На широкой площади перед проезжей Спасской башней – шумный острожный торг. Нестройными рядами стоят дюжие бородатые казаки, посадские люди, купеческие приказчики и их работные люди, прибывшие водой, "лутшие" люди татарских улусов, монгольские и бухарские купцы. Слышится многоязыкая речь, удары кузнечного молота, поросячий визг, конское ржанье, звон бубенцов на верблюжьих шеях, отборная русско-татарская матерщина.

В беспорядке стоят возы с поклажей, порожние телеги и татарские арбы с задранными оглоблями, привязанные к столбам и коновязям лошади, верблюды, теснятся бараны в наскоро построенном жердяном загоне. Кое-где видны робко стоящие черные ясачные люди, совсем редкие на таком торжище русские бабы. Зато много женщин-полонянок, - чернявых красивых калмычек, татарочек, плосколицых буряток.

На берегу тоже многолюдье, суета, - разгружают дощаники. Работные люди тащат на загривках тюки со всяким добром, мешки, бочонки, ящики, катят тридцативедерные бочки. Приказчики сами раскладывают, развешивают товар, - порты, рубахи, бабьи сарафаны; ладят весы, следят за тем, как вскрывают бочки, ставят козлы под досчатые прилавки.

У большинства торгующих товар лежит прямо на земле, - на подстеленных рогожках и мешковине. У кого что: здесь и мешки с хлебом, овсом, татарской гречей, и аршинные осетры, таймени, стерляди; черная и красная икра в бочонках.

Узкоглазый северянин продает шкурки соболей, песцов, лопочет что-то на своем языке, встряхивает в руках искрящиеся под солнечным светом мех, гладит его нежно корявой рукой.
Возле посадского мастерового мужика целая гора плетеных лукошек, корзин, разнокалиберных берестяных туесов. Отдельно стоят деревянные бадейки, лохани, свежевыструганные бочонки с деревянными же ободьями. Трое казаков стоят рядом, продают боевые трофеи, – кожаные и наборные стальные куяки, железные шапки с шишаками, седла, конскую сбрую, сабли монгольские, саадаки с луками и стрелами.

Отдельным станом расположились бухарские и монгольские купцы. Здесь в мешках, корзинах - горы сухофруктов, бочонки и кувшины с вином, ковры, дорогие тонкой выделки седла и конская упряжь, кинжалы, кривые персидские сабли с золотыми рукоятками, украшенные самоцветными камнями, колчаны для стрел, отделанные золотом, серебром и жемчугом. Отдельно стоят кубки, затейливые кувшины с грациозными носиками, похожими на лебединые шеи, широкие подносы с тиснеными на них изображениями сцен охоты и боевых схваток воинов, бесстыжими фигурками танцующих невольниц …

Вдрызг пьяный дюжий чернобородый казак продает невольника–киргиза. Тот тоже не из слабеньких, - коренастый, крепкий, широкоскулый, стоит босиком на пыльной земле в драных шелковых шароварах, оголенный по пояс. Тени играют на рельефных мускулах груди и плеч, мышцах солнечного сплетения. Руки его связаны за спиной, веревка привязана к коновязи. Невольник смотрит презрительным взглядом на своего пьяного хозяина, толпящийся вокруг народ.

К казаку подходит бухарский купец в шелковом, расшитом золотыми нитями халате, рядом с ним - толмач-переводчик. Купец что-то шепчет толмачу, тот, обратившись к казачине, спрашивает:
- Сколь просишь?
- Шестьдесят рублев, - называет казачина, покачиваясь, совсем уж несуразно-высокую цену, - и штоб, значит, серебром.
Слова "рублев", "серебром" и произносимые по-русски цифры, купец понимает и сам, без толмача. Он закатывает глаза, вздымает кверху ладони, как бы приглашая в свидетели Аллаха, начинает что-то быстро и сердито говорить, видимо, корить продавца за высокую цену. Казачина стоит, пьяно ухмыляясь, с любопытством смотрит на толстобрюхого купца. Он, конечно, догадывается, о чем тот лопочет на своем тарабарском наречии, но снижать цену не торопится, - на то он и торг.

