(рассказ занял второе место на конкурсе фантастики "Осень. На странных берегах").
Липа осени не боялась: какой смысл бояться неизбежного?! А если подумать, то и держаться особо не за что: ничего к октябрю не осталось — ни красоты, ни сил... Да что там — желаний не осталось.
В один из майских дней Липа – юная, бойкая, с иссиня чёрной косой — сидя на поляне и глядя на карамельно-тёплое солнце, представляла: вот настанет срок, пойдёт октябрь собирать души, а она спрячется в юрташе и не отдаст свою. И останется зимовать здесь, вместе с бережуном, которого само Небо оставляет за телами осенинов приглядывать. А наступит весна...
Вот тут Липа задумалась – так ли хорошо не заснуть на зиму? Однажды в странном сне пригрезилось ей, будто спешат её братья-сёстры на большую поляну. И так им – юным и смелым – весело! И только Липа стоит у юрташа — усталая, угрюмая, побронзовевшая и щербатая, как старая секвойя. Но главное — совсем ей с молодыми весенинами на поляну не хочется, а хочется спать... спать... спать...
«Нет. Не хочу так, — ещё девчушкой решила Липа. — Пусть холодно, боязно, но вместе со всеми. Это всего лишь сон, очищение — так говорит бережун.
Он вообще много говорит про душу.
А ещё про саван, который полагается всем: хотел осенин или нет, но в один из октябрьских дней находил в своём юрташе на самом видном месте белое, аккуратно сложенное полотнище.
— Саван – и пропуск в зимовье, и предупреждение: пора готовиться. С этого дня полагается юрташ разбирать, да делить на три, чтобы отцу, матери и сеголетку по доле досталось.
Сеголетки этот рассказ бережуна про деление родительского юрташа больше других любили. Те, кто смекалистей, бывало, несколько раз переспрашивали, мол, а кто в это лето родился — им такая же доля полагается, как родителям? Или поменьше?
К концу сентября, шумные вечерние круги у кострища постепенно сходили на нет. Становились осенины к той поре тихими, а ближе к ноябрю и вовсе к жизни безучастными. Даже сеголетки день ото дня взрослели и обзаводились покоем и смирением.
А ещё с каждым октябрьским днём темнели осенины кожей.
— И задубеете, как старое дерево, корой покроетесь, — готовил свой народ седой бережун. — А после и коросты бурые за ненадобностью облетят. Вот тут и смотрите саван в юрташе - срок пришёл.
Из вечерних кругов у костра, Липа уже знала: тому, кто остался без кожи — время выходить в полдень из юрташа и прощаться с высоким солнцем.
— А попрощавшись, — напутствовал бережун. — Завернитесь в саван, ложитесь недвижимы и, листая в памяти дорогое, просите прощения у обиженных. Ибо всё, что оставалось доброму осенину – ждать.
Но знала Липа кое-что и другое.
А потому, в отличие от полусонных сестёр-братьев была странно хлопотлива в свою осень. То пряталась в юрташе и не разрешала никому заходить, а то и вовсе убегала в лес и возвращалась в потёмках.
Даже своему Александру Липа не смела рассказать тайну. Сколько не пытался он выведать — зачем — ответ был один: «Надо».
Да и что муж мог подумать, узнай, что Липа всю осень пишет себе — весенней — записки: пишет, скручивает и прячет в высушенные жёлуди.
В это лето научилась Липа запечатывать желудёвые скорлупки жёваным пчелиным воском. И теперь прятала их в дупле, да так, что ни одна белка или птица не могла их достать.
Липа всё придумала: в последние октябрьские дни, когда трава, как рассказывал бережун, начнёт хрустеть, а воздух станет звонким, достанет она скорлупки из дупла и спрячет за щеку. Конечно, не очень удобно ходить с набитым ртом, но разве знаешь, когда настанет твой час?! Главное, чтобы подсказки до весны сохранились. Как тот леденец, с которого всё началось.
