Сталиногорск. Середина ноября. По радио передают тревожные сводки с фронта. Он уже рядом, - идут бои за Тулу, а это всего-то в 60 километрах. Но Тула стоит, как неприступная крепость. Последнее сообщение: немцы, оставив непокорный город в своем тылу, прорвали при поддержке авиации оборону 50-й армии, захватили Дедилово и идут на Сталиногорск.

Помню полузатемненную комнату. На окнах – наклеенные косым кре-стом полоски бумаги. На железной кровати с никелированными дугами спинок лежит под стеганым одеялом бабушка Фекла, - дедова сестра. Ей неможется. На стене над кроватью - большой круглый черный репродуктор с ребристыми головками винтиков посредине. За окном слышны звуки далекой канонады.

Передача внезапно обрывается, из репродуктора слышится какой то шелест, и сразу вслед за этим властный мужской голос, от которого мурашки бегут по коже, громко произносит: - "Граждане, воздушная тревога!". То ли из репродуктора, то ли откуда-то снаружи, с улицы, раздается нарастающий, дикий, заставляющий сжиматься сердце, вой сирены. На городской окраине, - за Любовкой часто-часто забухали зенитки. А из репродуктора теперь уже непрерывно, то громко, то приглушенно несется: - Воздушная тревога!… Воздушная тревога!… Воздушная тревога!.

В квартире суета. В коридоре за дверью возбужденные крики соседей. Кто-то спотыкается на кухне о порожнее ведро, и оно с бренчанием катится по полу, слышны звуки торопливых шагов, испуганные восклицания.Бабушка Фекла, услышав завывание сирены, спешно слезает с кровати, встает на колени под образами в углу комнаты и испуганно крестится. Судорожно всхлипывая, шепчет слова молитвы, беспрестанно кланяется, ударяясь лбом об пол. Другая бабушка, - мать моего отца, - бабушка Наташа, бросив сердитый взгляд на свояченицу, резким движением расстилает на кровати шаль и, мечась между одежным шкафом, комодом и кроватью, начинает швырять на нее какие то тряпки, платья, кофты, носки, детские распашонки, дедовы кальсоны…

Я с двумя постарше меня двоюродными сестренками, - Нелькой и Галькой, сидим полураздетые на диване, испуганно смотрим на всю эту суету. От необычного поведения взрослых нам становится страшно. Первой начинает ныть Нелька. К ней немедленно подключаюсь я, создавая тем самым довольно слаженный дуэт. Галька молчит, держится, - она старшая. Впрочем, мы уже знаем, что если она заревет, так заревет, - нас двоих не слышно будет за этим ревом.

Из другой комнаты, с шумом распахнув дверь, торопливо выходит мой дедушка – Иван Гаврилович. Он в темнозеленой "сталинке", синих брюках "галифе" и белых бурках. Тщательно выбритая его голова сверкает, отражая свет лампы. Была тогда такая мода в среде советских руководителей, - бриться "под Котовского". Нервно рассовывая какие-то бумаги в нагрудные карманы, он сердито бросает сестре;
- Чего раскудахталась, как курица на насесте… Смотри, лоб расшибешь! Вон ребятишек бы одела. Да выключите вы свет то.

Дедушка у нас партийный. Работает, или, как он сам говорит, служит, - директором ГорТорга. В бога он не верит и воспринимает бабушкины действия, как дремучее невежество. Сам он, правда, тоже окончил всего лишь четыре класса церковно-приходской школы. Но жизнь его основательно потерла со всех сторон, был он человеком энергичным, сообразительным, и считал себя если и не образованным, то уж, во всяком случае, – человеком знающим. Бабушки такое мнение разделяли. Однако, когда он, считая, видно, что не к лицу ему, - бывшему председателю сельсовета в родной деревне, а теперь вот - директору Торга держать в своем доме икону, надумал снять ее, и снести на мусорку, бабушки подняли такой шум, крик, и так дружно пошли на него с кулаками, ругая на чем свет стоит, что дедушка дрогнул и, махнув рукой, отступился от своей затеи.

Сейчас – другое дело. Услышав его голос, обе бабушки замерли в ожидании распоряжений. Мы с Нелькой тоже замолчали, - знали, что когда дедушка сердитый, то за беспричинное хныканье можно и подзатыльник схлопотать. Бабушка Фекла молча поднялась с колен и, не переставая креститься, засеменила к дивану выполнять дедовы указания.

