"Этот свет, что маков цвет:
Днем цветет, а ночью опадает."


"Если тебе будет вдруг совсем худо и тобой овладеют смятение и кручина, а по следам пойдет худая молва, и на земле не найдется ни одного сострадающего утешителя, то обрати свой взор, где бы ты ни был, к великому творению человеческого духа и плоти - чудотворной иконе Пресвятой Троицы преподобного Андрея Рублева.
Войди в этот тихий Божественный Свет, пребывающий в полной любви, мире и согласии. Может быть тебе откроется древняя скиния, то место, где Господь свидетельствовал о Себе людям, доверял им свои откровения. Покрытое голубым, червонным и пурпурным виссоном и шерстью с вышитыми на них херувимами земное становится небесным. И ты кажется среди избранных, достойных взглянуть на древнейший ковчег завета, сделанный из дерева ситтим и обложенный изнутри и снаружи золотом. Животворящая память хранит в ковчеге завета скрижали, стамну с манной и жезл Ааронов... К чему бы не прикоснулся в духе, все как продолжение жизни на земле...", - раздумья лились точно река в половодье.
Никон искал в себе самом защиту от напастей и козней ополчившившегося против него света. Он ехал в Воскресенский монастырь на плетеных повозках, получивших на Руси название киевских.
В лесу пели соловьи. Он вылез из кареты, ступил в мягкую серебристую от росы траву. И, кажется, мог бы остаться тут насовсем. Влекла не паханная вокруг земля: новина, целина, стоило только расчистить подсеки, вложить в них душу, удобрить назьмами... И почему он не родился пахарем?...
Но хотел бы он этого или нет, однако мысли возвращали его к тому самому мятежному дню в его жизни, словно желая обличить в нем смутьяна или наоборот оправдать всю непогрешимость его намерений.
... Со стороны казалось он степенно вел службу в Успенском соборе. Но сердце его разрывалось на части. Царь Алексей Михайлович - друг его сердечный, не явившись на всенощное бдение, не изволил прибыть и утром на литургию.
Вот уже клирос пропел первый антифон, который вводил души прихожан в таинство благодеяний: "Щедр и милостив Господь, долготерпелив и многомилостив..." и настраивался на блаженства евангельские, а патриарх все еще ожидал свою заблудшую овцу...
Но к концу литургии после всех просительных ектений, словно потеряв надежду на примирение, он решился на отчаянный шаг. При всем честном народе, когда царские врата были открыты и он, стоявший с проповедью из Иоанна Златоуста, вдруг изменил свой голос, вдруг понизил его до самообличения: "Простите меня, братья и сестры! Сегодня я с вами прощаюсь и оставляю свое патриаршество, как недостойный его..."
Священники и весь причет церковный пришли в замешательство и ужас. Ропот и смятение потрясли храм: как же так?! Пред великим священным саном трепетала вся Русь. Патриарх - с греческого "патриа": семья, поколение, собственно родоначальник. Так назывались Авраам, Исаак, Иаков. Он - верховный пастырь стада Христова над всеми церковнослужителями, епископами, митрополитами. Власть неприкосновенная - священная, соединяющая с греко-восточной Церковью, патриархами александрийским, антиохийским и константинопольским, перед которыми благоговел он сам и все отечество.
Но высокопреосвященство Никон со слезами на глазах надломленный в кручине ушел в ризницу, словно выдернув ржавые гвозди из рук распятого Христа, снял свое облачение и вышел к прихожанам в черной мантии настроенный покинуть Успенский собор.
Место благоговения и отрады русской души превращалось в театр, на подмостках которого разыгрывалась великая трагедия века:
О, век семнадцатый!
Из смуты ты выполз
С кровью на коленях.
И снова груды на распутье -
Все камни, камни преткновенья...
...К царю послали гонца.
"Я будто сплю с открытыми глазами,"* - изрек он, теряя самообладание при столь исступленной вести.
Князь Трубецкий, словно прикоснувшись к соломоновой чаше премудрости, отправился выполнять его светлую волю:
- Зачем ты гневишь Государя? Какой же ты верховный Пастырь, коль своих чад оставил? На чье попечение?
Никон словно ждал этого вопроса:
- Клеветники на том свете
Раскаленные сковородки лижут,
А на этом свете -
К царскому престолу ближе...
Нет, это Его Величество Алексей Михайлович оставил нас, попустил на оскорбление бесчинствующих. Язык их белое чернит. А заступнику униженных от них первый кнут! Взяли бы меня, связали бы, нога к ноге, да пустили бы по воде...
Может быть когда-нибудь он пожалеет о том, что изливал душу перед царем в своем послании. Но пока стоит в Никоне этот мученический стон - глас вопиющего в пустыне : "Думаю, и тебе памятно, великий государь, как по вашему приказанию, велели кликать нас по трисвятом великим господином, а не великим государем. Если тебе это не памятно, изволь допросить церковников и соборных дьяков, и они тебе тоже скажут, если не солгут.
Прежде я был у твоей милости единотрапезен с тобою: ты меня кормил тучными брашнами; а теперь июня в 25 день, когда торжествовалось рождение благоверной царевны Анны Михайловны, все веселились от твоей трапезы; один я, как пес, лишен богатой трапезы вашей! Если бы ты не считал меня врагом, то не лишил бы меня малого кусочка хлеба от богатой вашей трапезы...
Перестань, молю тебя, Господа ради, на меня гневаться. Не попускай истязать мои худые вещи. Угодно было бы тебе, чтобы люди дерзали ведать твои тайны, помимо твоей воли? Не один я, но многие ради меня страдают... Хотя ты и царь великий, но от Господа поставлен правды ради!
В чем моя неправда перед тобою? В том, что ради церкви просил суда на обидящаго? Что же? Не только не получил я праведного суда, но и ответы были исполнены немилосердия. Теперь слышу, что противно церковным законам, ты сам изволишь судить священные чины, которых не поверено тебе судить.
Помнишь Мануила, царя греческого, как хотел он судить священников, а ему Христос явился: в соборной апостольской церкви есть образ, где святая десница Христова указывает указательным перстом, повелевая ангелам показнить царя, за то, чтоб не отваживался судить рабов Божиих прежде общего суда!.."
Еще вчера Никону кланялись в пояс князья и бояре, расплывались в улыбках, ласкали взглядами их женушки и чада. А нынче лица омертвели, исказились отвращением. И сама Москва лишала его крова, предлагая удалиться в монастырь Макария Колязинского. Но он предпочел затвор в им же построенном Крестном монастыре на Белом море... Его сердечные исповеди пред царским престолом тонули в хуле надвигающегося поветрия опалы. "
Степан Прохорович дочитал очередную главу: "Есть над чем задуматься... Когда же волки будут овцами?.. "