***
Как по-осени так случилось, Липа не помнила, только, проснувшись весной, обнаружила она за щекой... леденец. Такие осенью из свекольной патоки в «перевёрнутом небе» варили. А стоял чан на центральной поляне, на которой и происходили все самые важные события. Липа вдруг вспомнила, как весело было, когда сеголетки то и дело запускал в вар стрелу, чтобы потом облизать сладкий наконечник, а сёстры гоняли их с поляны самоткаными льняными полотенцами.
Едва проснувшись весной, Липа ещё плохо понимала, что с ней происходит. Но стоило сглотнуть сладкую слюну от леденца, как смутные ни то видения, ни то воспоминания начинали кружить её. И были они...
Липа даже себе не могла объяснить, были они приятными или нет. Главное — были!
Пергаментно-прозрачная кожица едва подёрнула чуть тёплое тело Липы, и любое движения отзывалось болезненными ощущениями, но девушка поняла, догадалась, что надолго сладкого осколка, вызывающего картинки, не хватит. И как ей не хотелось оставить конфету во рту, леденец Липа всё же достала. Ощущение, что всё уже однажды случалось, сглотнулось вместе со сладостью, царапнувшей воспалённое, ещё не покрытое кожей горло. И... видение исчезло.
Начало апреля случилось тёплым и солнечным.
Весенины — все как один юные, белокожие, с гибкими грациозными телами начали выпархивать из юрташей. Тут и там белели саваны, ставшие ненужными и брошенные на кусты. Зацелованные весенним ветром, они вскидывали концы к небу. И лишь самые опасливые весенины по-прежнему прикрывали белыми лоскутами тончайшую нежную кожу, боясь обжечь её солнечными лучами.
Бережун — седой, измождённый, но светящийся изнутри — встречал шумную ватагу на поляне и любовно нарекал каждого именем, благословляя на счастливую жизнь.
Всё для проснувшегося народа было ново, непонятно, удивительно. Всему предстояло учиться, но в каждой паре глаз читалось: жить... жить... жить...
***
Для Липы та весна выдалась особенно счастливой. Уже к концу апреля она вошла в сок и похорошела так, что весенины стали называть девушку полным именем Олимпиада — Воспевающая Небо. Пела Липа и правда чудно, но все её песни были странными: про то, как Небо дарит осенину много жизней, и надо лишь слушать Небо, чтобы прожить счастливо. А странным в них было то, что все песни обрывались на полуслове, точно Липа и сама не знала конца.
Несколько раз бережун пытался пригласить её в свой юрташ, чтобы поговорить со странной девушкой, но Липа под разными предлогами так ни разу и не переступила его порог.
К маю женихи окончательно возмужали. Понятное дело, юрташ певуньи и красавицы Олимпии вниманием не обошли. Да иначе и быть не могло: характер у Олимпии был лёгкий, а нрав весёлый — что у весенинов ценилось особенно. И давно бы самый видный и бойкий из женихов Александр воткнул перед Липиным юрташем свой сватовец, да стал он замечать за невестой кроме непонятных песен ещё одну странность: не часто, но случалось ему видеть в глазах Липы такое, что мурашки пробегали по спине. Нет, это была не тоска, и уж точно не злоба, но что-то настолько незнакомое и таинственное вспыхивало в её взгляде...
— Не спрашивай, не скажу. И не вздумай следить за мной! — отрезала девушка, когда Александр попытался выведать, откуда она в юрташ возвращается на рассвете.
— Липушка, я не настырничаю, пойми! И не сомневаюсь в тебе. Я тебя люблю хоть какую. Но глаза... Когда ты на рассвете приходишь...
— А ты рассветы у своего юрташа встречай! — вешней птицей переливчато засмеялась Липа. — А у моего юрташа солнце нечего караулить!
— Так ведь не солнце и караулю! — вспылил парень. — Липа, июнь скоро! Самое время из двух наших юрташей один сбить. Сына родить, чтобы успеть до морозов поднять, да выучить.
