Глава вторая

 

- Плоть. Свежая, влюбленная плоть. – Ламия смотрела, как Тэмми пробирается к Кевину. Пол под ее ногами был застлан птичьим пометом и человеческими испражнениями. Грязные лохмотья и груды мусора источали невыносимую вонь. Крысы разбегались в стороны. Мыши затихали в углах.

- Кевин!

 Он не слышал Тэмми. Сидел, укрывшись старым одеялом, и рассказывал своему новому другу историю своей жизни: любовь, секс, удачи и поражения… Тощая крыса, забравшись на его поджатые к груди колени, слушала, вглядываясь своими маленькими красными глазами в его глаза. Он пах жизнью. Пах мясом. Его полные губы обещали быть мягкими и сочными. Его кровь – теплой и густой, способной утолить жажду, голод…

- Кевин! – Тэмми споткнулась и едва не упала. Пол под ногой провалился. Старые доски оцарапали икру. – Кевин!

Тощая крыса обернулась, посмотрела на нее, спрыгнула с колен своего ужина и скрылась под грудой тряпья у противоположной стены.

- Нет! – Кевин бросился следом за крысой. – Не уходи! Пожалуйста, не уходи! – он искал крысу, разбрасывая в стороны старую одежду и обувь. – Нет! – заскулил он, понимая, что крыса убежала. – Нет. – Он повалился на бок, свернулся калачиком и тихо заплакал.

- Посмотри, во что ты превратила его, Джесс! – сказала Тэмми суккубу. Она опустилась на колени рядом с Кевином и по-матерински обняла его. – Все будет хорошо. Все будет хорошо.

 Он прижался к ней.

- Крыса ушла, – пожаловался он. – Все уходят… Всегда уходят…

- Ты обещала, что отпустишь его, Джесс!

- Я отпускаю. Он может идти. Забирай его.

- Забирать?! Да он спятил, черт бы тебя побрал! Ты свела его с ума, Джесс! Ты свела его с ума!

- Я просто хотела понять…

- Ненавижу тебя!

- Я думала, ты любишь меня.

- Ты – чудовище, Джесс! Монстр! Посмотри, что ты наделала! Посмотри, во что превратила его!

- Не понимаю, почему это для тебя так важно?

- Потому что он человек, Джесс. – Тэмми сильнее прижала Кевина к своей груди. – Когда ты умерла, я проклинала Бога за то, что он забрал тебя, но сейчас… Клянусь, я хочу, чтобы ты снова оказалась в могиле, Джесс.

- Почему?

- Потому что это неправильно, Джесс! То, что ты делаешь. Неправильно!

- Я могу исправить это.

- Ну, так исправь! Исправь, черт тебя возьми! Иначе, клянусь, я до конца своих дней буду ненавидеть тебя. До конца своих дней…

 

***

 

Пробка. Такси. Дождь барабанит по крыше. Кристин. Озноб. Он пробирается под кожу. Глубже. Куда-то в самую суть. Дом, семья, жизнь – все кажется каким-то обсмеянным, опороченным, но в тоже время нужным, незыблемым. И хочется верить, что память врет. Что это сон. Всего лишь сон… Картины, тени, ночь… Настанет утро и принесет возможность все забыть, заполнить пустоту и тучи разогнать, лицо подставив лучам солнца… Но что-то новое внутри терзает душу. То родилось недавно… А может, было там всегда, дремало лишь? И, притаившись, выжидало тот момент, когда настанет время? Страсть? Похоть? Что это? Любовь? Все то, что было так недавно – нужно ли оно теперь? Рой. Милый Рой. Плохой любовник и бездарный муж. Забыться. С ним. Найти в его руках заботу и покой вернуть.

 

***

 

- Впустишь или будем стоять на пороге? – спросила Кристин.

Рой пожал плечами. Отошел в сторону. Кристин вошла. Дверь за спиной закрылась.

- Сердишься на меня?

- Нет. Уже нет.

Она обернулась. Почему он не кричит на нее? Почему не обвиняет?

- Рой…

- Я знаю.

Она сжалась. Уменьшилась в размерах.