- Да ты посмотри, какой товар, - колоколом гудит казачина, грубо хватает пленника за плечо, старается повернуть его лицом к покупателю, но киргиз не дается. Казак начинает сердиться.
- А зубы какие! -Ухватив невольника другой рукой за подбородок, задирает ему голову, сжимает своей кувалдой-лапотиной челюсть, пытаясь обнажить зубы, но пленник резким движением вдруг вырывается, хватает его зубами за руку, одновременно плечом сильно толкает казачину в бок. Тот, и так уже с трудом удерживавший равновесие, мешком, гремя саблей, валится на землю, но тут же подбирается, вскакивает и сходу бьет изо всей силы своим кулачищем киргиза под глаз.
- Ах ты вражина, - ревет он на всю площадь, смотрит на окровавленную руку, - убью на месте! – хватается за саблю.

Купец, увидев такое дело, убирается от греха подальше. Улетевший от удара под коновязь киргиз, путается в веревке, тыкается лицом в дорожную пыль, пытается подняться на ноги, что-то кричит с надрывом удаляющемуся купцу на непонятном языке, смотрит на него с надеждой. Но тот скрывается в толпе прихлынувших на шум людей.

Два казака навалились на руку чернобородого, уже успевшего выхватить из ножен саблю, стараются его образумить:
- Да ты што, Елисей, остынь! Стоило тащить его на себе в острог, чтобы здесь вот так порубать. Ну, повесил ему фонарь и ладно, можно еще добавить. Остынь!
- Я его кормил, поил, - не может никак успокоится чернобородый, - а он меня, как пес – зубами за руку, - плачет пьяными глазами. – У-у-убью, вражину! – но все же бросает саблю в ножны, успокаивается. Казаки оставляют его, идут дальше, - по своим интересам.

Не успела толпа разойтись, как новая потеха, - схватились в драке двое мальчишек, лет по тринадцати. Из-за чего драка никто не знает, - не видели. Дерутся ладно, - лупят друг друга кулачишками молча, остервенело - по плечам, по голове, норовят въехать по носу или под глаз. Оба боевые, как петухи, друг дружке не уступают. Мелькают голые пятки, спины из-под задранных рубашонок, песок летит во все стороны, пыль.

Толпа казаков, встав кругом подле дерущихся, хохочет, улюлюкает, подзадоривает бойцов:
- В нюхалку ему, в нюхалку!
- Кумпалом ему в зубы!
- Ух ты! Как он его ловко. А ты, таперича, промеж глаз ему за тако дело! Не поддавайся!

Когда у обоих бойцов раскровянились носы и рубашонки испятнались кровью, интерес у толпившихся вокруг казаков стал пропадать. Донеслись окрики:
- Ну, будя, воробьи.
- Кому говорят, петухи, хватит! Оставьте для друго разу.
Однако бойцы не расходятся, пыхтят, продолжают тузить друг друга. Тогда из круга зрителей вышли два казака, ухватили дерущихся за штаны и рубашонки, растащили их, дрыгающих руками и ногами в разные стороны. Толпа удовлетворенно загудела, стала расходиться.

До позднего вечера шумел на площади перед острогом торг. Уже в сумерках караульные казаки, прибиравшие площадь, сжигавшие на кострах разный хлам и мусор, оставленный торговцами, подошли к одиноко валявшемуся у коновязи дюжему чернобородому казачине. Он был мертвецки пьян. Возле казака - на три четверти опорожненный боченок бухарского сладкого вина.

- Елисей, очнись, - пытаются растолкать его казаки, кося глазом на бочонок. Но тот не подает никаких признаков жизни.
- Ну и што с ним будем делать? – вопрошает молодой безбородый еще казак, глядя на товарищей, - в избу штоль отволочь?
- На кой в избу то, чай не зима, - отвечает ему бородач, уже в летах, - отволочем вон на травку к Енисею, там он живо придет в себя на свежем воздухе.

Двое, что помоложе, подняли с натугой пьяного казака с земли, перекинули руки страдальца вокруг шеи, поволокли. Тот мотал опущенной головой, скреб землю безвольно болтавшимися ногами в порыжелых сапогах, мычал что-то невразумительное. Дядя-бородач шел сзади, нежно держа в руках бочонок с вином.

Когда уложили Елисея на травку, один из молодых спросил:
- А с вином то как? - Этот вопрос был у каждого в голове, еще когда только увидели бочонок, – можа допьем?
- А што, опрокинет еще спьяну, - пропадет добро, - резонно заметил бородатый. Оглянулся, - не видит ли десятник, запрокинув голову, хорошо отпил из бочонка, пустил его по кругу. – Оставьте ему маненько на опохмелку…