— Лучше дочь. Какая чудесная в прошлую жизнь у меня была... Ой!
Только влюблённый Александр мог не услышать про дочь, но он — счастливый и окрылённый — уже кружил свою Липу, забыв обо всех страхах и тревогах.
***
Как ни берегла Липа леденец, как ни заворачивала в кленовый листок, ни прятала в дупле, но уже в начале июня положила на язык сладкую иголку — последний его осколок.
— Вот и всё. Больше, Воспевающая Небо, не заглядывать тебе в прошлое.
Липа сползла спиной по гладкому и шуршащему сосновому стволу и в сладкой полудрёме привалилась к нему головой.
— Доченька, красавица моя! — зашептала Липа, не открывая глаз и счастливо улыбаясь. — Умница! Покружись, покружись ещё! А волосы! Волосы какие! Блестящие — точь-в-точь мои. Не перепутаешь. Хоть бы глазком взглянуть, какой ты стала. Уж я бы заботилась! Я бы тебя любила...
— Липа?!
Голос Александра испугал девушку так, что она вспорхнула руками и вскрикнула дикой птицей.
— Да что ж ты делаешь-то?! Просила ведь — не ходи, не выслеживай! Последний раз! Это был последний раз! А ты... Я же дочку никогда больше не увижу! Ты это понимаешь?! Даже «прощай» не успела сказать!
И Липа заплакала — горько и громко, как ребёнок.
Александр посмотрел на несчастную жену со сложенными руками на большом животе, и ужасная догадка заставила его сжаться.
— Ты... Что ты задумала? Ты сюда зачем пришла? Липа! Да ответь же мне! Не молчи!
Липа — в момент успокоившись — с недоумением посмотрела на Александра.
— Ты что подумал?! Александр! Да как мог?!
И Липа набросилась с кулаками на мужа, точно воробышек на коршуна.
И неизвестно, чем бы всё закончилось, если бы...
— Ой! — пискнула Липа и осела на траву. — Ой-ё-ёй... Кажется, время пришло... Ой, как страшно! Александр, да не стой ты истуканом! Дай же руку!
***
Вопреки Липиным надеждам родился мальчик. Александр был счастлив. Он точно и забыл о жене и всё своё время он посвящал сыну.
— Липушка, ты не представляешь, как Ариний метко из своего маленького лука стреляет! Во всей округе нет мальца умелее. А уж смелости ему и вовсе не занимать.
Не сказать, что Липа была счастлива.
— Пусть бережун Ариния уму-разуму учит! На то он и хранитель мудрости! На то и без жены летовать оставлен. Все сеголетки целыми днями вокруг старца крутятся, только наш, как хвост, от тебя ни на шаг не отстаёт.
— И славно. Я сам его всему научу. Лето коротко – не успеешь глазом моргнуть, а сын вырос.
— Вот в том-то и дело, что век наш короток. Обо мне бы подумал! Много ли бабей молодости осталось?! А ты о жене совсем забыл – только с Аринием и возишься: одна охота на уме. Ах да - ещё золотой прииск. А я? А я ведь живая. Не ровён час, начну на чужих мужей заглядываться, коли своему не до жены.
— Липа, Липушка моя! Глупости ты говоришь.
Александр погладил жену по голове, но тут же отошёл, выглядывая за юрташом сына.
- Бережун многому ребятишек учит, да только отцовская любовь и на большее способна. Липушка, какого сына мы сладили! Я Ариния уже и золото мыть научил, хотя некоторые мальчишки ещё и на прииске не бывали. А наш сын и терпелив, и упорен. Так что будет тебе к октябрю от Ариния ожерелье золотое, и никак не меньше того, что я подарил.
— Ну-ну… Как знаешь. Я тебя, Александр, предупредила.
Была ли в том вина Александра – кто ж разберёт? – только затосковала Липа, и правда, на чужих мужей стала поглядывать. Уже и люди стали замечать: то песню запоёт, мимо чужого юрташа проходя, то с головы оберег смахнёт, да на ветер свалит – сдул мол, проказник, а ещё и косы расплёл-растрепал.
