Часть пятая

 

Глава первая

 

Утро. Свет бьет сквозь плотно задернутые шторы. Биатрис. Кларк смотрит, как она спит. Наблюдает за ней.

- Кларк! О, Кларк! Кларк…

Он улыбается. Вспоминает ее голос, слезы. Белые волосы рассыпаны на пуховой подушке. Она что-то шепчет во сне. Веки вздрагивают.

- Кларк! О, Кларк! Кларк…

Она любит его. Дико. Страстно.

- Кларк! О, Кларк! Кларк…

Ровное дыхание вздымает полную грудь. Капли засохшей крови украшают большие соски. Бурые пятна, оставленные грубыми пальцами, ожерельем покрывают шею. Боль. Маленькая шлюшка заслуживает большего. Но не сегодня. Смерть - это лишь благо, великий дар, прекращающий страдания… Кларк курит. Она любит его. Он ненавидит ее. Она верит ему. Он презирает ее. Она хочет его. Он хочет видеть ее страдания. Их страдания. Всех. Каждого. Он никого не любит. Они презирают его. Ему не жалко их. Двуногие твари. Хнычущие, лживые, самовлюбленные до безобразия. И это не безумие. Нет. Это реальность. Как шрамы на теле. Вот слезы – это безумие. В них нет правды. Страх. Да. И еще страдания. Лишь они приблизят нас к небу…

- Кларк! О, Кларк! Кларк…

Почему людям нравятся тираны? Откуда в них этот благоговейный трепет? Да. Душа. Она хочет очиститься. Плачь грешник, Кларк знает, в чем твоя суть. Страдай, кричи! Ибо в боли твое спасение. Лишь боль не умеет врать. Лишь она подарит тебе царство небесное…

- Кларк! О, Кларк! Кларк…

Всего лишь шлюха. Дрожит, извивается, стонет. Всего лишь тело. Плоть. Отсутствие причин. Люди покупают жизнь. Люди платят за смерть. Все относительно. Истина лишь то, что принято считать истиной. Законы не безупречны…

Кларк улыбается. Он кошка в этом тихом мышином царстве. Хищник. Дикарь. Убийца. Почему тигр убивает лань? Потому что он хочет есть. Инстинкты. Ни один зверь не вцепится в твою глотку, если в том не будет нужды. Кларк – зверь. И ты его нужда. Его инстинкты ведут его. Кровь, страх – он жаждет видеть их. И ничто не остановит его. Потому что он не боится боли. И мир огромен. И в нем есть место каждому.

 

***

 

Суккуб нашел Кларка четыре года назад в публичном доме Грегори Боа. Шел дождь. Крупные капли барабанили в окна, словно пальцы умерших вуайеристов, желающих узреть очередной половой акт в этой обители плотских утех. Девушка. Шлюха. Без имени. Лишь тело. Каштановые волосы на худых плечах. Маленькая грудь, как у облысевшей обезьянки. Зеленые глаза. Голос без интонаций. Тело без чувств. Только работа. Только инструменты. Купля-продажа. Спрос-предложение. Чулки на ногах. Колени на полу… Кларк отвернулся. Картины на стенах были интересней, чем женские пальцы на его брюках. Красный песок. Красное небо. Даже линия горизонта и та затянута кроваво-красной дымкой. И черный ворон. Огромный. Неестественный в своей натуральности. Его крылья сложены. Когти пронзают кровавый песок. Глаза большие, черные, словно ночное небо, ставшее вдруг зеркальным, очистившись от звезд и облаков до кристального мрака вселенской тьмы. И взгляд. Глубокий, как космос. Холодный, как смерть. Сквозь тушь и графит. Сквозь краску и холст. Он смотрит на Кларка своей зеркальной гладью, и Кларк видит свое отражение в этих глазах – бесконечный автопортрет, в котором художник рисует самого себя, рисующим себя. И так до бесконечности. И все теряет значение. Лишь только красная пустыня, высушенная кровавым солнцем, застывшим в кроваво-красном небе, да запах крови в наполненном оттенками красного воздухе. И старый крест. Древний, как мир. Сухой, как лживые слезы. И Кларк. И кованые гвозди. И молоток стучит. И рвется плоть. И кости хрустят, крошась под натиском железа. И дерево, вбирающее в себя острия гвоздей, сдобренные свежей кровью. И голос. Хриплый, вырвавшийся из пересохшего горла криком. Но Кларк молчит. Распятый, высушенный беспощадным солнцем. И ворон в небе. «Кар! Кар!» Кружит, рисует спираль, спускаясь вниз. На плечо. Плоть рвется под когтями. Кровь. Красная по смолянисто-черным перьям. И глаза. Глаза Кларка. Такие голубые. Такие поверхностные. «Кар!» И клюв пробивает один из них. «Кар!» И вот второй стекает по щекам бесформенной массой. Тьма. И в этой тьме есть только ворон. И целый мир заполнен им. Мир Кларка. И голос. Хриплый. Сдавленный, как предсмертный стон.

