Летом сорок четвертого мама вместе со мной перебралась в только что освобождённый Минск, - вслед за отцом, который сообщил, что его оставляют в этом городе. По гражданской своей специальности он был аграномом, и писал, что его оставляют в Минске «восстанавливать народное хозяйство». Было ли это проявлением особой привязанности матери к отцу или его настоянием, - не знаю, только она сразу же ринулась туда. Однако отца в Минске мы не застали, - он со своей частью ушел дальше на запад, - в восточную Пруссию.

Кое-как устроилась, - военный комендант помог. Ведь как ни говори, - жена офицера, еще и с ребенком. Сказать, что в разрушенном почти до основания Минске было трудно с жильем, это значит – ничего не сказать. Поселились в подвальной комнатке в полуразрушенном трехэтажном доме, где вместо внутренних лестниц почему то были металлические сварные лестницы снаружи дома, по которым жители добирались к своим квартирам.

Устроились терпимо, - комнатушка метров в двенадцать без окон, вешалка у двери, подвешенный на стене шкафчик, где мы держали нехитрую свою посуду и продукты, колченогий маленький стол, ведро для ночных надобностей, полати-лежанка и печурка с круглой дымоходной трубой, уходившей куда-то в стену. Возле печурки – горка сломанных серых заборных досок, элементы старых разбитых стульев, которые мы с мамой собирали по дворам и которыми топили печь. Вот и все, что у нас было. Впрочем, с потолка еще свисал электрический щнур с лампочкой, - свидетельство человеческой цивилизации.

По ночам к нам в комнату невесть откуда пробирались здоровенные крысы и нагло лезли прямо к нам на лежанку, где мы с мамой спали, укрывшись одеялом и маминым пальто. Мама (ей тогда было двадцать два года) отчаянно визжала, стряхивала крыс на пол, смело выскакивала босыми ногами на пол и включала свет. Крысы исчезали. Разумеется, я был всему этому свидетелем. Наверное, плакал от страха, сейчас уж не помню. Как я не свихнулся от всего этого умом, не стал психом или заикой, - не знаю.

Утром мы с мамой внимательно рассматривали комнату и обнаруживали дыры в стене возле пола. Мама приносила откуда-то глину (цемента тогда было не достать) перемешивала её с битым стеклом и заделывала эти дыры. Однако в следующую ночь все повторялось. Мы к этому в какой то степени даже привыкли, и уже не пугались так, как в первую ночь. Мама достала где-то метлу на палке и, включив свет, гоняла крыс по комнате, пока они не скрывались в своих дырах. Одну даже сумела прибить.

Впрочем, выбросить крысу на двор у неё не хватило смелости, и она пригласила для такого дела жившего в нашем доме деда-дворника. Он-то и посоветовал ей завести кота. Мама кота раздобыла, - пегого, тощего, с плутовской разбойничьей мордой. У кого-то из жильцов заняла кружку молока, поила его, на зависть мне, молочком из консервной банки, ласково гладила, называя Васькой.

Тот лакал, мурлыкал, время от времени благодарно поглядывая на маму. Одним словом она делала всё, чтобы кот не сбежал из нашего убогого жилища. Васька оценил это и остался у нас ночевать, свернувшись клубочком в углу комнаты на постеленной там тряпице. Легли спать и мы.

Ночью проснулись от жуткой какофонии. По всей комнате слышался шум, писк, чуть ли не визг носящихся по полу крыс, дикие вопли Васьки, его хриплое шипение, звуки свирепой схватки животных. Все это продолжалось довольно долго, - не менее десяти минут, может быть даже - четверти часа. Спуститься на пол и включить свет мама не решалась. Закутавшись в скомканное одеяло и прижавшись к стенке, мы замерли, вслушиваясь в леденящие душу звуки, пугаясь мысли, что крысы растерзают бедного Ваську.

Наконец все стихло. Мама опустила ноги на пол, попыталась нащупать стоявшие возле кровати тапки, но их на месте не было. Босиком прошла по холодному полу к двери, включила свет. Глазам открылась сцена побоища. Посреди комнаты валялись две придушенные большие крысы. По всей комнате были рассеяны капли и размазанные следы крови, валялась мамины тапки, наша уличная обувь, опрокинутое ведро, перевернутая вверх дном Васькина консервная банка. Васьки в комнате не было. В стене возле пола, около горки рассыпавшихся кусочков сухой глины вперемежку с осколками битого стекла зияла большая дыра.

Мама долго еще стояла на коленях возле дыры. Звала:
- Васька. Васенька, - но в ответ ей было молчание.
Еще почти сутки мама не замуровывала дыру, надеясь, что Васька вернется, но он не вернулся. Ваську мы больше не видели. Но больше не посещали нас и крысы.

Утром, накормив меня отварной картошкой с квашеной капустой и напоив морковным чаем, мама уходила на весь день на работу. У меня были свои дела и заботы. Со своими сверстниками (тогда в обиходе ещё не было слова «пацаны», - мы называли друг друга «огольцами»), так вот мы с огольцами целыми днями шастали по пригородным полям и перелескам, лазили в чрево подбитых наших и немецких танков, целым и полуразрушенным ДОТам, собирали брошенное оружие и всякую бытовую всячину, которая могла бы на что-то пригодиться или что можно было бы обменять на что-нибудь съестное.

