Жизнь, что сказка,
Когда с женой ласков.
Прошло три недели, как Степан Прохорович перекочевал на заимку. На четвертой он затосковал и во сне, прикасаясь губами к Анастасии, вдыхал запах ее тела, точно опьяненный весенним ландышевым настоем.
Но среди ночи вдруг открыв глаза и протягивая руку на свое положенное место ( жена всегда ложилась с краю), чтобы удостовериться, что никто не посягнул на его счастье, он, обманутый искушением, недовольно переворачивался на другой бок, еще больше соединяясь с любимой.
Это была та единственная на земле женщина "из ребра Адама" то величавая, как лебедушка, то искрометная , как в последний прощеный день Масляницы, когда все тянутся к друг другу с поцелуями и просят взаимного прощения. А то бездыханная, как далеко летавшая орлица, опустившая наконец свои расслабленные крыла в гнездо над горной стремниной. Едва коснувшись подушки, Анастасия тотчас отдавалась власти умиротворенного покоя. Но утром при же первых всполохах востока, не разнеживаясь, могла неслышно вспорхнуть с брачного ложа, будто оберегая его от излишеств и пресыщения.
И как бы то не вещали по всем каналам цивилизованного мира нынешние греховодники об утопии супружеской любви и верности, он, ревностный муж, мог лишь только усмехнуться в свои усы:
Жена - жемчужина моя!
Живописую, Боже...
Глотаю жертвенность огня,
Горящего под кожей...
Не плоть царствовала над душой. А душа над плотью. Казалось его любовь охраняла ее от каверзных козней лукавого мира, не давая волю злым языкам касаться ее доброго имени. И он упрямо, по-залихватски дырявил сети, которые расставляли уймонцы мирским, прикатившим сюда с чужбины.
В первые годы он мог застать свою училку в слезах, которые она пыталась делить с глухим нелюдимым затвором в своей светелке. Не Беловодье, а Черноводье сужало сосуды кроткого обидчивого сердца - открытая месть тайных соперниц за ее дивную божественную красоту и безыскусность в общении.
Анастасия!
Души моей крылья...
Как сейчас помнит ее дрожащие губы: "Степушка! Давай уедем на Кубань! Дом пустует. Матушка тоскует..."
Но терпи, казачка!
Будешь ты кержачкой...
Муж искал слова, которые бы могли ее утешить, не убивать тщеславием, открыть подступы к прощению.: "Хочешь, я почитаю свои притчи?"
Она доверчиво соглашалась и, держа в руках штопку или вязальные спицы, которые мелькали у нее в руках, как птицы, уходила в мир духовной литературы:
"Захотел один мужик рай увидеть. Какой он? Есть ли там пашни и кони? Светит ли солнышко или Сам Господь - Свет осиянный?..
- У райских ворот
Уймонский хоровод, -
весело говорила ему жена.
И вот снится ему сон. Будто стоит он у ворот Эдема. А белый ангел с огненным мечом его спрашивает:
-Ты сюда? Пропуск нужен...
Видит он в приоткрытые ворота, как там зелена трава, и цветы по ней рассыпаны дивные. А царь зверей - лев лижет белого ягненка.
"Это как раз для меня. Я ни одному петуху в жизни голову не рубил. ", - светится у него тайная мысль, как у Христа в запазухе. И свет - не здешний белый, а лазуревый - блаженный играет... Душа как узрела его, точно проснулась в своей колыбели и готова из груди выпрыгнуть. А куда он без души?
Опечалился мужик. Как же быть-то?
Коротки ноги на небо лезть -
Не ждут тебя здесь...
И вдруг слышит он, будто бабушка его на ухо шепчет: "Простите меня!.."
Вот они - слова благословенные! Смекнул мужик, разулыбался и снова к воротам - идет и все повторяет: "Простите меня!.."
А ворота все шире и шире отворяются, словно царя-батюшку встречают - помазанника Божия..."
Но, чтобы на всякий роток накинуть платок, они все же отправились к протоиерею Ростиславу - настоятелю Преображенского храма Горно-Алтайска. Он, выслушав слезливую исповедь своей духовной дщери, указал на Семистрельную икону Божией Матери: "Богородица не даст вам от жестокосердия ближних погибнуть..."
Священник как в воду смотрел: после причастия и молебна об умиротворении враждующих, кажется, наступало затишье. Бабий бунт против Анастасии выдохся, и ее агатовые глаза, не внушавшие доверия, перестали нагнетать ненависть и хулу среди представительниц слабой половины уймонцев.
...Степан Прохорович, точно зритель, боготворящий евангельские события, испытывает все чувства неожиданного прозрения - восторг, самозабвение, великую благодарность автору. Он с каким-то ребячьим азартом поглощает живительные буковки, написанные женской рукой в повести "Я есмь Любовь..." и в нем пробуждается Ее Величество Ревность:
- Но почему не я их родил, а ты, женщина, как будто приближенная к апостолам?
О-о-оль!.. Отчего я не заставил дрогнуть сердце какого-нибудь меланхолика? Пронзил бы себя стрелой раскаяния: зачем крыла орла сменял на пчелиные?..
Ольга Ивановна не смеет докучать своему другу, но он чувствует потребность прочесть любому, у кого открыты уши в этот лучезарный день духовного равноденствия, свое давнее залюбленное из отвергнутого миром. И она, как на вечернице, где поют круговые песни с поцелуями, готова подарить складное поздравление по случаю возвращенного из архива памяти его стихотворение:

Мы с тобой - оправдание веры отцов.
Новый век, как ступень испытаний.
Без отечества нет под Уймоном сынов.
Ты - жена моя древних преданий.