Попытался, было, Бережун Александру о проделках жены притчами да присказками поведать, да Александр Липу любил крепко и не мог в толк взять, что бережун от него хочет.
А Липа и сама не поняла, как влюбилась в невысокого, но быстроглазого Нура. Сначала дочку его у дальнего юрташа приметила — уж больно хороша девчушка получилась: чернявенькая, бойкая, точно, как её красавица - та, что являлась в видениях, пока леденец не кончился. Не то, что вечно хмурый Ариний.
И зачастила Липа к дальнему юрташу – девчушкой полюбоваться. А после и отца выделила.
В общине, конечно, случались гляделки, но чтобы так явно, как у Липы с Нуром…
Как не противился бережун выступать в роли душевого судьи, но дальше тянуть было нельзя: жена Нура хоть и проживающая в ласке да мужниной заботе, но все глаза проплакала. А над пребывающем в неведении Александром народ и вовсе стал посмеиваться.
И пришлось бережуну собирать общину на круг, правда, без сеголеток, хоть к сентябрю те и вымахнули ростом с родителей.
Да только ничего хорошего всё равно не вышло. Нур сидел, как в воду опущенный, но обещания – не ходить мимо Липиного юрташа – так и не дал. А Липа…
Вот тогда народ и отобрал у неё прежнее имя Олимпиада, прозвав Марой, что означало «разрушающее дитя Неба».
Как она кричала тем вечером на кругу! Всем досталось. Все были виноваты – от «всевидящих соседок с их неповоротливыми мужьями», до Александра, «без меры любящего буку Ариния».
Но больше всех досталось бережуну, «сующего свой нос, куда не надо».
— Осенины, — не унималась Мара. — А откуда нам знать, не забирает ли бережун из юрташей наших дары летние? Кто проверял? Мы-то все байки-истории лишь с его слов знаем. Ну, как он сам заповеди придумывает и правила устанавливает? Может, он от Неба говорит, а своё сверху прибавляет? А то и вовсе переиначивает, как самому удобнее?!
Хотя по мнению общины и была Мара тогда не в себе, но кричала она такое, что обычному осенину и в голову бы не пришло. Правда, не правда, но показались её слова многим осенинам достоверными.
А кричала Мара ещё и про то, что живут осенины вовсе не один раз, как думают, а так много, что бережуны, сменяющие друг друга каждый год, со счёту сбиваются. И ещё кричала, что, возможно, сами бережуны им память и стирают, чтобы мир на свой манер по-весне устроить. И про то, что нынешний бережун много на себя возложил: его обязанность «лишь передать знания следующим осенинам, прежде чем уйдёт на небо, а не командовать, как детей, а уж тем более, жён воспитывать».
Как ни странно, народ больше из-за бережуна переполошился, нежели из-за напророченного Марой многолетия.
Александр тогда взял слово первым.
— Простите, осенины, жену мою. Не ведает, что говорит. Ведь будь бережун недостойным – разве выбрало бы Небо его на зимование. Из осени в осень только одному из мужчин Небеса оставляют кожу – самому достойному и мудрому: тому, кто в состоянии зиму вынести и лучше всех по-весне молодой несведущий народ обучить.
— Ты про жену лучше скажи! — выкрикнул кто-то из-за спины Александра.
— А что я про жену скажу? Люблю я её — вот весь мой сказ! А то, что всю осень косы не плетёт, так обещаю уладить это по-семейному. Не корите её не в глаза, не по-за глаза. Сам буду косы ей поутру заплетать.
Долго народ в тот вечер у кострища бурлил, но слово Александра в общине не последнее было, и осенины порешили – доверить семейное дело ему самому решать.
***
Осень, вопреки ожиданиям, выдалась неспокойной.