Заводилой-командиром у нас был Гриха, - мальчишка лет десяти, из местных. Его родители и все его близкие погибли в войне, он был полным сиротой, свободен, как ветер, и сам устраивал свою жизнь, как умел. Немцев он ненавидел яростной, лютой, недетской ненавистью. Мы, - его младшие товарищи, сочувствовали ему, и тоже заражались этой ненавистью.

Босой, в драных серых штанах на одной помоче, замызганном пиджачке поверх грязной много недель не стираной рубахи, но в неизменной пилотке со звездой, Гриха всегда был полон энергии и разного рода замыслов, сводившихся, впрочем, к одному, - как бы еще укокошить хотя бы одного фрица. Он рассказывал, что в дни оккупации, уже после гибели родителей, сам лично пристрелил на окраине города двух немцев, поздно вечером возвращавшихся в подпитии в казарму.

Гриха прекрасно разбирался в оружии, знал марки немецких и советских пистолетов, автоматов и винтовок, небрежно выкручивал запалы у гранат и мин, безбоязненно вытапливал из корпусов тол; мы верили его рассказам. Заветной мечтой Грихи было стать сыном полка, - он уже был наслышан о том, что в Красной Армии есть такие счастливчики. Вот тогда-то, догнав со своим полком отступающих фашистов, уж он расквитался бы с ними за всё. Но стать сыном полка все как-то не получалось.

Нельзя сказать, что нам в наших поисках попадалось много добра, - ведь мы были не одни такие, да и солдаты многие из подбитых танков уже проверили, хотя может быть и не очень тщательно. Чаще всего нам попадалось оружие, - этого добра в изобилии валялось и в чистом поле и в полуразрушенных ДОТах, и в разбитых танках, - целые и покалеченые автоматы, пистолеты разных систем, гранаты – толкушки, противопехотные и противотанковые мины, похожие на приземистые кастрюльки.

Попадались и вещи иного рода. Чего только не находили мы в танковых закутках, - то губную гармошку, то десантный нож в чехле, то обоюдоострую складную бритву, зажигалки всевозможных систем, электрические фонарики, флаконы с одеколоном, сигареты и папиросы, портсигары, полевые сумки с какими-то тетрадками и фотографиями.

Бывало, что находили и что-нибудь из съестного, чему мы, - вечно полуголодные, особенно радовались. В тридцатьчетвёрках это обычно были банки мясных консервов, а в немецких танках кроме консервов, случалось, натыкались на завернутый в целлофан круг копчёной колбасы, пачки галет, однажды даже обнаружили бутылку коньяка. О том, что это коньяк, авторитетно заявил нам Гриха, обещав выменять на него не меньше двух больших банок тушенки.

Все свои находки мы стаскивали в уцелевший блиндаж на краю леса, который каждый раз после посещения тщательно маскировали. Там в блиндаже при свете коптилки показывали друг другу добытое, обменивались друг с другом, если возникало обоюдное желание. По настоянию Грихи отдавали ему кое-что из найденного для обмена на продукты. Оружие складывали здесь же в блиндаже, - стрелковое оружие и патроны – в одном месте, гранаты и мины отдельно, причем Гриха предварительно вывинчивал из них запалы.

Для чего мы все это собирали, - не знаю. Во всяком случае, какой-то определенной цели такого коллекционирования у нас, насколько помню, не было. Видимо сказывалась здесь врожденная мужская тяга к оружию и уже зарождавшаяся в нас-малолетках взрослая мужиковская хозяйственность, - авось пригодится.

Весь распорядок нашей мальчишеской жизни круто менялся, когда по городу проносился слух, что на станцию прибывает эшелон с военнопленными. Бросив все другие дела, мы спешно начинали готовиться к встрече. Гриху было не узнать, - вот она, возможность совершить возмездие. Понятное дело на станцию, да и вообще в город с оружием не сунешься, - живо отберут. Но у него была отличная рогатка, далеко не такая безопасная вещь, как могло бы показаться несведущему человеку.

Черёмуховая рогулька, резинка из противогаза с широким кожаным захватом, - это было грозное оружие, способное нанести человеку серьезную травму, увечье и даже смерть. Все зависело от боеприпаса и мастерства владельца. В качестве боеприпаса Гриха использовал остроугольные увесистые осколки чугунного колосника паровозных топок, который он добыл на станции. Раскалывал его молотком на мелкие, размером с ноготь увесистые кусочки и раскладывал по карманам. Если метров с пятнадцати попадешь таким снарядом в лицо, можно его изувечить, если в висок, - это верная смерть. На это и рассчитывал Гриха в своей ненависти к немцам.

Стрелкового мастерства Грихе было не занимать, - все мы были свидетелями того, как, тренируясь в стрельбе, он шагов с двадцати сбивал с деревьев своими чугунками ничего не подозревающих воробьёв и ворон. Жалости у него не было ни к тем, ни к другим, ни, тем более, - к немцам. И плевать он хотел на то, что они пленные.