Бабушка Наташа, завязывая в узел шаль с вещами, вопросительно посмотрела на деда:
- Куда же нам? Может в подполье?
- Да ты что, мать, в своем уме?, - тотчас откликнулся тот, критически оглядывая бабушку, - да если он шандарахнет, от всего нашего курятника и мокрого места не останется… Тоже мне, нашла бомбоубежище.
- Ну да, ну да, - торопливо соглашается бабушка. Знает, - дед воевал в первую мировую, был под бомбежками с аэропланов, - ему видней. Растерянно топчется по комнате.

Дед удовлетворен произведенным впечатлением. Уже по-деловому спокойно, хотя и торопливо говорит:
- Давай лезь в подполье, собери, что ни есть дня на три-четыре, сальца там, огурчиков… что еще можно. Да живо там, живо! Сам торопливо надевает пальто, с тревогой поглядывает на окно. А с улицы раздается сначала чуть слышный, потом все нарастающий гул, который заполняет все пространство вокруг.
- Ждите меня здесь! Хлопнув дверью, дедушка выходит в коридор, слышны его торопливые шаги по лестнице.

Пока бабушки были заняты, - одна собирала нас, а другая, спустившись в погреб, бренчала там банками, посудой, время летело незаметно. Но вот все готово, - мы одеты, осталось только набросить пальтишки, которые тоже лежат наготове в углу дивана. Завязан узел с вещами, упакованы две корзины с провизией. Все это стоит и лежит у дверей. Наступают минуты тревожного ожидания.

Бабушки, прильнув лицами к окнам, смотрят на улицу. Из-за окна слышится грозный монотонный гул и бабушкам, наверное, видно, как в небе над городом, натужно ревя моторами, проплывает армада немецких бомбардировщиков. Они летят группами с интервалом в полторы-две минуты, но тревожный гул от этого не смолкает, а только чуть-чуть уменьша-ется, замирает и потом разрастается вновь.

- На четыре-девять-два идут, - с удивительным хладнокровием говорит бабушка Наташа и тоже крестится. Правда, крестится она не так, как бабушка Фекла, а как бы автоматически, коротко. Опираясь руками на подоконник, снова заглядывает в небо за окном.

Мы уже успокоились, сидим на диване одетые, подготовленные к выходу. Нам с Нелькой весело, мы еще ничего толком не понимаем, и не обращаем внимания на бабушкины восклицания. Нелька от нечего делать начинает болтать ногами, стучать ботинками о стенку дивана и смеяться. Я с интересом наблюдаю за ее действиями, готовясь их повторить.
Галька, - наоборот, внимательно вслушивается в разговор взрослых. Она девка бедовая, смышленая, и уже кое-что соображает. Знает, например, что это у нас завод такой – "4-9-2". Его так все и называют: четыре, де-вять, два. Он там, - за городом, за ГЭС. Что на этом заводе делают, Гальке, конечно, неизвестно. Взрослые-то наверняка знают, но стараются об этом не говорить, это завод номерной, - оборонный. О нем только поговори, однажды сказал дедушка, - живо в кутузку попадешь. Это Гальку озадачило. За что в кутузку-то? Что такое "кутузка", Галька спрашивать не стала, - побоялась схлопотать подзатыльник, что суется не в свое дело. Но все же догадывалась, что это что-то мало приятное, вроде чулана, куда ее время от времени отправляли за строптивость и всяческие проделки.

Гальку очень заинтересовало это бабушкино "идут на четыре-девять-два". Как это идут? Кто? И зачем? Уж не немцы ли, о которых она слышала столько разговоров в последние дни. Она потихоньку сползла с дивана, крадучись пробралась к окну и, цепляясь за подоконник руками, привстав на цыпочки, выглянула на улицу… Но в это мгновенье дрогнула вдруг земля, наш двухэтажный бревенчатый дом заходил ходуном, где-то зазвенели стекла. Со стороны завода 4-9-2 донеслись тяжкие звуки бомбовых разрывов.

Бабушки разом отпрянули от окна, часто-часто закрестились, кинулись прочь. Мы с Нелькой взревели дикими голосами.
- Господи, спаси и помилуй, - шептала бабушка Наташа побелевшими губами, торопливо натягивая на нас пальтишки. Бабушка Фекла бестолково металась по комнате, вздымая кверху руки и причитая:
- Да где же это Ванька то, Господи, куда же он запропастился?

Галька, сжавшись в комочек, молча стояла у стены, спиной к окну, глядя расширенными от ужаса глазами на раскачивающуюся под потолком лампочку. Дом продолжал качаться и вздрагивать, казалось еще мгновенье и повалятся потолки.