Мара — а ни Липой, ни Олимпиадой народ её больше так и не стал величать — косы ни сама не плела, ни мужа не допускала. Да то было самое малое зло. Ненависть залила её сердце. Мара уже и не пыталась сдерживаться — несла дурь-смуту по юрташам: с утра до ночи клеветала и на жену Нура, и на его самого – тот совсем глаза на людей перестал поднимать, стыдился. Не щадила Мара и кроткого Александра с его обожаемым нелюдимым Аринием. Но особенно доставалось бережуну, обвиняемому во всех её бедах.
И множилась смута, зароненная злым её языком, крепла в сердцах осенинов день ото дня. Те, кто послабее, ближе к октябрю заволновались – вдруг Небо их накажет за сомнения в старце. Сильные же напротив, стали открыто высказывать недоверие. Так или иначе, а верить словам хранителя и правда стали меньше, ибо воткнулись острыми иглами слова Мары в сердца прежде смиренным осенинам: особенно про то, что бережун невесть что в общине зимой творит, вплоть до того, что намытое за лето золото из юрташей собирает, да шкуры, что выделаны поискуснее, присваивает.
Но больше всего напугали осенинов слова, что суд над душами вершит не Небо, а сам бережун.
— Оттого и несправедливости столько в общине: кому в пояс хлеба, а кому вши в закрома, — шипела Мара то в одном, то в другом юрташе.
Народ метался то на сторону бережуна, то на Марину сторону, и лишь природе вопли осатанелой Мары были нипочём — октябрь наступил точно в срок: с ночными ледяными звёздами и с неизменными утренними заморозками.
Мара, как все осенины уже посмуглела кожей, потускнела глазами, а потому, забыв про затеянную войну, зачастила в лес с желудями-записочками.
И если бы не разговоры, что следующим бережуном станет Александр — так бы и просмотрела диво дивное: стал волос у мужа седым, точно инеем подёрнулся, а кожа... кожа осталась такой же, если не сделалась ещё белее. Большинство осенинов покрылись дубовыми коростами, а Александр всё светлел и светлел — и кожей, и волосом. Да по-прежнему с повзрослевшим Аринием беседы вёл — уму-разуму учил.
— Что, уже роль бережуна примеряешь?! Так прежнего ещё Небо не забрало! — как-то съязвила жена, перебив Александра на полуслове. — Только зря на Ариния время тратишь — забудет он всё! Родится весной юным, сильным, пойдёт жену искать, а тебя не вспомнит. Даже, как звали, знать не будет.
— Липа, — отвлёкся от беседы грустный Александр. – Прости ты меня за всё.
Он закрыл лицо руками, а когда снова посмотрел на жену, в глазах стояли слёзы.
- Прости, милая моя. Не держи зла. Любил я тебя и люблю. Да только, видно, предназначение моё в этой последней жизни было сына учить и самому учиться. Как подумаю, что я тебя несчастной сделал – так мне грустно. Ни в чём ты, Липушка, не виновата. Моя вина. Не баловал тебя, не лелеял. Просмотрел. Жалею теперь.
— Да ты себя жалей! – неожиданно выкрикнула Липа. – Думаешь, я всё забуду и весной к тебе за благословением на поклон приду?! Не дождёшься! И не забуду, и не приду! Я сама себе и хранительница мудрости, и указ. Сама свою судьбу устрою!
— Что ты говоришь, Липушка?!
— Мара я! Слышал, как меня люди зовут? И ты так зови! Мара!
***
Измождённый, но светлый глазом и ликом старец сидел среди прочих, держа на коленях узелок.
— Александр, твоя очередь.
Старец аккуратно развязал узелок.
И разлился по небу свет, да такой красивый, такой радужный.
— Какую красоту ты, Александр принёс! Что ни душа – то свет.
— Эта аленькая – душа веселушки Аннушки, — улыбнулся седовласый Александр. - Лазоревая – быстроглазой дочки Нура, а эта медовая – моего Ариния.
Как ни пытался бережун подальше упрятать бурый непрозрачный камушек, но от Неба разве утаишь.