- Все, кого ты любишь, умрут.

И ответ. Ответ Кларка:

- Я никого не люблю.

И ворон вырывает его язык. Кровь заполняет рот, стекает по подбородку. Теплая. Липкая. И нет креста. Нет ничего. Только комната. Только шлюха на коленях. И слюна, которую Кларк не сглатывал, вытекает у него изо рта.

- Как тебя зовут? – спрашивает Кларк шлюху. Тишина. – Я спрашиваю, как тебя зовут? – Он хватает ее за волосы, сдавливает горло, чтобы заглушить крик. Она пытается вырваться. Спущенные штаны спутывают ноги. Кларк падает. Падает на женщину, прижимая ее к кровати. От чистых простыней пахнет хлоркой, но матрац под ними смердит потом и спермой. Глаза. Зеленые глаза, в которых лопаются кровеносные сосуды.

- Джуд, – хрипит шлюха. – Меня зовут Джуд. – Ее ноги в черных чулках, пинают воздух. Падает лампа. Свет гаснет. Мрак. Тишина.

- Ее зовут Джуд, Кларк, – говорит суккуб.

- Кто здесь?

- Теперь у нее есть имя, Кларк.

- Кто…

- Теперь у нее есть жизнь.

И тело под ним расцветает причудливыми красками, становится сочным, словно бутон цветка.

- Джуд. – Шепчет Кларк, касаясь свободной рукой ее лица. Слезы.

- Пожалуйста… – она задыхается. Вены вздуваются на висках. Кровавая пелена лишней парой век, закрывает глаза. – Пожалуйста…

- Не бойся.

- Пожалуйста…

- Она просит тебя, Кларк, – говорит суккуб.

- Почему?

И Джуд что-то хрипит о своем ребенке и о старой маме в Коннектикуте. Боль. Смерть. Страх - он отметает причины. Избавляет от мелочей.

- Пожалуйста…

И руки. Руки Джуд. Суккуб прижимает их к ее лицу.

- Докажи.

И ногти впиваются в кожу. Сначала робко, затем более и более настойчиво рвут плоть, оставляя неизгладимые шрамы.

- Глубже, – говорит суккуб. Кровь заливает руки Кларка. Темная. Густая. Теплая. – Оставь лишь глаза.

Кларк отпускает горло Джуд, отходит в сторону, но она не останавливается. Слезы и кровь. Стоны тихие и всхлипывания. Кто-то за дверью спрашивает, все ли в порядке. Джуд говорит: «Да». Говорит, протыкая пальцами щеки. Ногти скребут по эмали зубов. А дождь все стучит и стучит в окно. Кларк отворачивается. Женщина. Суккуб. Она стоит перед ним, и тьма играет с ее обнаженным телом, облизывает его, ласкает.

- Твой крест ждет тебя, Кларк. Он уже знает вкус твоей плоти.

- Я готов.

- Не сейчас.

Джуд опускает руки ниже, к своей груди.

- Найди их, Кларк, - говорит суккуб. – Найди их всех! Они ждут тебя. Ждут шанса раскаяться и искупить свои грехи. Ведь так, Джуд?

- Да.

- Разве ты не счастлива?

- Да.

- Я не слышу.

- Да!

- Так радуйся, Джуд!

И женский смех наполняет комнату.

 

***

 

Небо было странным, сюрреалистичным, словно фантазия Сальвадора Дали, с низкими молочно-белыми облаками, взбитыми, как ванильные сливки на кристально-голубом фоне.

- Черт возьми, здесь нужно прибраться! – сказал Маккейн, выходя из дома. Кристин держала его за руку. Их тонкие пальцы были сплетены между собой, взгляды томные, с оттенком удовлетворенности и какой-то странной тревоги. - Может быть, нанять пару садовников, ландшафтного дизайнера, строителей и архитектора из «Рок-Компани», который отвечал за строительства центрального парка и акватория в нашем городе…

Их окружили заросли шиповника. Выложенная каменными плитами аллея ровно тянулась вдаль. Сорная трава, разрушая старый раствор, пробивалась между плит желто-зелеными пучками. Ветви шиповника бессмысленно торчали в разные стороны. Многолетние цветы в клумбах вырождались, теряя сочность бутонов и стройность форм. Гниющие листья - желтые, зеленые, ядовито-красные - были сметены ветром под извивающиеся кривые стволы кустарника и напоминали живой ковер. Сырость и тлен наполняли воздух. Распад и забвение. Хаос и смерть…

- Как ты можешь жить здесь? – спросила Кристин.

