновом платьице, ловко облегающем ее ладную фигурку и он серьезный парень, с заметной проседью в волосах (бывший зека) – сильный, смелый, еще не уставший от поражений.
- Мы будем там такими же, как в день нашей встречи, мы будем целомудренными, мы будем чистыми, - она выговорила фразу плавно, нараспев, еще сильней укрепив веру и бесстрашие мужа, - протянула руку...
Старик сжал узкую ладонь, холодная плоть не испугала, не отодвинула…
- Пойдем со мной Саша, побудем еще раз на нашем месте….
И Александр Семенович, ведомый молодой, прекрасной женщиной, ощутив самого себя тридцатилетним, бодрый и радостный ступил за порог.
Вот они вышли из парадного… Александр (новый Семенович) не ощущал слякоти и ночного холода, он (да простительно сравнить со слепым) положился на волю поводыря, спешил за ним, не ведая куда его ведут…
Они остановились на высоком берегу реки. В ночном мраке речное русло едва различимо, и лишь бурлящий шум воды предостерегает неосторожного путника от возможного лиха. Александр Семенович отчетливо вспомнил, что здесь на взгорке они назначили первое свидание. Он ждал возлюбленную, присев на парапет, нервничал, как самый распоследний трус, а потом ощутил себя на седьмом небе, когда торопливо и неумело чмокнул милую в раскрасневшуюся щечку. Они полюбили этот каменистый взгорок. И именно тут он явственно осознал, что она – станет его женой, единственной перед богом и людьми.
Теперь они стояли, рука в руке, на заветном месте, слушая неугомонную песнь воды, ведь под ее живительную мелодию родилась и окрепла их любовь.
Потом супруга потянула его дальше, они шли в гору. Александр Семенович не противился торопливости жены, да он и не устал на крутом подъеме. Дышалось легко и свободно, так, когда он точно орловский рысак оббежал весь город в поисках квартиры – их гнездышка.
А вот и он, маленький, невзрачный домишко.… В нем прошел медовый месяц, тут они ожидали первенца – и было им тогда так славно, как уже никогда.
Он сильно обветшал – старый, часто снящийся во сне, родной дом. Только сейчас старик узнал, что тут давно не живут, строение сиротски смотрело пустыми глазницами окон. Хотелось попрощаться с родимым кровом, но жена влекла дальше…
Перед ними вставали забытые уголки города, где они любили бывать в пору молодости, где были счастливы. Старик поразился цепкой памяти любимой, - нашла даже самые укромные места.
Дождь стих и раздались голоса давно умерших друзей, их смех, обрывки ходячих анекдотов тех дней. Хлесткий ветер снес с неба остатки туч, его сменил легкий ветерок, навеявший сладкий запах разнаряженных девчушек на танцплощадке, впрочем, Александр мало заглядывался на них. У него была одна единственная, созданная лишь для него одного, одна - та, что сейчас стоит рядом.
Она спешила все дальше и дальше, он безропотно подчинялся. Сдавалось, они уже обошли весь город и тем самым прочувствовали все совместно прожитые годы, непростые, но светлые - их жизнь. Куда теперь?
Старик вгляделся вперед. Что за диковинная картина? На черном небосклоне, усеянном яркими звездами, прямо перед ним – черная квадратная бездна, ни одна звездочка не мерцает, ни одно облачко не проплывет. И тут до него дошло. Ведь это собор черный айсбергом заполонил треть небес. Любимая привела его к собору.
Они ступили в таинственно замерший церковный сквер, он казался царством теней, по сути и был сколком давно минувших эпох.
- Ну вот и все!? – произнесла его любимая. – Саша, спасибо тебе, за эту прогулку, мне было так хорошо…, спасибо, милый.
Александр Семенович недоуменно смотрел на молодую женщину, не соображая, чем ответить.
- Прощай Саша! Мы скоро будем вместе, мы навсегда будем рядом, до свидания…, - и, она ушла, растаяла во мгле.
Тоска одиночества резанула старика в самое сердце, следом мучительная судорога сотрясла все тело, первобытный хлад закрался в самые потаенные уголки души. Старик глубже втиснулся в стародавнее мокрое пальто, окоченевшими руками поднял скользкий, сырой воротник…
О чем он думает, трудно ответить однозначно? О красавице жене? О прожитых годах? А может быть, просто разглядывает мрачный силуэт готического собора?