К приходу эшелона близ станции собирались сотни взрослых горожан и, кажется, все мальчишеское население города. Всем не терпелось увидеть еще недавно грозного и беспощадного противника, теперь побитого и униженного, с вырванным змеиным жалом. Те выходили из товарных вагонов, шли, ковыляли, порою даже ползли обессиленные вперёд, выстраивались в бесконечно длинную колонну. Взрослые наблюдали за всем этим молча, изредка раздражаясь едкими, грубыми комментариями в адрес пленных, но мальчишкам этого было мало.

Укрывшись за заборами и полуразрушенными стенами домов на пути следования пленных, они ждали их приближения. И тогда с улюлюканьем и торжествующими криками пускали в дело все, что у них было под рукой, - рогатки, камни, обломки кирпичей.

Конвойные, опасаясь, как бы пленные не разбежались, - ищи их потом среди развалин, пытались разогнать мальчишек, - кричали, грозились, что уши оборвут, всех перепорют, крыли их матом, даже стреляли для острастки в воздух, - все напрасно. Гнали, торопили пленных, чтобы поскорее вывести колонну на открытое место, где мальчишек легче было бы разогнать.

Иногда и вправду удавалось попасть какому-то зазевавшемуся фрицу в голову. Тот падал, обливаясь кровью. И ладно если рана оказывалась не слишком серьезной. Шедшие рядом немцы поднимали его, подхватывали, помогали пройти опасное место. Но, рассказывали, случалось и так, - потеряв сознание, он не мог подняться, не могли поднять его и шагавшие рядом пленные и сами-то обессиленные.

Тогда колонна уходила вперед, с упавшим оставался один из конвойных. Через какое-то время на опустевшей дороге за колонной слышалась короткая очередь или одиночный выстрел и отставший конвойный под восторженные ребячьи крики торопливо нагонял колонну, закидывая автомат на плечо.

До чего же ожесточает людей война. Особенно страшно было видеть это ожесточение в детях.

*

Не могу не рассказать о памятном дне того времени, - Дне Победы. Мне в то время было пять с небольшим. К весне 1945 года мы с мамой улучшили свои жилищные условия, - из подвальной комнаты переехали (если можно так выразиться) в комнату на первом этаже того же дома. Здесь была уже нормальная, просторная светлая комната с большим окном с видом на двор и печкой у стены, которой можно было не только согревать комнату, но и готовить. Планировка жилых помещений в доме была барачного типа, - длинный коридор, а из него двери в жилые комнаты. Дела Красной Армии на фронтах шли успешно, об этом мы знали по радио, все с нетерпением ждали окончания войны.

В один из теплых весенних дней, когда мама была на работе, и я в комнате был один, в коридоре вдруг поднялся шум, а с улицы послышалась частая стрельба. Я распахнул дверь комнаты, чтобы узнать, что случилось. Оглядывался, ладошкой одной руки удерживая открытую дверь, другой уцепившись за край двери со стороны дверных навесов.

По коридору взад и вперед бегали люди, что-то кричали, кто-то плакал, где-то играла гармонь. Здоровый мужик, видимо, уже подвыпивший, с криком «Победа-а-а!» промчался мимо меня, зацепив дверь плечом. Дверь хлобыстнула, едва не сбив меня с ног, больно защемила палец правой руки. Я взвыл от дикой боли, дернул руку, увидел, как на оплывающем кровью пальце съехал набекрень ноготь.

С воплем кинулся в коридор, показывая людям окровавленный палец. Сначала в общей суматохе на меня не обратили внимания. Потом стали, как могли, утешать, дуть мне на палец. Увидела соседка, повела меня, стенающего, в санчасть. Что там со мной делали, - не помню. Домой вернулся уже под вечер с толсто перевязанным пальцем и почти утихшей болью.

А утром на главной площади города был танковый парад. Не помню, может быть там проходили и солдаты, но мне запомнились именно танковые колонны. Парадное шествие наблюдали тысячи горожан, среди которых был и я со своей мамой.

Палец мой скоро зажил, вырос новый ноготь. Но он был не такой, как на других, не травмированных пальцах, - чуть ли не в три раза толще, еще и загнутый, как у ястреба. Вскоре он стал предметом моей гордости, поскольку это был ноготь среднего пальца правой руки, которым мальчишки обычно ставили щелчки в наказание проигравшему во всякого рода мальчишеских играх.

Я умудрялся еще как-то заворачивать его за большой палец, и потом, когда он резко срывался с большого пальца, «шелобан» получался такой силы, будто тебя палкой в лоб ударили. Поневоле вспоминались слова пушкинской сказки «О попе и работнике его Балде», - «с первого щелка прыгнул поп до потолка…».

О том, что этот ноготь был следствием событий 9 мая 1945 года, я вскоре почти забыл. Но с годами его «боевые свойства» вместе с детством стали уходить в прошлое, он все больше становился моей личной материальной памятью о незабываемом дне моего детства, - Дне Победы.