- Что ты знаешь, Рой?

- Все.

- Все? – она хотела услышать это. Хотела, чтобы он открыл карты первым.

- По крайней мере то, что ты рассказала полиции, – сказал он.

Кристин забыла, что нужно дышать. Забыла, зачем пришла сюда.

- Это нечестно, – она выдохнула. Закрыла глаза. – Кто рассказал тебе?

- Всего лишь новости.

Молчание.

- Ты хочешь, чтобы я ушла?

- Хочу показать тебе кое-что. – Рой подошел к заваленному бумагами столу. – Посмотри.

- Что там?

- Работа твоего отца и старика Олдмайера.

- Мой отец врач.

- Я имею в виду твоего родного отца.

- Я его не помню.

- Но идешь по его стопам.

 

***

 

Тайны. Загадки. С раннего детства Микки Олдмайер верил, что мир вовсе не тот, за кого себя выдает. Мир притворяется, врет, играет. И люди. В них нет правды. Лишь только маски – изощренные, хитрые, которые с годами становятся более натуральными, более естественными. Мать, отец, братья… Микки был последним ребенком в семье. Его рождение поставило крест на Саре Олдмайер как на женщине. И брак, этот счастливый брак дал трещину. Разошелся по швам. Разъехался. Оставив лишь горечь неискренности, да пепел воспоминаний в семейном фотоальбоме. Иногда, в каком-то странном, непостижимом для Микки исступлении, Сара набрасывалась на него, обвиняя в том, что его отец пьян или спит с другой женщиной. Она била его, порола ремнем, запирала на весь день в подвале… А ночью… Ночью приходил отец. Он сажал Микки к себе на колени и говорил, что любит его… Странная это была жизнь. Неестественная. Ссоры по будням, идиллия в рождество, любовь на глазах у соседей и ненависть, когда мать с отцом оставались наедине. Маски. На всех лицах. На всех людях. Они лежат на тумбочках у кровати, когда мы спим, и плотно надеты на лица, когда выходим из дома. И Микки больше всего на свете хотел научиться срывать эти маски. Разоблачать, показывать людей такими, какие они есть. И не важно, что про него скажут. Он – меч правды, жало истины в теле лживого мира. И это его выбор. И это его путь.

Он устроился на работу в «Хот-Ньюс», когда ему было двадцать пять. Молодой, энергичный. Тайны, сплетни, загадки… Он копал глубоко, до самых костей. Он знал родной город, как патологоанатом знает анатомию человека. Вот это – легкие, вот это – сердце, это – мозг, а это – аппендикс, который можно вырезать, и ничего не изменится. Ни жены, ни детей – Микки отдал себя работе всецело, без остатка. Срывать маски. Разоблачать ложь… Но чем дольше он делал это, тем больше понимал, что ложь невозможно победить. Она часть этого мира. Главный орган, без которого наступит смерть. Вот – желудок, вот – печень, вот – почки. Все в среднем состоянии. Все можно вылечить. Или заменить. Последняя мысль пришлась Микки по душе. Рыба гниет с головы. За долгие годы работы журналистом он знал это, как никто другой. А головой в этом городе был Старик. Дэнни Маккейн. Вот уж чью маску воистину стоило сорвать с лица. Лживый, мерзкий, продажный. Вся его жизнь была вымощена кровью и человеческими жизнями. И Олдмайер начал копать. Копать глубоко, к истокам, к центру этого зла. И годы потеряли смысл. И время стало чем-то абстрактным.

 

***

 