Застревая в дверях, шоркая за стены поклажей и мешая друг другу, спешно выбрались на улицу, - бабушка Фекла со мною в одной руке и корзиной в другой, бабушка Наташа с узлом и другой корзиной. Впереди шагали, взявшись за руки и подгоняемые сзади бабушками, мои сестренки.

На улице уже было полно народу. Среди толпящихся людей на земле и пожухлой траве в беспорядке лежали и стояли узлы, мешки, тазы, ящики, корзины с провизией. Кто-то даже вытащил детскую кроватку, в которой на голубеньком одеяльце лежал, поражая своей никчемностью в такой момент, ящик патефона. Все суетились, что-то кричали, показывали руками в сторону ГЭС. А там все небо было затянуто дымом, снизу черные клубы его шеве-лящимися куполами вздымались ввысь, постепенно расползаясь в сизое покрывало. Контуры этих куполов то и дело вспыхивали зловещими багрово красными отблесками. Сразу вслед за этим доносились звуки разрывов и земля вздрагивала под ногами толпившихся людей.

- Господи, да ведь там сейчас Мишенька с Петей на смене, - причитала какая-то старушка, остекленевшими глазами глядя на эту жуткую картину.
Взрослые старались не выпускать ребятишек из своих рук, но вездесущие мальчишки находили способ освободится от надоедливой опеки, суетились под ногами, гоняясь друг за другом. К моим сестренкам подскочили чумазые и сопливые погодки - Колюнька с Толюськой Шаховы, - двоюродные их братья по отцовской линии. Они были примерно такого же возраста, как и сестренки, но шустрые, настырные и бесконечно шкодливые.

Толюська дернул Гальку за косичку, Колюнька показал ей "рожу" и оба кинулись бежать. Возмущенная Галька, сердито блеснув карими глазенками, кинулась было за ними вслед, но тут же была поймана за шиворот бдительной бабушкой Наташей.
- Господи, ну где же Ванька то? - вновь запричитала бабушка Фекла.
- Погоди, небось, появится щас, - невозмутимо ответила ей другая наша бабушка, - он у нас шустрый, дед-то, навроде тех бегунцов, - бабушка кивнула в сторону скрывшихся в толпе братьев-погодков. - Чего нибудь, да удумает.

- А вон он, дедушка то, - вдруг радостно закричала глазастая Галька, показывая рукой на проезд между торцом нашего дома и цепью кособоких сарайчиков.
В проезд, гремя на выбоинах колесами, стремительно выкатился экипаж, – каурый жеребец, запряженный в простую крестьянскую телегу. От доносившихся звуков разрывов и вздрагивания земли под ногами жеребец испуганно храпел, дрожал всем телом, приседал, подгибая задние ноги. Дедушка, расставив ноги, стоял на повозке во весь рост, в распахнутом пальто, без фуражки, сверкая бритой головой. Натягивая вожжи, тормозил оша-левшего от страха и бешеной гонки жеребца. Тот заржал, задрав голову, и остановился. Из под удил, с губ коня клочьями падала на землю пена.

Дедушка ловко соскочил с повозки, крикнул уже торопившимся к нему домочадцам, - "Живо, мать, живо! Не выпуская из рук подобранные вожжи, подошел к коню, стал успокаивать его, похлопывая рукой по щеке, держа под уздцы, разворачивал коня в узком проезде. Достал что-то из кармана пальто и поднес лошади. Та быстро зашевелила губами, подбирая с ладони угощение, благодарно косила глазом на дедушку.

Звуки разрывов затихли. Наступила тишина. Пока дедушка рассаживал на устланную сеном вперемежку с соломой повозку детей, бабушек и поклажу, стали подтягиваться любопытные.
- Ты куда их, дядя Вань? Куда ты их повез-то, Гаврилыч? – слышалось со всех сторон.
- За кудыкину гору, - сердито бросил дедушка, легко вскинул свое тело на край тележного передка и взмахнул вожжами, - Н-о-о-о-о! Каурый резво взял с места, сразу переходя на рысь. Сзади было прицепились, корча "рожи" Толюська с Колюнькой, но дедушка пригрозил им вожжами и они, - на радость Гальке, живо отцепились.

