Это было ранней весной, когда грязь и слякоть нежно мешались под ногами, первая капель уже тревожила ржавые ободки крыш, а солнце еще не успевало греть и, будто конфузясь от этого своего бездействия, пряталось за громады многоэтажек, редко подсвечивая из-за стен одинокими, постыдными лучами. В эту весну, как и во все другие весны, всё начатое было незаконченным, запланированное - нереализованным, любимое - недолюбленным. Телефонные звонки раздавались реже, автобусы ходили резвее, всё менялось в какие-то неясные стороны, еще не претендующие на то, чтобы быть лучшими, но уже отошедшие от шаблонов худшего.

Станислав Игоревич Захарияш направлялся весенним вечером домой с работы. В руках у него был неизменный маленький неприглядный портфельчик, где он носил свои желтоватые бумажки, которых всегда было почему-то очень много, и количество которых никогда и никому не пригождалось. Захарияш шел веселым прогулочным шагом, насвистывая себе под нос радостную арию герцога Мантуанского из Вердинской оперы. Он проходил знакомые улочки, лукаво улыбаясь выцветшим, грязным вывескам; вывески, разумеется, никто и не думал мыть после зимы, - надеялись на предстоящие дожди. Всё казалось Станиславу Игоревичу в этот вечер необыкновенным: люди, снующие взад-вперед по серым, чавкающим тротуарам, витрины магазинчиков, вскормленные пленительной охрой дешевых подсветок, темные арки, ведущие в квадратные, некрасивые дворики с изгаженными скамейками и сломанными качелями. Захарияш во всём видел что-то нужное и важное, как будто без этого всего и не существовало бы его приподнятого настроения, "Риголеттовского" гимна, весны и радости, которую он аккуратно нес внутри, так же бережно, как нёс свои ненужные желтые бумажки в своем захудалом тоненьком буром портфеле. Достигнув собственного дома, он зашел во двор, начал шарить рукой по карманам, медленно, будто хотел подольше насладиться непрогретым, влажным воздухом и сгущающимся сумерками. Наконец, он отыскал ключ от подъезда, взбежал по лестнице на пятый этаж так, как не взбегал по ней вот уже десять, если не больше, лет, яростно отдышался. Тут пришло осознание того, что эта весна и эта радость, - они больше подходят для молодых и смелых, а не для него, с его усталой одышкой и чуть подрагивающими ногами после первого физкультурного упражнения за последние несколько лет. Впрочем, смятение его было недолгим, Захарияш ловко вставил в замочную скважину ключ, который сжимал в руке. "А ведь зрение-то не подводит!" - подумалось ему, от чего Станислав Игоревич еще больше повеселел, порозовел и начал стоически улыбаться. Он вошел в квартиру, поставил портфель на табуретку, снял кашемировое пальто, повесил его на старые деревянные плечики, разулся и прошел в кухню. С рывком он открыл дверь своего маленького старого холодильника фирмы "Север" и по-хозяйски гордо начал оглядывать содержимое полок. В этот самый момент прихожая разразилась неприятным дребезжащим гомоном - зазвонил телефон. Захарияш покачнулся на пятках от неудовольствия, нахмурил брови и захлопнув дверцу царства бакалейных и хлебобулочных изделий направился в коридор. Он устало поднял телефонную трубку, вслушался в секундную тишину, пытаясь угадать, кто именно потревожил его сейчас, когда он так радостен, так беспечен и так голоден. Станислав Игоревич решил разрешить своё любопытство холодным: "Аллё-у"

Ответ был гораздо менее вежлив и состоял из весьма недежурной фразы: "Славик! Мама приехала!"

Звонила Захарияшу его сестра Зойка. Зойка была из числа тех несчастливиц, имя которых постоянно трансформируют в грубовато-простецкие формы - Манька, Дунька, Нюрка, Катюха. Формы эти прицепляются к человеку как-то слишком быстро, слишком сильно, и вот уже какая-нибудь Зоя Игоревна Платкова (в девичестве Захарияш) становится обыкновенной Зойкой без права на переизбрание обращения. Зойка жила на Коровинском шоссе, что делало ей какие-то нелестные ассоциативные ряды из серии "Зойка-пора на дойку". Захиряш, впрочем, сестру не любил, был единственным, кто обращался к ней "Зоя", и терпеть не мог, когда своими звонками сестра отрывала его от чего бы то ни было. Сам он звонил ей три раза в году - на новый год, на день рождения и на восьмое марта. Все остальные звонки для Захарияша были нарушением заповедной нормы, которую нарушать было строго запрещено.

Мама Зойки и Станислава Игоревича, Инна Павловна, жила в Сходне, растила помидоры в вонючих, низких теплицах, ругалась матом, любила выпить, не разделяла жизни интеллигента-сына, а после того, как похоронила мужа, стала часто приезжать к Зойке и плакаться о том, как плохо ей живется одной. Жила она, конечно же, не одна. Сердобольная Зойка купила ей кота в самом начале зимы. Нарекли кота безыскусно - Абрамович. Почему так - никто не мог понять, но имя не прижилось, уж больно величественной казалась Инне Павловне эта кличка, и в силу своих недальновидных мещанских устоев женщина называла (или обзывала) кота по-плебейски неподобострастно: олигарх. Вот и стали жить Инна Павловна и олигархом вместе. Но какое-то неправильное это было "вместе". Они будто не замечали друг друга. Всё ограничивалось неловкими встречами, когда Инна Павловна накладывала коту корм; случалось это два раза в день. "Олигааарх" - кричала она протяжно, кот медленно, с неопределенным абрамовическим достоинством подходил к миске, недоверчиво глядел на хозяйку, а после гордо начинал есть. Инна Павловна уходила. Ей становилось неловко.

