Как соха без плуга,
Так и жизнь без друга.

1. На Ивана Купала

Неожиданный приезд Ксении в родное село вызвал у одних прилив несказанной радости и изумления (девкам лишь бы хороводиться), а в дом Бачуриных вошла гнетущая ночь.

Глава семейства – Степан Прохорович предал анафеме всякое сношение с нечестивой породой Лесновых, которая плодила девок-чародеек, предпочитаемых именно с сыновьями бачуринского праведного не скудеющего рода.

Дед Мартемьян всю жизнь ходил в послушниках у Аксиньи, почитая ее чуть ли не за блаженную, которую всякую минуту готов выслушать сам Бог. Только ей одной он доверял лечить свою душу, которая была источником всяких привязчивых недугов. А теперь младшой – Паша на ее внучку отца родного готов выменять:

- А Ксюша-приворожка

Живуча, как кошка…

Как будто Горно-Алтайск готовил для студентки «иняза» самые каверзные испытания судьбы, чтобы только две души не слились воедино, точно воды Катуни и Коксы…

Они сидели за столом напротив друг друга, точно два ястреба, готовые взлететь в небо, чтобы вступить в смертельный бой. Каждый обладал такой правдой, которая, казалось, уже не умещалась на земле и требовала разрешения выше.

Ядовитая стрела, пущенная с языка отца в Ксению из ветхого колчана неприязни и подозрительности, поразила глаза, взгляд стал невидящим, как у филина:

- Я в Ульяшином логу заночую…

… Выйдя за околицу, Павел резко свернул к согре. Подкашивались ноги, стыдившиеся раньше быть немощными и слабыми при изнурительных подъемах на Белуху, куда он забирался каждую осень, как Моисей, по тайному зову скорбящей в мире души.

Он сделал несколько скользящих шагов по крутому склону. И вдруг свалился на землю, как подкошенный зверь. Руками судорожно захватывая траву, завыл, по-мужицки сдерживая рыдания:

-А-а-а… Ксю-шень-ка-а-а… Разлучил нас отец… Нету мне жизни…

Когда первая любовь переполняет твое сердце, то она уходит в его глубины, уже оттуда управляя всеми твоими помыслами и чувствам. Это она делает равными в счастье своего блаженного окружения не только твоих ближних, но и всех людей облагодетельствованной ей земли. Вот и Паша, сделавшись ее избранником, глядел на односельчан уже другим замороченным взглядом и был благодарен каждому неизвестно за что, будто соединяя всех в одном кругу-хороводе: войдите в мою радость!

А уж что говорить о той, которая стояла в центре этого круга в своем голубеньком ситцевом платье с крылышками и оборками по низу, в легких лапоточках и самой кроткой улыбкой – его недотрога …

Но это хрупкое создание была тверда, как выступ скалы Змея-Горыныча, когда отторгла все его уговоры: « Без благословения твоих родителей замуж не пойду!..» И будто рухнул тогда под навесом тот тайный сенник, где в роду Бачуриных искони готовился покой новобрачным…

… Павел докашивал луговину, стонущую под солнцем: всякая травинка, точно сжималась от страха, взывая к милости, и даже в эти последние мгновения несла неистребимо благую весть о ликующей любви к жизни, без предательства и взаимного уничтожения, не желая жертвовать собой для продления чьих-то дней; как будто сам Создатель мира от первого дня его сотворения оставил столь мучительную тайну приоткрытой, но только для избранных – чистых сердцем, чтобы внимать ей в покоях светлейшей тишины и додумать, познавая самое сокровенное в сравнении с выявленным вдруг несовершенным устройством…

Это ему, как в утешение, блистали адамантами росинки - Христовы слезы. Соберет их, бывало, бабушка в листик мать-и-мачехи и - на глаза:

Будьте, очи, ясны –

Не прельстят соблазны…

… Впереди ночь на Ивана Купала. Когда-то он сказал Ксюше:

- В старину, говорят, в это время ходили клад искать. Не хочешь ли ты ко мне присоединиться?

- Так я уже откопала свой клад. А где твое сокровище, не знаю…

Он подхватил ее на руки и закружил на месте:

-Ах, ты моя премудрая Ксения! Хочешь, будем мы с тобой, как неразлучная княжеская чета святые Петр и Феврония…

…Вот и птенцы-перволетки уже разлетелись, перережив свои малые кочевки. Он вдруг наткнулся на гнездышко и, как в детстве, решил разглядеть его. Оно походило на маленький шалашик с боковым входом, Пеночка строила его из мха и стеблей растений, а внутри выложила волосинками и пером.