И с премудростью Божьей, как прежде, дружна,
Будто имя твое София.
Говорят, что любовь лишь одна не грешна,
Ангел крыл моих, Анастасия...

Но Анастасия со стороны видит и смекает больше и прозорливее их, находясь в бдительном трезвом духе:
- Вы будто медовушки хлебнули...
Не медовушки, а рейнского вина... И этот сок, выжатый из плода винограда, перебродивший и отстоянный в погребке, делает милыми даже не милых ... Волхование поэзии...
На кого похож этот анахорет-звездочет, промышляющий то медом, то шепотом над исписанными тетрадными листками, или вороша копны былого, или разгадывая неизвестное будущее, дуя на угольки еще горячих слов, способных зардеться киноварью ...
Вот он уже тайком от домашних с саперной лопаткой крадется к старой бачуринской избе. Скоро свадьба младшего сына. Тут у него таинник. Двадцать лет назад, когда родился Павлуша, они с дедулей закопали на завалинке глиняный бочонок - коржачку. Залили туда бутыль зелья, настоенного на целебных корешках и листьях трав. Надо чтить обычай предков, тогда не прервется и род:
Выпьем по чарочке
На свадебке травничку...
Анастасия колдует на чердаке, развешивая в пучках богородскую траву для сушки. Где только не пригождается ее аромат и целебные свойства... Всякую хворь лечит. И в борщ идет, и в квашеной капусте ароматом обдает, и мясо с ней, как у царей...
Вытянув шею, она поглядывает в окошко и растягивается в улыбке: "Чудные все-таки эти уймонцы... Все у них заговоренное... Тайные пути Промысла человеку не ведомы, а им все нипочем. Будто живут они в своем полуотмоленном царстве между горных кряжей на отлужьях - заливных лугах, как отрываши российские, изгнанные в самое роковое смутное время, как непослушные неистовые в вере. Только можно прочесть в их глазах:
"Всякая тайна грудью крыта."
Она тихонько спускается с лестницы и выплывает из-за угла:
- Клад что ль ищешь, Соломон?
- У Соломона было много жен.
А меня одна Анастасия,
И та - косуля боязлива...
Он воткнул было в землю лопатку, которая уже коснулась шероховатой поверхности родословного сосуда и потянулся к ней за лаской... Но она, смекнув, что это может далеко зайти, округлила свои смородиновые глаза и стукнула себя по лбу:
- Ах, молоко!..
То ли на плите оно сплыло... То ли в погреб опускать надо...Подобрав цветастую в подсолнухах юбку - цыганка и только, она мгновенно растаяла с образом хранительницы очага.
" А что, брат-Никон! Мне с тобой однако легче, чем с женкой, - вздыхает хозяин подворья, приехавший на свою родовую усадьбу в банный день. - Ей бы только переделать меня на горшечника, дабы я был всегда под рукой, как облый горшок. Обольстит меня - не евнуха, а потом раз - и в обвар! Так горшки из раскаленной печи мы совали в месиво после сбивания масла. Крепче будут!
Мысли лезут в голову: береги свою честь. А борода и у козла есть... - И все-таки, как же ты, Никон, без жены обходился? Москва полна красавиц - этих очаровательных Одоевских, Трубецких, Юсуповых. Нешто плоть не бесновата? А тебе сношение с ними - анафема! Какую ж силу надо иметь, чтоб побороть необузданную русскую похоть... А я грешный...
"Чтобы не попутал бес,
Не воруй чужих невест..."
Слова деда Мартемьяна тогда в молодости разбились, как об стенку горох. Степан служил в армии и в один из вечеров увольнительной зашел в церковь поставить свечи. Он открыл дверь и замер у входа. Внутреннее пространство храма - не естественное в своем предначертании, провидении промысла Сущего, высокое и торжественное в одно мгновение отрезало его от внешнего мира:
Аксиос, аксиос, аксиос. ( греч. Достоин)
Кирие, элеисон...( Господи, помилуй...)
Горели свечи и лампады. Вечность упраздняла время. Подкупольное пространство, казалось, светилось от чудной молитвы, которая неслась свыше от хоров из ниши над входом:" Свете Тихий святыя славы..."
Но не менее удивительное ждало его впереди. Когда он после службы подошел к батюшке за благословением, то оказался рядом с девушкой, которая просила у него совета: "Отче! Что нужно, чтобы нам с женихом обвенчаться в этом месяце?"
Венчание в то время расценивалось, как неслыханная дерзость перед державой, или даже, как кощунство над ее безбожными идеалами... Это, кажется, вдохновило посланника гор.
Услышав ее тихий воркующий голос, всматриваясь в ее прекрасное лицо, агатовые глаза, излучающие потаенную радость целомудрия, он будто вдохнул чудный запах ее волос, уложенных венцом под прозрачной голубой косынкой: "Ты будешь моей! Я увезу тебя в свое Беловодье! И ты никогда об этом не пожалеешь..."