На сей раз Инна Павловна посетила Москву с новостью весьма и весьма странной. Она собиралась замуж. Поэтому на следующий после звонка Зойки день в двухкомнатной квартире, принадлежащей Федору Федоровичу Платкову, вся семья Захарияшей собралась за большим столом. Приехал не только Станислав Игоревич, приехала сестра Инны Павловны - Людмила, женщина широкой души и небольшого достатка, вдовая, маленькая и неприлично седая. Станислав Игоревич припозднился; видимо, потому что не хотел приезжать раньше всех, так как знал, что Людмила долго выбирает наряд для семейных встреч, мама вечно путает расписание электричек, у Феди, мужа Зои, вообще нет большого желания участвовать в таких собраниях, а Зое мешать ранним прибытием бесполезно, потому что на её плечах не только приготовление худо-бедно накрытого стола, но и двое детей, ленивых и непослушных, которые Захарияшу совсем никогда не были милы.

Но стол был накрыт, дети отправлены в свою комнату для игры, а все остальные уже разместились, придвинули поближе чашки и начали беседу. Первой заговорила Инна Павловна.

-Ничего не знаю, родные мои, но так уж послучалось. Он хороший человек, этот Никодим, живет от меня за три дома, тоже женку-то свою уж будё пять годков, как похоронил. Один себе мыкается, мы раньше-то и не общались, они всё как-то по-своему, в городе больше жили, а потом глядь, - и приехал он без неё, да так и остался. Плохо, говорит, ему там, мертвое там всё, в городе, он и квартиру-то сдавать начал, всё никакая, а прибавка.

Так говорила она долго, оправдывала, ругала, жалела и ласково называла его "Нидимушка". Зойка слушала с открытым ртом. Эта неловкая располневшая после родов Зойка, в мятом клееночном фартуке, с захудалым серым хвостиком, ей и верилось и не верилось, что мама полюбила. "Может, хоть пить перестанет" - думал в свою очередь Захарияш. Идея ему казалась глупой и какой-то ребяческой, то ли потому что сам он никогда не был женат, то ли потому что не верил ни в одно положительное качество мифического "Никодимушки", гонящегося, по его расчетам, за маминой пенсией и помидорными теплицами. Сестра Людмила ласково покачивала головой, робко улыбалась и доверчиво кивала. Она была старой девой, невозлюбленной, но не озлобившейся, как это обыкновенно бывает со всеми старыми девами. Она хотела сестре только счастья, но выбор факторов, влияющих на это состояние, полностью доверяла Инне Павловне. Если счастье было с Никодимом, в эту же минуту Никодим и для неё становился милым, ласковым, худосочным Никодимушкой, которого надо любить, беречь и кормить консервированными томатами.

Захарияш в это время был уже далеко в своих мыслях. Он вернулся к тому, что вчера, в неясный весенний вечер, доставило ему такой прилив радости и удовольствия, заставило скакать по ступеням и удивляться своему задору. А дело было вот в чем: Захарияша переводили в Нальчик, в новенький филиал экспериментального оптико-механического завода минобороны, на котором Станислав Игоревич работал бухгалтером вот уже двадцать лет. Такая закамуфлированная, легальная попытка побега для Станислава Игоревича была величайшей радостью. Во-первых, потому что звонки Зойки стали часты в его квартире, а во-вторых, потому что Захарияш очень любил путешествовать. Эта тайная любовь возникла в нем, когда его первый раз привезли к троюродной тетке в Куйбышев. Захарияш тогда удивлялся всему: поездам, вокзалам, тучным привокзальным продавщицам пирогов, стеллам и памятникам, которые бываю в каждом городке, домам, кофейням, паркам и фонтанам. Всё было причиной какой-то неуемной радости, тихой, скуповатой, захарияшевской радости, которую он всегда очень берег в себе, чтобы никто не подсмотрел, не нарушил, не украл причину такого внутреннего восторга. Теперь, сидя за столом и слушая мамин рассказ, он невольно прервал его своим известием, - это была его первая попытка отдать немного собственного счастья другим. Попытка провалилась: все женщины заохали-заахали, начали нервничать, отговаривать, поздравлять; подошедший к тому времени Федор Федорович достал из шкафа небольшой штоф, налил всем, кроме Зои, и провозгласил какой-то сдержанно-похвальный тост в честь Захарияшевского упрямства и любви к труду. Стали вспоминать что-то давнее, про то, кто где работал, кто где сколько работал и кто где когда работал. Станиславу Игоревичу очень скоро это надоело, он откланялся, пообещал позвонить всем, велел Зое проводить маму и быстро вышел на улицу. Теперь весна казалась ему какой-то грязной. Он не готов был отдавать свою радость.

До Нальчика Захарияш не доехал. Ванная комната. Сердечная недостаточность. До телефона дойти он не успел, - всегда так не любил эти телефоны. На похоронах было мало народу - заплаканная Зойка, сухой Михаил Михайлович, убитая горем Инна Павловна, уже с Никодимом, горбатым и хмурым, Людмила, прятавшая растерянное и испуганное лицо в кожаные перчатки, коллеги и пара лиц из начальства. Что вспоминалось? Работоспособность, уверенность, хладнокровный ясный ум, способность к аналитике. О Захарияше говорили с особенным достоинством, безэмоционально, но светло. Никто из них не знал, как любил он шум поездов и новые места, никто не знал, как он бежал по лестнице в свою квартиру в тот памятный ясный вечер, как радовался витринам и прохожим, как умел любить грузную, запачканную омертвевшим снегом весну, как верил в её чудеса.