-Когда же птицы перестанут бояться человека и будут петь вместе с нами?

Это опять она присаживается на камень у Дерябина ключика, где все дышит таинственным покоем глубинки:

- Не дай нам Боже посадить иволгу в клетку и сказать ей: «Пой!»

А не далее, как вчера, когда они, спустя год, встретились там же, в умиротворенной тишине догорающего дня, Ксения сказала:

- А хочешь, я тебе легенду расскажу? В универе конкурс был: «Былинный край – Алтай», так я ее туда представила.

«Неужто сама сочинила?» – поймала Ксения его недоуменный взгляд и кивнула головой:

- На меня иногда тоже сходит провидение Божие: тогда бери ручку и пиши…

Так бы слушал и слушал ее певучий голос… Она отложила на траву саранки, которыми лакомилась, как в детстве, и былинный речитатив притянул вслушаться в зачин:

«Давным-давно, когда в озерах и реках Уймонской степи можно было ловить рыбу руками, а на полянах-еланях вдоволь насыщаться ягодами и понимать язык зверей и птиц, жил-был тут, на земле обетованной, не безбедно Иван-пахарь со своими сыновьями.
Когда он насытился жизнью, то призвал их к себе и сказал: « Я строил свою жизнь по законам мудрости своих предков. Но хочу знать, какая из них самая главная? Отправляю вас в чужеземные страны, чтобы дали вы мне ответ: какая же мудрость величественнее всех?»

Прошло три года. Вернулся старший сын, поклонился ему в ноги: «Батюшка! Чтут во всем мире Любовь. Нету ее на свете ничего выше…»

Вслед за ним возвратился второй сын, который продолжил речь старшего брата: «Все добродетели хороши. Но первой родилась на земле Надежда, И сама Любовь питается из ее вечного источника. Это слово я написал в своем сердце и оно озаряло мой путь… Последуй моему примеру и ты, отец!»

Пришло время выслушать и последнего ходока за истиной - младшего сына: « Один мудрец Востока велел передать тебе такие слова: «Скажи своему отцу, что Царство, которое он ищет, живет внутри его и будет жить вечно, если он найдет в межгорной долине Катуни Бога своего, сотворившего небо и землю…»

Паша в эти минуты казалось походил на одного из героев легенды – голубоглазый, взявший цвет волос от спелой ржи, неподкупный на соблазны из-за своей богатырской силы, он чувствовал влечение к истине.

- Уж не мой ли это предок был? - таинственным голосом ветхого завета изрек он.

- It”s a difficult guestuon…

- Что, что?

-Это трудный вопрос, - ответила Ксения, будто уклоняясь от всяких рассуждений. Над блаженным прошлым стоял неприкосновенный ореол премудрости…



2. Наказание

Косарь вдруг почувствовал, что кто-то намерен разрушить раскрепощенный ход его мыслей. И действительно, чуткое ухо уже улавливало приближающийся конский топот: не иначе, как Григорий? Чего это он?

— Братка! Ты только не пугайся! Батяня на змею наступил. Удар с ним!..

Гриша пытался совладать с собой, но жутковатый озноб пробегал по лицу, заставляя отрешенно подпрыгивать в стуке зубы. Глаза ошалело цеплялись за каждую кровинку, в алчной надежде на заступничество брата-поскребыша.

— Где, где он?!

— На заимке… Гони в деревню к Ксении! Это ведь она тогда у Васюковых…испуг победила, чудом Андрюху спасла!

…Дверь неожиданно распахнулась, и парень в прилипшей к телу рубахе, жадно впился глазами в Ксению:

— Гришута! Что с тобой?

— Отец без сознания! Помоги! Что-то говорил несвязно про гадюку…

Ксения перекрестилась.

— Ну, как же я – такая ненавистная ему могу помочь?! – горлицей взвилось надрывное предупреждение. - Он же меня за ведьму принимает…

-Так может быть тебе в ноги пасть?

Голос дрогнул и, сорвавшись, будто поверг просящего ниц.

Так Ксения оказалась на заимке. Все эти дни она была рядом с больным, как преданная кресту сестра милосердия. Это была такая жертва, когда за его жизнь требовалось отдать другую…

Степан Прохорович, охваченный горячкой, пуще всего боялся, как бы эта змеиная хворь не осквернила ум. Не доставало только дураком прослыть.

Нога разбухла и сделалась похожей на огненную ваганку, в которой будто плавился чугун. Рожа что ли – болезнь коварная?.. В россыпь идет, коли что-то не так… Вот уж и рука за ночь побагровела…

Он лихорадочно взывал к Царю Небесному, натыкаясь в пылающем разуме на псалмы и молитвы, которые он учился разбирать в церковном, заплаканном от воска свеч родовом каноннике, еще вместе со своим деданькой:

— Помилуй мя, Боже! О, горе мне греш-ному!