- Как и в любом другом месте.

Они свернули. Разросшийся вьюн преградил им дорогу. Его мокрые листья жадно лизнули их лица, руки, застывшие капли скатились за шиворот. Вьюн был повсюду: стелился по земле, скрывая каменные плиты, обвивал скамейки и столики, шиповник и тот не избежал этих объятий, изгибаясь стволами и отступая вглубь своих зарослей, словно разбитая армия, сдавая позиции.

Маккейн очистил скамейку. Кристин села к нему на колени.

- Скольких девушек ты приводил сюда до меня? – спросила она.

- Ни одной.

- Я тебе не верю.

- Последние годы я предпочитаю спальню.

- Ты всего лишь мальчишка.

- Не говори, что тебе не понравилось.

- Понравилось.

- Хочешь сделать это здесь?

- Не очень.

- Да ладно. Тебе понравится. – Он развернул ее к себе лицом. Расстегнул молнию на своих брюках, поднял Кристин к поясу юбку.

- Как ты это делаешь? – спросила Кристин.

- Что делаю?

- Возбуждаешься так быстро.

- Я не знаю. Не думал об этом.

Она охнула, закрыла глаза. Ставшее синим небо разродилось внезапным дождем.

- Как мокро! – засмеялась Кристин. Маккейн все еще сжимал в руках ее бедра, но она уже одергивала юбку и поднималась на ноги.

 

***

 

- Посмотри на них! – сказала Ламия.

Кевин припал к окну. Маккейн, Брэдли и Кристин сидели за столом. Свечи, ужин, вино в бокалах – там, а здесь… Здесь ветер, холод, да дождь. И еще Джесс. Такая красивая. Такая мертвая… Смех. Этот дьявольский женский смех! Кевин видел, как смеется Кристин. Голова запрокинута, грудь вздрагивает… Счастье…

- Я вам не верю! – заявила она.

- Да говорю тебе, прокурор – гей. – Маккейн отобрал у Брэдли пачку сигарет. – Скажи, что это так, брат! Скажи, иначе я выброшу твои сигареты в огонь!

- Прокурор – гей. Доволен?

Снова смех Кристин.

- Врете вы все!

- Расскажи ей. – Маккейн поднес пачку к огню в камине.

- Рассказать?

- Ну, да.

- Рассказать что? – Кристин закурила.

- Лет пять назад, на дне независимости, Дариус перебрал и домогался до него. – Брэдли забрал у брата сигареты. – Доволен?

- Лет пять назад?

- Может, шесть. – Маккейн, улыбаясь, смотрел, как огонь пожирает древесину.

- Сколько же тебе тогда было?

- Вот только не надо фрейдизма, ладно? К тому времени я уже знал и более странных людей. Педофилы, гомосексуалисты, лесбиянки… На дворе эра будущего, черт возьми!

Кристин стала вдруг серьезной.

- Поэтому ты такой?

- Какой?

- Злой.

- Нет.

- А моя сестра? То, что она и Джесс, ну… Ты это правду сказал или…

- Правду.

- Черт! И часто они приходили сюда?

- Думаю, когда было желание.

- И… Они были вдвоем или же…

- Мы были все вместе. В одной кровати. Если ты об этом. – Маккейн поймал ее взгляд. – Нет, мой брат никогда не был с нами. Только я и девочки.

- Не думаю, что этим нужно гордиться.

- Я и не горжусь.

- Не верю.

- А ты?

- А что я?

- Разве ты никогда не гордилась этим?

- Нет.

- Странно. Ты не похожа на фригидную суку.

- Причем тут это? Мне кажется, секс - это личное дело каждого.

- Мне кажется, в мире есть много других вещей, на которые следует накладывать табу и стыдиться их. Скажи, разве ты никогда ни о чем не мечтала?

- Может быть.

- Я имею в виду секс.

- Я и говорю:  может быть.

- И о чем?

- А ты?

- Когда-то.

- Что значит когда-то?

- То, что я уже не знаю о чем мечтать, по крайней мере, в сексе.

- Я тебе не верю.

- Не веришь, потому что завидуешь, или у самой есть много неудовлетворенных желаний?

- Может быть.

Маккейн засмеялся.

- Ты прямо, как мой брат! Из него тоже слова лишнего не вытянешь!

- Мне нравится твой брат.

- И что это?

- В смысле?

- Лесть или фантазия?

- Ревнуешь?

- Вот еще!

Они допили вино. Брэдли ушел, оставив их наедине. Поцелуи, объятия…

- Может, теперь скажешь? – спросил Маккейн.

- Сказать что?

- Как тебе нравится делать это?

- А ты угадай.

- Многим нравится быть сверху, но у тебя, думаю, должно быть что-то другое.

- Ты ошибся.