Особняк мадам Леон. Джастин Ллойд приехал сюда, надеясь найти истоки. Художник. Родной город выдавил его, как тело выдавливает из себя занозу, инородное тело. С гноем, болью. Ему не было места в той жизни, в том мире, где сестры рожают детей, где на праздник жарят индейку, где радуются ненужным подаркам и смысл жизни настолько прост, что, кажется, незачем жить. Ллойд был другим. Всегда был другим. С самого детства. Он жил в мечтах, рисовал мечты и надеялся, что когда-нибудь они станут явью. Мечты о чем-то другом – более нежном, более страстном, более влюбленном, чем то, что у него было. Словно что-то глубоко внутри зовет его куда-то. И невозможно не слышать этот зов. Он, как бой барабанов ночью. Горят костры, черные тени пляшут на полянах. Женщины отдаются мужчинам. Мужчины убивают за женщин. Дикие. Страстные. И блеск в глазах. Черных, как ночь, глазах на черных, как деготь, лицах. И что-то животное, рожденное инстинктами. Оно бьет сквозь кожу каплями пота. И женщина. Высокая, властная. С распущенными черными волосами, доходящими до эбонитовых ягодиц. С ореолом павлиньих перьев, искрящихся в свете костров. С высокой грудью и молоком, не выпитым младенцами, которое струится из больших сосков, стекая по животу, туда, где находится то, ради чего люди готовы убивать друг друга. Богиня! Хозяйка этого безумного царства ночи. И пляшут тени. Жар костров и запах тел. Определен избранник. Вертел, плоть, огонь. И запах мяса. Сочный. Кости добела обглоданы. Желудки сыты. Он стал пищей – тот, кто смел вкусить ее любовь, познать жар тела… Накормил завистников. Тех, что молча наблюдали за соитием богини той и смертного, избравшего минуту страсти сытому желудку. Но завтра… Завтра будет избран новый. Таков закон. Закон природы, страсти, бытия… Их были десятки – подобных картин. Ллойд рисовал их, закрывшись на чердаке, пряча от посторонних взглядов. Его фантазии. Его мечты. Он ненавидел и любил их. Они были всем. Они забирали у него все. Друзей, женщин, деньги. Его дети. Его безумие. Его страсть. И от этого невозможно было сбежать. И понять это невозможно. Оно просто есть. Внутри него. Как сердце, без которого невозможна жизнь, но о котором ты не думаешь, пока оно не напомнит о себе болью. И с годами этой боли становилось больше. Эти видения, эти картины - они словно больше не хотели быть затворниками. Они рвались на свет божий, умоляя Ллойда рассказать о них миру. И это была боль. Нестерпимая. Всепроникающая. Боль, от которой не спасали ни вино, ни препараты, ни огонь, в который Ллойд бросал свои творения. Все возвращалось. И сочность, краски, их становилось больше. Рисунки четче. И реальней то, что рисовал Ллойд на картинах… И вот он был здесь, возле дома, где жили пращуры, и ждал ответов.

 

***

 

Высокий негр открыл ворота. Дом. Ллойд видел его. Монолитный. Величественный. Вобравший в себя все самое лучшее от греко-римской архитектуры.

- Следуйте за мной, сеньор, – сказал негр.

Они свернули с дороги, ведущей к дому. Теплый ветер ласкал своими прикосновениями нежные бутоны магнолий и базиликов. Сочная жимолость стелилась под ногами мягким ковром. В зарослях шиповника щебетали птицы. Высокие дубы рождали длинные тени…

- Прошу прощения, – засуетился Ллойд. – Может быть, вы меня с кем-то спутали, но мне назначена встреча…

Негр остановился. Посмотрел на него сверху вниз.

- Вас зовут Джастин Ллойд, сеньор?

- Да. Джастин Энтони Ллойд.

- Значит, ошибки нет. Сеньор Билли ждет вас в фамильном склепе.

- Ждет где? – опешил Ллойд, не поспевая за размашистым шагом негра.

Они вышли на поляну, в центре которой стояло высокое мрачное здание с обложенными черным блестящим мрамором стенами. Был яркий солнечный день, но это здание, казалось, поглощает весь свет, которое небо отрядило для его освещения. Солнечные лучи достигали мрамора и тонули в их необъятной тьме, притаившейся за внешним блеском.

- Нам сюда, сеньор, – сказал негр, подводя Ллойда к короткой лестнице с лицевой стороны, за которой простирался окруженный колоннами портик. Тяжелые двери в его глубине были открыты, и изнутри веяло холодом. Не могильной сыростью, вобравшей в себя запахи тлена, а вселенским, первозданным холодом, который можно почувствовать, если долго вглядываться в ночное небо. Безграничная, безбрежная даль космоса, в конце которой пустота и мрак.