Дедушка гнал каурого во всю прыть, то и дело размахивая над головой вожжами. По задворкам вылетели на улицу, повернули в сторону рынка. Возле школы дедушка свернул направо, погнал лошадь вдоль парка старой графской усадьбы Бобринских, где только недавно открыли дворец культуры химиков, и дальше вниз, - мимо старых бань в сторону ГЭС.
- Ты куда нас везешь то, отец, - заволновалась вдруг бабушка Наташа. – Ведь там самое пекло. Пропадем! Она с нарастающим страхом смотрела вперед, где, кажется весь город был в дыму и огне.
- Не боись, мать, не пропадем! Нам бы только на ту сторону по дамбе проскочить, пока ее не разбомбили, - отчаянно, почти весело кричал дедушка, вертя над головой вожжами и нахлестывая каурого. – Э-э-э-х залетныя-я-я!

Подъезжая к гигантскому корпусу электростанции, увенчанному шеренгой дымящихся высоких конусообразных труб, увидели: с каширского направления в сторону плотины непрерывным потоком шли солдатские колонны, машины с прицепленными к ним пушками, походными кухнями, груженые снарядными ящиками. Ревя моторами и обдавая дымной гарью отступивших на обочину солдат, ползла по дороге колонна танков КВ. Подступы к плотине были запружены людьми, техникой, конными повозками. Народ суетился, переходил с места на место, тянулся за командиром с повязкой на рукаве, видимо, распоряжавшимся движением по плотине. Слышался многоголосый шум, крики, матерная ругань. Дедушка остановил лошадь, растерянно смотрел на все это столпотворение.

Иногда колонна вдруг замирала, и тогда навстречу ей со стороны дамбы выползала другая колонна, - крытые под красными крестами грузовики с тяжело ранеными, конные повозки с лежавшими на них забинтованными солдатскими фигурами, прикрытыми шинелями, одеялами, брезентом. Нестройными рядами тянулись, поддерживая друг друга и цепляясь за борта повозок, легко раненые, - у кого забинтована голова, лицо до самых глаз, у кого рука на перевязи; кто бредет, опираясь на костыль, подтягивая забинтованную ногу, морщась от усталости и боли. Слышались надрывные хрипы, стоны, мелькали кровавые пятна на повязках, - то алые от свежей крови, то ржаво-коричневые, задубевшие коркой на запыленных, грязных бинтах.

- Д-а-а! – озабоченно произнес дедушка. – Проскочишь тут. В голосе его звучала неуверенность. Бросил на повозку вожжи, соскочил на землю, зашагал к дамбе, надевая на ходу фуражку. Минут десять стоял в стороне, внимательно наблюдая за действиями молодого командира с кубиками в петлицах, - видимо, начальника переправы, вслушивался в нервный разговор с ним командиров из колонны.

Командир переправы стоял, окруженный со всех сторон, морща усталое лицо. От него только что отошел командир танковой колонны. Вернувшись к головной машине, он быстро взобрался на башню и скрылся в люке, но уже через секунду его голова и плечи вновь появились над крышкой люка. Прижимая к горлу ларингофон, танкист напряженно следил за действиями начальника переправы. А тот все никак не мог вырваться из окружения обступивших его командиров. Требование у всех было одно и то же, - именно его отряд, именно его колонну, именно его роту нужно пропустить немедленно, вне очереди, безо всякой задержки. В спину начальника переправы тыкал ладонью уже немолодой командир с эмблемами интенданта:

- Пойми же ты, мил человек, там люди четвертые сутки без горячей пищи. У меня походные кухни, нужно срочно доставить их в полк… меня же под трибунал…
- У меня приказ, - размахивал бумажкой, напирал на него с другой стороны рослый, на две головы выше, командир со шпалами и эмблемой артиллериста в петлицах, - там батареи без снарядов перед немецкими танками, ты понимаешь это, пацан. Там люди гибнут!

- Да отойдите вы, мать вашу так, - взъярился вдруг капитан, стряхнул с себя руку интенданта, отодвинул со своего пути командира со шпалами в петлицах, - что вы мне тыкаете в нос своими приказами. Тоже мне, нашел пацана… Дядя! - Насмешливо посмотрел на подполковника. Тот отступил, обескуражено глядя на преобразившегося командира.

- У всех приказ, - продолжал тот, - и у меня приказ тоже: прежде всего эвакуировать раненых, а туда – танки; танки в первую очередь! Ясно вам? Таков приказ командующего.
Посмотрев на освободившееся полотно дамбы, повернулся к ней спиной и, поймав взглядом командира танковой колонны, взмахнул флажком.
- Уберите, подполковник, свою машину со съезда. Да живо, а то эти ребята могут и опрокинуть!

Командир на башне головного танка, увидев взмах флажка, крикнул в люк:
- Пошел! Оглянулся на стоявшие сзади машины, прокричал, прижимая к горлу ларингофон: - Делай, как я!
Взревев двигателями, головной танк рванулся с места и, набирая скорость, зацокал гусеницами к дамбе. За ним, разбрасывая комки мерзлой земли и грязи, обдавая обочину клубами дыма и гари, одна за другой двинулись другие машины.