Наконец старик поднялся со скамьи, нетвердо ступая одеревенелыми ногами засеменил к выходу. Его голова была чиста как мир в первый день творения, он ни о чем не думал, все его переживания, вся боль остались там, в мертвенно затихшем сквере.
Старик направился домой. Его шаг обрел твердость, его спина выпрямилась – он шел домой, ни о чем не думая, не обращая внимания на редких прохожих, на проносящиеся мимо поздние авто.
Вот он перешел мост над бурлящей рекой, давшей имя городу, поднялся по булыжной мостовой в гору, свернул на узкую, еле освещенную улочку… и, очнулся от забытья.
Явился дар слышать. Первое, что он воспринял, - погано резанул слух разухабистый мат, изрыгаемый из пьяного нутра. «Кто-то повздорил?», - решил старик и продолжил свой путь. Вскоре его глазам открылась неприглядная картина. Группа переростков (толи петеушников, толи просто бездельников) окружила мужчину, лет двадцати пяти-тридцати, в длинном пальто. Слышались хамски настойчивые требования хулиганья. «В пальто» видимо противился.
Старик подошел к сбившейся кучке, пьяных юнцов.
- Что здесь происходит?- как можно строже вопросил он. Тем временем узнал в молодом человек, вчерашнего незнакомца, попросившего огня возле собора. Шпана осталась безучастной к вопросу старика.
- Что здесь, наконец, происходит? - настойчиво повторил Александр Семенович.
Один из подростков пьяно осклабился: «Проваливай дед, пока цел!» - Прочие гадко засмеялись, выказывая одобрение собрату, заверещали: «Пошел, пока цел!».
Александра Семеновича прошибла неприятная нервическая дрожь, стараясь не выдать волнение, он повел себя намеренно грубо: «Что ты сказал? – и схватил хама за шиворот. – Вот мы сейчас посмотрим, кто – пошел вон? Сейчас посмотрим…» - рассерженно твердил Александр Семенович.
Юнец, пытаясь вырваться, подобно марионетке конвульсивно дергался в руках старика. Остальные волчата также представляли жалкое зрелище. Один из них успел схлопотать от «пальто» по морде, согнулся в три погибели, закрыв лицо руками. Другой трусливо пятясь, никак не мог подобрать упавшую шапку. Четвертый бежал в страхе. И только пятый, самый разбитной медлил. Мерзко ощеряясь, он почему-то шел на Александра Семеновича. И тут старик заметил в руке подонка жирно блеснувший нож. «Стой гад!» - закричал парень в пальто, кинулся на налетчика и сбил того с ног. Но тот успел сделать свое дело.
Александр Семенович еще не осознавал, что его зарезали, он еще был на ногах, но в животе, под дыхом разливалась горячая боль. Старик, было, хотел пожать руку молодому мужчине, но стена дома косо поползла вверх, а звездное небо обвалом рухнуло вниз.
- Отанда! - истерично взвизгнули подонки и бросились в рассыпную.
- Не уйдешь сволочь! – раздался крик парня в пальто, затем старик расслышал глухие, мягкие удары и возглас мольбы: «Дядя не бей!…».
«Зачем от так его…?» - осудил старик молодого парня. Кровь колокольным набатом пульсировала в висках. - «Не может сердце стучать так громко…?»
Собирались прохожие. Послышалась сирена скорой помощи. Над стариком склонились люди в белых халатах…
«Что все? Что все…?» - не понимал их слов Александр Семенович. Он заметил того молодого человека в длинном распахнутом пальто. Увидел милиционеров, уводивших вываленного в грязи человеческого волчонка и ему стало жаль загубленную участь уличного мальчишки.
Молодой человек опустился к изголовью Александра Семеновича, - он узнал, вспомнил вчерашнего старика, одарившего в сквере огнем.
Парень что-то пытается сказать.… Но почему он такой расстроенный, отчего? Что произошло...?
Александр Семенович уже не чувствовал боли, ни страха, ни тоски – ему было хорошо.
И вот, над ним распростерлась чья-то большая длань, медленно надвигаясь, она закрывала собой весь мир. Огромные, словно горные утесы пальцы коснулись век, нежно и ласково потянули их вниз. Блеснул и померк свет. Тьма обступила Александра Семеновича, тьма.
Но что-то там забрезжило, засверкало в конце темного тоннеля?
Свет…?

1980 г.