- Сеньор Билли? – тихо позвал негр старика, склонившегося над одним из гробов.

- Я знаю. Можешь идти, Сопля.

Ллойд улыбнулся.

- Вы называете этого здоровяка Соплей, мистер Брендс?

- У него нет другого имени, Джастин. – Старик обернулся. В полумраке его лицо выглядело моложе своих лет. Так же, как голос. Спокойный, мягкий. – Моя жена… - сказал старик, отходя от гроба, - она хотела, чтобы мы дали ему имя, но смерть, к сожалению, забрала ее слишком рано.

- Я сожалею, мистер Брендс.

- Оставь это. Ты все равно не знал ее, чтобы сожалеть, – старик взял его под руку, словно не он, а Джастин был древним и дряхлым. – Прости мой цинизм, но порой мне кажется, что все в этом месте проклято, даже люди, которые приходят сюда.

- Но вы ведь тоже живете здесь, мистер Брендс.

- О! Мой крест уже ждет меня, мой мальчик.

- Простите, но я не особенно верю во все это.

- Думаешь, до этого есть кому-то дело? Когда Ад придет за тобой, он не будет спрашивать, во что ты верил, он будет смотреть, как ты жил и что сделал.

- Я всего лишь хотел кое-что узнать, – Ллойд начинал дрожать. Холод пробрался к нему под одежду, обнял тело. – Моя прабабка. Долорес. Она рассказывала мне о вас, мистер Брендс. Говорила, что вы приезжали к ее матери, искали ее. Могу я узнать почему?

- Книга, мой мальчик. Я всего лишь писал книгу.

- И поэтому вы до сих пор живете в доме моих предков?

- Это тебе тоже Долорес рассказала?

- Кое-что она. Кое-что узнал сам.

- По телефону ты сказал, что занимаешься живописью?

- Немного.

- Твоя прабабка тоже рисовала. Ты знал об этом?

- Да. Незадолго до смерти, после того, как умер ее муж, Долорес написала пару странных картин. Но откуда вам известно об этом, мистер Брендс?

- Она рисовала не только в старости, мой мальчик. Когда я приезжал, ее мать жаловалась, что живопись убивает ее.

- Убивает? – Ллойд вздрогнул, но уже не от холода.

- Да. Она говорила о странных поступках, которые совершала Долорес. Очень странных. Понимаешь? Особенно по меркам того времени.

- Я этого не знал.

- Вот так вот. А потом, судя по всему, она вышла замуж и забросила живопись до смерти своего мужа.

- Она была очень несчастной, мистер Брендс.

- Все мы несчастны, пока наши творения живут лишь в нашей голове.

- Вы говорили, что вы писатель?

- Я говорил, что я когда-то писал.

- Разве это ни одно и то же?

- Нет.

- Считаете, что у вас не было таланта?

- Считаю, что моего таланта хватило лишь на один шедевр.

- И вы успокоились?

- Скажем так, мое тщеславие успокоилось.

- И вы смогли избавиться от этого?

- От чего, мой мальчик?

- От мыслей, видений, от картин, которые приходят в голову, жизней…

- Да.

- А я не могу. Во мне словно что-то горит. Словно что-то рвется и рвется наружу…

- Может быть, гормоны?

- Не разочаровывайте меня, мистер Брендс. Я знаю, что вы так не думаете.

Они вышли на улицу. Солнце ласкало замерзшие тела. Ветер качал алые маки и эшшольции.

- Видишь эту поляну? – спросил старик.

- Похоже на скорбь или бессильную ярость.

- В чем-то ты прав, – голубые глаза старика на мгновение ожили, вспыхнули странным призрачным блеском. – Хочешь услышать историю?

- Что за история, мистер Брендс?

- История этого места, мой мальчик. Но после ты должен пообещать, что уйдешь и никогда не вернешься сюда.

- Что во мне такого особенного, мистер Брендс?

- Я не знаю.

- Что было особенного в моей прабабке?

- Слушай историю, сынок. Слушай, пока я не передумал.