— Александр, не хитри: сколько не заталкивай под уголок тряпицы душу Липы, ответ и ей, и тебе держать придётся.
— Не доглядел я, за родительскими хлопотами не заметил, как Липа душой почернела.
— И то верно. Коли народ Марой окрестил – знать, есть за что. Есть и твоя вина, Александр – это так. Но судьбу свою она сама по кривой направила. Ну, да ладно. Дам вам обоим шанс исправиться. Ей – душу очистить, тебе – уму-разуму народ лучше прежних бережунов обучить и к жизни Небесной подготовиться.
Александр уже завязывал узелок с душами-самоцветами, когда Небо его остановило:
— А душа Нура светлая, заметил?
— Заметил.
— Это потому, что любил. Жену жалел, как мог, а Липу… Греховно, но любил. Да только всё равно придётся ему платить: быть Нуру в это лето деревом. Дай-ка мне сюда его душу. По-весне верну –дубом или ясенем на землю придёт. А пока пусть у меня побудет, на истинную созидающую любовь посмотрит.
Александр испугался, что сейчас Небо и душу Липы заберёт.
— Не бойся. Её душу тебе назначаю очистить. Задание моё такое будет. Справишься – дорога тебе по-осени к небожителям. Не справишься — начинать тебе путь с самого начала, с камня придорожного.
***
— Вот оно — короткое счастье бережуна, — думал усталый, но светящийся от радости Александр, нарекая именами грациозных и нетерпеливых, как молодые оленята, весенинов.
— Благословляю тебя на сладкую долю, Анастасьюшка. Склони головку-то. Да не спеши – всё успеешь! Целое лето впереди.
Александр даже задохнулся, узнав в статном гордом юноше Ариния.
— Сын… Ах, какой ты красивый, да высокий! И тебя благословляю. Видно, что Небо тебя любит – какую белую кожу ты нынче носишь! А глаза… точно бирюза с неба пролилась. Я научу тебя всему, как и всех сынов-дочерей. Вон сколько вас у меня нынче. А сейчас… иди к братьям. И пусть будет сладкой доля твоя.
Александр день за днём нарекал весенинов именами и наставлял по-отечески, а сам всё на юрташ Липы поглядывал.
И вот самой последней, когда иные уже успели многому научиться, а кто и влюбиться, вышла на свет стройная, точно тростинка, белолицая Липа.
Александр хоть и ждал этого момента, но оказался не готов. Он даже вздрогнул, увидев Липу.
А она пощурилась на солнце, обвела поляну мутноватым пока ещё глазом и... скрылась в своём юрташе.
***
Александр быстро закончил с наставлениями по рыбной ловле, выдал двум сеголеткам нехитрые снасти и поспешил к Липе.
В юрташе было темно и тихо.
— Пришёл? — спросила девушка.
— Пришёл, Липушка.
— Ой, ли?! Не напутал ли ты, бережун, с именем? Мара я!
Александр так и отпрянул от красивой хрупкой девушки.
— Да как же... Разве ж бывает?
Мара посмотрела на озадаченного и растерянного Александра и... неожиданно рассмеялась неприятным трескучим смехом. Александр даже зажмурился от страха.
— Что, бережун, не нравится мой смех? А раньше, сдаётся, нравился! Да и не тебе одному. Скажи-ка, Александр...
— Нет у меня в последнее своё лето имени. Как нет жены. Бережун я. А всё, что есть у меня — сыны да дочери, пока неразумные, да мудрость, сквозь лютую голодную зиму для них пронесённая.
— Ну, про неразумных — это ты лиха хватил! Я вот и в уме, и в памяти!
И Мара дерзко посмотрела на бережуна.
— Что, никак поверить не можешь, что я и тебя, и Небо перехитрила? Смотри-смотри... Да хороша ли? — она встала и повела пергаментными голыми бёдрами, дразня и завлекая Александра. — Да ты не отворачивайся! Не для тебя я нынче цвести буду. И сватовцы мне в эту весну за ненадобностью. Скажи лучше, где юрташ Нура.