Тут он вставлял свои собственные завывания души, вздыхая и скорбя о содеянном им в недавнем прошлом, когда его Анастасия уехала на север к больной матери:

— Я самый окаянный из всех на земле! Кобель я прелюбодейный! Даждь мне, Господи, слезы да плачуся дел моих горько…

Как будто он боялся опоздать, чтобы не предстать на том свете заблудшим нехристем – без рода и племени, небдительным и неочищенным.

Все, что скопилось в его мрачных пещерах души, где торжествовала только тьма – празднословие, уныние, чревоугодие, осуждение, самолюбие и многое другое: едкое, постыдное, порочное, уживчивое с бессовестной совестью, было ненавистно сейчас, как сама мысль о маячившей смерти, и подлежало немедленному уничтожению в исповеди.

— Соблазнялся молодухой,

Вот и смерть сошла на брюхо…

Тут-то и таилась змея! Она прокралась в сердце Степана Прохоровича с приездом в село молодой смуглянки. И угораздило же его поселить погорельцев - Гульсару с мальчонкой в старой бачуринской избе – напротив своего дома.

Благодетель из него, как из бомжа – пономарь. Плоть, готовая к грехопадению, вошла в кураж и не успел он охнуть, как она – надменная и бесстыжая – уже водворилась на троне властительницей всех его дум: «Тьфу! Окаянная!»

Куда там! Он злился на себя и весь белый свет, что попал в зависимость чертовой юбки и терялся в овечьей растерянности, когда был готов бежать на сочный ласкающий голос.

Блуд! Но если бы мог предостеречь его тот мудрец, сказавший миру: всеми силами души гони проклятое наваждение, ибо твоим сердцем овладеет Венера…

Слишком много времени он провел в избе напротив или, стуча молотком, поправляя изгородь, или вбивал в пазухи бревен прошлогодний высушенный мох, а потом в вечернем миротворении принимал Гульсарино сладкое угощение…

Ксения не давала перемяжнице-лихорадке волю и после озноба сбивала жар, обкладывая пылающие места примочками из святой воды. Такая лиходейка звалась в народе сестрой Ирода, была коварна и отнимала у больного последние силы. По ночам Ксения, коленопреклоненная, представала перед своим покровителем, лелея в душе ту единственную икону Георгия Победоносца, что возвратилась в новый храм после разорения Алтайской церкви в двадцатые годы: « О святый великомучениче и чудотворче Георгие! Как победил ты коварного змия, так прогони тяжкий недуг, огневицу раба Божьего Степана…» Слезинки взывали к милости и стекали по щекам, точно омывая прошлые девичьи обиды…

3.Примирение

Варакушкина заимка, похоже, вела свое название от варакушки – птицы, которая до алтайских альпийских лугов соперничает с соловьем, а то и подражает в пении другим птахам буйных угодий горной долины.

Взлетая ввысь и зачарованно планируя на землю, она распускает веером свой хвост и несет в чудных переливах райского многоголосия свое утешение.

Сказывали, эта глуховатая логовина стала животворящей памятью прозвища благословенного кержака Варакуши, будто бы отколовшегося от дальнего старообрядческого скита…

Век минувший, как едва мерцающая лучина прошлого, освещал тайные тропы земли обетованной, куда прокладывали их раскольники, гонимые патриархом Никоном и его «опричниками» даже после отречения его от патриаршества.

Горы Алтая, как милосердные обители, пригревали всех каменщиков. Их так прозвали в народе за упрямый нрав – жить среди каменных пещер отшельниками, Одни ждали помилования, другие, потеряв надежду, хотели забиться в щель, чтобы уйти от всяких притязаний властей.

Степан Прохорович, слабый на именитость своей фамилии, терялся однако за воротами озираемого им бытия и мог лишь несвязно предугадывать мученическое житие своих предков до того благосклонного времени, когда после высочайшего Указа Императрицы Екатерины 11 о помиловании всех каменщиков они вышли на свет божий, но уже как равноподданные. Тут и Уймонская долина приняла этих странных детей, жаждущих обетования, расстелив на щедрой скатерти земли все, чем была богата.

На приглянувшемся меж распадков солнцепеке Иван Бачурин построил избушку, где с благоговением и усердием читал священные книги, «неправленные антихристами под греков».