Эта история в чем-то схожа с библейским повествованием о женитьбе царя Давида. Однажды он увидел купающуюся женщину, она ослепила его своей красотой, что он был вынужден отправить на верную смерть ее мужа, и сделать ее своей женой...
Но с недавних пор, когда в размеренную жизнь Степана Бачурина вошла повесть о событиях семнадцатого "бунташного века", с "обмирщением" культуры, он, как первокритик, входил в образы и самого царя Алексея Михайловича, и патриарха Никона, и графа Ивана Илларионовича Воронцова, который породнился с князьями Дашковыми из Рюриковичей, и многих других душ. Словно ему дано было оживить их уставы, писанные старинным почерком, стоячими буквами. И скоропись тут не требовалась.
Нечто общее в судьбах звенело, точно весенний утренник, бывающий до восхода солнца. И утренней зоревой звездой светилась его Венера : так это же свирель моей судьбы... "Сердце мое... яко цевница** звяцати будет... ( Иерем.)
Будучи сам тем лукавым Змеем-искусителем, во хмелю необузданной молодости прельстившим не одну из прекрасных особ, он однако неистово ревновал о благочестии своей Анастасии. Не дай Бог во время гулянки оказаться ей рядом с кудрявым кузнецом Архипом, который играл то на баяне, то на заливистой балалайке, бесстыдно пожирая блудным взглядом чужую жену ("не желай жены ближнего твоего..."). Тогда сидеть ей дома - греховодной узнице и молиться за Архипа с его кузницей...
- А знаешь, душа моя, где тишайший Алексей Михайлович - второй из династии Романовых себе невесту подсмотрел?
- На балу искал жену... Где ж еще? - отвечала Анастасия, обольщенная его речитативами, перевертывая блинок на сковородке.
- Ан нет! У нас с царем-батюшкой одна судьба: свою благоверную выбирать среди прихожан храма:
Молилась Мария
В Успенском соборе.
Надежды святые
Светились во взоре...
- И?
- Когда очи царя коснулись лика непорочной девицы, Мария - достойнейшая из дворянского рода Милославских, словно предчувствуя это влечение, еще ниже опустила свою головку и не смела шелохнуться: "Ах! Ваше Величество..."
Чуешь? Что, если этот миг произвел на свет их детей, в том числе и будущих царей - Федора и Ивана?.. , - подымаясь из-за стола , где лежали рассыпанные Ольгой зерна ржи вперемешку с плевелами, пророчески говорил муж, прищуривая свои скоморошьи глаза.
А прошлое, кажется, не увядаемо... Как будто вот-вот войдет в избу дед Мартемьян, бросив на пол рогожный мешок:
- Глина! В ивашкином логу наскреб...
Бабушка уже припасла палатку. Вскоре она загонит нас на "топтыжку", и вся семья будет ходить по кругу, пока глина, залитая водой, не станет вымятой и только будет пускать пузыри да пощелкивать под ногами., превращаясь в мягкое скользкое тело с особой податливой вязкостью. А потом заготовки в огонь, на обжиг!
Но душа томится... То ли птица в клетке, то ли отнорок - лесной зверь, начинающий вылезать из глухой норы... И сколько бы ты не обжигал этих корчаг - больших емких горшков или махоньких горшечков-горшеняток, все будет в радость до поры, пока ты не устремишься к другим зовущим огненным горнам с их горнчеками, хранящими не земные припасы, а нечто, называемое небесной манной...
Со стороны могло показаться, что этот предводитель роиных пчел... того, все бормочет да шевелит, губами, то хохотнет, точно птица-трясучка - хохотва, то поморщится, будто вкусит нездоровой пищи, а то вдруг плюнет в сторону подозреваемого Иуды, подлого родом и приемами.
Разговор с патриархом Никоном -главным героем повести можно назвать запоздалой исповедью грешника:
- Прости! Раньше против тебя и твоих сообщников у меня прорывались из души слова Христа : "Ваш отец диавол, и вы хотите исполнять похоти отца вашего. Он был человекоубийца от начала и не устоял в истине, ибо по городам и весям древние нет в нем истины..."
Но не знал я, что досталось тебе такое наследство. Богослужебных книг много, да поют они на разные голоса, что даже монахи на Афоне не стали читать присланные книги ереси земли Русской и сожгли их.
Читаю с тобой молитву на рождение младенца, и оторопь берет. Это кто же сюда басню о бабе Соломии вплел? Будто она - повивальная бабка принимала Иисуса Христа...
А теперь с поникшей головой бреду я по Руси и собираю в свою котомку по городам и весям древние харатейные списки разных переводов, чтобы по ним исправлять все погрешности и ляпы потери бдения...

*Григорий Дьяченко - автор Полного церковно-славянского словаря

** свирель