— Нет его, — с тоской ответил бережун. — Небо его душу забрало и обещало в дуб поселить… Или в ясень…
— Врёшь! — закричала Мара. — Всё врёшь! Мстишь мне! За измену мстишь!
И девушка расплакалась так горько, что бережун не смог спокойно на это смотреть. Он положил иссохшие ладони ей на волосы и прижал к сердцу голову.
— Успокойся, Липушка! Тебе дали шанс начать всё с начала. Только от тебя зависит, станет душа твоя самоцветом, или булыжником при дороге. И моя душа тоже в твоих руках.
— Вот и погибай вместе со мной! — вырвалась она из рук Александра. — Я ещё и рада буду, что не одной мне пропадать!
— Да что ты такое говоришь?! Зачем пропадать?! Начинай вместе со всеми жизнь с чистого листа...
— Да не могу я с чистого листа! Не могу! Вот! Сам посмотри!
И Липа выпорхнула из плошки прямо на земляной пол целую россыпь записок, перемежающихся с расколотыми желудёвыми коробочками.
Александр, помедлив, наклонился и поднял одну. «Помни, тебя зовут Олимпиада — воспевающая Небо», — прочёл он вслух.
— Вот же! Липа тебя зовут! Но, как тебе удалось сохранить? Бережун за зиму обязан все юрташи ни раз проверить...
— Потом скажу. Ты сейчас лучше другую записку прочти — вон ту!
И Мара указала пальцем на затёртую, с подтёками от слёз записку.
«Ныне все зовут меня Мара. Это и обидно, и страшно. Я действительно умудряюсь разрушить всё, к чему прикасаюсь. Меня никто не любит. У Александр есть Ариний, у Нура дочка и жена... Мне так одиноко!»
— Я за щекой их сохранила, — неожиданно прервала она раздумья Александра. — В желудях.
Александр поднял глаза и понял, насколько несчастна эта совсем юная девушка.
— Зря ты это сделала.
— Знаю. Но уже поздно.
— Хочешь, я узнаю у Неба, где душа Нура?
— Нет. Дело даже не в том, что он дерево. Я не уверена, что нужна ему. Ты и то не знаешь, что ему Небо уготовило. Или кого... Мне ли знать, есть я в его судьбе? А если нет?!
— Да, наверное, ты права. А что ты хочешь?
— Дочку. Я в своей записке прочитала, что была однажды по-настоящему счастлива, когда родила дочь. И ещё... моего мужчину. Только моего! А теперь, если можешь, сотри мне память.
— Но я...
«Сотри! — отчётливо услышал Александр голос Неба. — Ты бережун, а, значит, можешь и это!»
Он положил руки на голову покорной и тихой, как никогда, Липы, и через мгновение, распластав, как крылья, отряхнул их.
***
— А вот и последняя весенинка проснулась! — весело загалдели сёстры, увидев на поляне белокурую неуверенно стоящую девушку.
Подружки вмиг забыли, что пришли к бережуну научиться снимать мёд.
— Ты почему так долго спала? Ты любишь поспать? — наперебой затараторили братья, чуть поодаль распутывающие рыбацкие сети. — Тебя случайно не Соня зовут?
— Её зовут Липа, — торжественно ответил за девушку Александр. — Олимпиада — значит воспевающая Небо! Носи имя с честью. И склони голову — дай, я благословлю тебя.
— Спасибо, — прошептала девушка. — Очень красивое имя. Оно мне нравится.
— И душа у тебя красивая, — ответил бережун, положив Липе на волосы совсем белёсые почти невесомые ладони. — А к осени будет и ещё краше. Настоящий самоцвет! Надо только Небо слушать, как в песне поётся. Помнишь такую песню?
— Нет. Но обязательно вспомню.
— Не надо. Лучше сложи новую.
А осенью все уснут