Их любили самозабвенно, как способна любить русская душа, когда святости грозит погибель. Как от стаи голодных волков скрывают своих овец, так и эти туковые зерна мудрости сберегали или в заклестерившихся мешках муки в колодцах и на дне горных озер, или в русских печах и подвалах, или в тайниках черневой тайги…

Как только снег покидал землю, и зацветали мать-и-мачеха и подснежники рядом с ветреницей, Степан Прохорович с сыновьями выставляли здесь пчел на толчок. А всего их нынче было шесть. В Горном Алтае уже вскрывались Катунь и ее приток Кокса, и воды ошалело неслись, как и пчелы, навстречу истосковавшейся по ним истинной жизни.

В тот день, как случиться беде, на пасеку пожаловал старый армейский друг Степана Прохоровича – Амыр Бидеев. Гость был озабочен и хмур:

— Нету мне прибытка… Все по книгам делаем… Но вымирают пчелы…

— Ты это уж у своего Кудая спроси! Отчего и родники окрест сгинули? Вспомни-ка, верею в пойме Коксы на луговой стороне…

Пчеловодство тайны любит. Грешно их обсказывать бестолковому. Сколько раз тебе говаривал – пришли своего Николку ко мне на лето. А ты, видать, его ко мне ревнуешь…

Но Амыр стоял на своем:

— Давай поменяемся племенными матками! – и по-книжному добавил:

— Тогда не будет родственного скрещивания.

— Это божье дело – кого с кем скрещивать… — намекнул хозяин на грешное происхождение сего мира.

Амыр хитровато прищурился и погрозил, как малое дитя, пальцем, мол, знаю, кем ты слывешь! Зачем до росы возле ульев с приговорами ходишь? Все Зосиму-пчельника призываешь… Водой кропишь…А ночами, крадучись от гостя, в своих белых подштанниках во двор пробираешься и на восток поклоны кладешь?

Разговор закончился, наконец, миром к полудню на развилке проторенных тропинок – одна к заимке, другая во все стороны света…

- Ну, с Богом! – обнял Степан Прохорович своего дружка, обещая вознести о благоденствии его дома молитву и принять к главному взятку своего крестника Николку – последнего отпрыска бидеевского рода. Он сам навялил им пчелиное хозяйство. Вот и выходило: хочешь быть учителем, так терпи мучителей… Хотя однажды Николка ему сказал:

- Ты поди, дядя Степа, сроду не знаешь, кто такие пчеловники?

- Да уж куда мне…

-Так ведь это мои предки Бидеевы. Они и были в Прителецкой тайге первыми пчеловниками. Искали в лесу диких пчел, а потом их продавали. Так всю жизнь и промышляли кедровым орехом да охотой за находными колодками. Бывало находили в дупле по нескольку пудов меда. То-то был праздник! Мне дед говорил, что приплод от диких пчел – самый добрый. В одно лето могли дать пять сильных роев…

Поблескивал на солнце розоватый лик гранита скалы, словно предсказывая добрую встречу впереди…Степан Прохорович решил пройтись до Змеиной ущелины, куда на зимницу раньше уходили гадюки с оранжевыми хвостами. Душа искала затаенного покоя, готовая забиться в щель былого камнепада. Он чувствовал это движение к забытью, отдыху даже через обочье – глазную лунку, или как еще ее называли прадеды, логово глазного яблока. Точно уже самой плотью отвергались все обременительные попечения о доме…Годы брали свое…

Кто бы мог подумать, что через несколько шагов его охватит ужас, когда он, не подозревая об опасности, наступит на нечто отвратительное и гадкое. Метнулась, изогнувшись, темная полоса вдоль хребта – гадюка! Только голова Х-образным рисунком, зашипев, уже хотела было вонзить зубы в ногу, защищая себя от нападения. Видно она кралась к гнезду горихвостки, которая тотчас вспорхнула из травы.

Как он мог потерять бдительность? Забыл что ли это место - нечистое, гибельное... Ущелина прорва. Без бодожка на землю не ступай…

…Когда Паша с оторопью в сердце открыл дверь в сени избушки: жив ли, Лютый уже радостно повизгивая, предупреждал о встрече.

— Батя! – Павел кинулся к лежанке перед отцом на колени…

Степан Прохорович вздрогнул, провел рукой по лицу, щурясь от брызнувших солнечных потоков:

— Напугал… Воды дай!- медленно прохрипел он, через минуту обливая благодатной влагой грудь.

Если бы его спросили, что же все-таки с ним произошло, он не нашелся бы что ответить. Как будто какая- то неведомая шальная сила сшибла его с ног и повергла наземь.