- Вот как?

- Я самая обыкновенная. – Кристин улыбнулась.

- И никогда не хотела заняться любовью с женщиной?

- Нет.

- А с двумя мужчинами?

- Не особенно.

- А пара на пару? Когда рядом кто-то стонет в еще большей страсти, чем ты?

- Может быть. Не знаю. Если только с тобой.

- Почему со мной?

- Потому что ты этого хочешь.

- Я уже ничего не хочу.

- Тогда к чему эти разговоры? – Она запустила руку ему под рубашку, нащупала сосок и сильно сжала его пальцами. – Тебе нравится то, что я сейчас делаю?

- Мне много чего нравится.

- Вот как?

- Знаешь, как это делали в Греции?

- Знаю.

- Нравится?

- Нет, но если хочешь, можем сделать это так.

- Нет. – Он поднялся с дивана. – Закрой глаза.

- Боюсь, мне не очень это понравится.

- Откуда ты знаешь, что это? – Он отвел ее в картинный зал.

- Могу я узнать, почему эти рисунки так важны для тебя? – спросила Кристин.

- Я же просил не подглядывать.

- Я задала вопрос.

Кристин старалась смотреть Маккейну в глаза, но картины, словно магнит притягивали к себе ее взгляд. Эти безумные, холодные, пахнущие смертью картины. Кристин буквально чувствовала, как они наблюдают за ней – жадно, похотливо, плотоядно. Десятки, сотни, тысячи лиц… Маккейн обнял ее.

- Не бойся, - сказал он.

- Чего я должна бояться? – Кристин не могла не смотреть. Не могла не прислушиваться. Взгляды. Шорохи. Слишком темно. Слишком странно. – Какого черта? – она обернулась, почти уверенная в том, что сейчас увидит кого-то позади себя.

- Я же сказал, не бойся.

- Мне не нравится это место. – Кристин вглядывалась, прислушивалась, пыталась различить хоть что-то, но вокруг был лишь сумрак, мгла, ночь. И снова кто-то за ее спиной. Чье-то дыхание. Чьи-то руки. – Я хочу, чтобы ты включил свет, Маккейн!

- Здесь только ты и я. - Он крепче прижал ее к себе.

- Отпусти!

- Это место исполнит все твои мечты. Все, чего ты когда-либо хотела. Самое дерзкое. Самое желанное…

- Да отпусти же! – Кристин влепила ему пощечину. Тени. Она видела, как они отступают в сумрак. Силуэты. Слишком четкие, чтобы поверить в игру света. – Ты, маленький, чертов извращенец! – крикнула Кристин. – Ты и твой чертов брат, - она не сомневалась, что третьим в этой комнате был Брэдли. Больше некому. – Придурки!

Кристин выбежала из дома.

- Что-то не так? – спросил Брэдли.

Он стоял на крыльце, не замечая, что сигарета, которую держит в руке, истлела, и уголь лижет кожу его пальцев. Но если Брэдли был здесь, то кто тогда был там, в картинном зале?

- Кристин?

- Не подходи ко мне! – она попятилась, едва не упав, забыв о мраморных ступенях.

«Что же здесь происходит, черт возьми?!»

Лужи захлюпали под ногами. Дождь намочил одежду и стих. Кто-то включил освещение парка. Фонари не горели. Почти не горели. Ядовито-желтая луна тонула в океане туч. Чей-то голос позвал ее по имени. Или это всего лишь ветер? Кристин побежала. Где-то здесь был выход. Обязательно должен быть выход! Ветка шиповника хлестнула ее по щеке.

- Черт!

Кристин повернула налево, затем направо. Исправных фонарей стало больше. Темное каменное строение вынырнуло из темноты. «Moles», - гласила выбитая в камне надпись, нависшая над ярко освещенным входом. Вездесущий вьюн опутывал возвышающиеся колонны, окружившие два цилиндрических этажа на четырехугольном основании. Зависший высоко в небе купол, казалось, тянется к ядовито-желтой луне, намереваясь проткнуть, как гнойный нарыв.

- Чертово место!

Порыв ветра качнул фонари, оживив тени, шепоты, шорохи. И снова кто-то позвал Кристин по имени. Позвал, казалось, из самой утробы этого древнего склепа. Новый ветер. Новые тени. Они извиваясь ползли по земле. Стелились по мягкой жимолости, ломая стебли роз и лилий.

- Кристин!

Она побежала. Вьюн опутывал ноги. Луна тонула в тучах, скрывая дорогу. Маки. Целая поляна маков дрожала на ветру. Кристин обернулась. Тени. Они сбили ее с ног. Прижали к земле. Сотканные из темноты пальцы сорвали с нее одежду. Она закричала. Закричала от боли, от отвращения, от своего собственного бессилия.