— Народу-то понагнали, точно на смотрины…

Сконфуженные спасатели переминались с ноги на ногу: уж не лучше ли восвояси? Лишь глаза выдавали тревогу: так не бывало, чтобы оно само заживало…

Ксения, сызмальства приученная вникать в тайны врачевания от бабушки, видела, как плох этот недоброхот, которого ей когда-то пророчили в свекры.

- Ксения, — вдруг проговорил Степан Прохорович слабым языком. - Прости меня… Куражился я перед тобой, скоморошничал…

Сгубила Степашку
Хмельная бражка…

- Вы бы мне ногу, Степан Прохорович, показали, - ворковала Ксения милостивой свидетельницей этакой оказии. - Как бы обхитрить нам эту
4. Когда жизнь мила….

Степану Прохоровичу полегчало. Он проснулся от сладкого воя - пения в груди, обещающего, что он будет жить. И чувства, которые он похоронил на поросших бурьяном задворках прошлого, вдруг запели, точно петухи на рассвете.

Язык им льстит необыкновенно: то пускается в рассуждения и прищёлкивает неожиданными восклицаниями («Коли пташка мне поет, то Бог душу не возьмет»), то ручейком пробегается перед любым, кто мог набраться терпения в него вслушаться.

— А что, Ксения, скоро ли свадьбу будем играть:

Ксюше и Павлуше

Жить душа в душу…

Исцелительница краснеет как маков цвет. Но разговор не завязывает. Так богобоязненная старуха остерегается сглазить больного, едва не преставившегося Богу. Между тем Степан Прохорович в тайне казнился: «Такую девку со двора гнал! Остолоп!» По наговорам ли баб или по заблуждению собственной грешной души он тогда видел в ней нечистое: «Поди-ка ведьма. Снаружи – голубица, а изнутри …»

О, не сей ты, человече, понапрасну неприязнь. На кого зря гневишься, тому и в ноги поклонишься…

… В тот проклятый день он хмельной возвращался в деревню верхом на коне этаким куражистым «новым русским», сорвавшим куш, где не снилось. Ксения, держась по обыкновению своего прясла, шла с коромыслами родниковой воды.

То ли бес в нем взыграл, но он ударил ногами в бока своего рыжего с белесоватыми гривой и хвостом Игреня, и конь, поперхнувшись от боли, взвился в столбе пыли прямо перед испуганным лицом девушки:

-Ты доколе моего сына совращать будешь?! Уж не ты ли по округе частушку пустила:

«Выбрал Паша Ксению,

На уме –затмение!..»

Ксения покачнулась, точно березка в поле, и в ужасе закрыла рукой лицо, коромысла накренились, и она под тяжестью ведер повалилась в позоре на землю…

… Нынешнее лето радовало ведром. В тихие ночи вдруг проливались невидимые благодатные ливни, к неописуемому восторгу пчеловодов, остерегающихся каких-либо оказий судьбы, а днем до сумерек над донниками и осотами, речным гравилатом, серпухом и многими другими скрытыми и явными медоносами кружили и кружили послушницы древнего промысла.

В день Ивана Купала, он же пророк Иоанн Креститель, многие вспоминали, что он питался только дикими акридами и медом…Его рождество совпадало с перволетьем. В затаенных ложбинах, распадках, береговых яругах уже вывелись птенцы у кряквы, серого журавля, бекаса…

Ксения не давала подкрасться хандре и унынию:

-Скоро, Степан Прохорович, вы опять будете походить на сельского ветеринара Корнея, только тот носит усы и бороду…

И больной представляет, что он уже надевает поверх рубахи свою белую куртку, к воротнику которой пришит низ юбки лицевой сетки. А чтобы пчелы не залезали под нее, внизу в рукава вставлены резинки. « Ну, Николушка, давай разжигать дымарь, - скажет он своему крестнику. Неси-ка ты сюда осиновые гнилушки…»

-Вот, похрумайте саранки! Я на Первоцветку за ними ходила…
В берестяном корце появились три розовато-фиолетовых цветка башмачка:

- А это сибирские орхидеи…

В тихий июльский вечер, понаслышав о беде, на заимку прилетела осматривать больного фельдшерица Варвара. Она только что вернулась из отпуска:

-Ну, как вы тут, Уймонские чудотворцы? Живы? Да вы, гляжу, Степан Прохорович, летдесять скинули.Прям-таки добрый молодец…
- Драчливый петух жирен не бывает, - растянулся в улыбке тот, метнув свой ясновидящий взгляд.
Чувство благодарности всем, кто был в эти дни рядом с ним, казалось, уже не умещалось в его сердце и переливалось через край благословенной чаши терпения…