Рослый командир со шпалами в петлицах шинели бежал к началу дамбы, на которую уже почти въехал ЗИС-5 с прицепленной сзади пушченкой, размахивал руками, кричал что-то водителю. Тот понял, наконец, начал сдавать назад, одновременно сворачивая на обочину дороги, но пушченка вдруг взъерепенилась, повела дулом в сторону, заскребла развернутыми колесами по мерзлой земле. Из кузова грузовика на ходу посыпались солдаты, подхватили пушку, стащили ее на обочину. А мимо них, едва не зацепив пушку за ствол, уже несся головной КВ. Командир на башне, сняв шлем, скалил к улыбке зубы, кричал:
- Эй, родственнички, не путайтесь под ногами! Дайте пройти самоходному богу войны! Прощально взмахнул шлемом.
- Вот дьявол! Чуть пушку не изуродовал, - беззлобно проворчал артиллерист со шпалами в петлицах, глядя вслед танку и вытирая платком вспотевший лоб.

Начальник переправы стоял по другую сторону дороги, с усталой улыбкой смотрел на своих недавних просителей. Иван Гаврилович, посчитав момент подходящим, подошел к нему, протянул предписание горкома, которым ему поручалось организовать в тылу врага на территории Веневского района партизанский отряд.
- Мне тоже, сынок, нужно на тот берег.

Тот внимательно прочел предписание, вгляделся в печать со словами "Сталиногорский городской комитет ВКП(б)". С нескрываемым интересом посмотрел на просителя. В своей наглухо застегнутой на все пуговицы сталинке, синих галифе, белых бурках и полувоенной с большим козырьком фуражке дедушка выглядел солидно, - типичный партийный руководитель.

То ли респектабельный вид дедушки подействовал на начальника переправы, то ли уважение к возложенной на него обязанности, а может быть упоминание имени вождя в печати под текстом предписания, только он сразу же почтительно ответил:
- Нет вопросов! Сразу, как только пойдет пехота, пристраивайтесь к ней. И закончил, доброжелательно улыбаясь, возвращая предписание, - успеха Вам! Взял под козырек. Потом вдруг, озабоченно посмотрев вокруг, спросил:
- Вы, товарищ, один? Пеши?
- Да вот в том и дело, - с конной повозкой я. Сами понимаете, нужно семью вывезти из города.

Капитан поморщился, но отступать от своих слов, видимо, уже было неловко.
- Ладно, - проговорил, что-то сосредоточенно обдумывая. Потом оглянулся по сторонам, - где она, Ваша повозка?
Иван Гаврилович махнул рукой в сторону главного корпуса ГЭС.
– После прохождения танковой колонны, - продолжил начальник переправы, - вновь пойдут раненые с того берега. Так что успевайте встроиться в хвост колонне, пока она не прошла. Успеете?

Иван Гаврилович все понял с полуслова, не дослушав капитана, кинулся к своему экипажу. Вскочив на повозку, не отвечая на расспросы бабушек, огрел вожжами каурого, крикнул:
- Держи-и-ись! - Конь заржал от неожиданности, взял с места рысью.
- Батюшки светы, - запричитала бабушка Фекла, чуть не вывалившаяся из повозки. Бабушка Наташа торопливо сгребла внучат в охапку и повалилась на солому. Галька визжала от восторга.

Перед глазами изумленных солдат и командиров, ни весть откуда взявшаяся повозка вихрем пересекла свободную площадку перед переправой, и сходу влетела на дамбу, когда танковая колонна уже выползала на правый берег. Концевой машине оставалось пройти до берега метров пятнадцать.
- Куда-а-а, - спохватился было командир-артиллерист со шпалами в петлицах, но повозка уже была далеко. Начальник переправы только улыбнулся и покачал головой:
- Ну, дает дед!

Каурый, вылетев на дамбу, свободную почти до самого края, пошел в галоп, а Иван Гаврилович все настегивал и настегивал коня. И тот летел, как птица, всхрапывая и кося глазом на черневшую с обеих сторон воду. Вслед за последним танком повозка с грохотом выкатилась на берег, почти сразу же свернула с дороги на проселок и понеслась по нему, поднимая пыль, к желтеющим на взгорке полям.

С дальнего берега дамбы несколько раз взмахнули флажком, и на переправу тотчас хлынул поток крытых брезентом грузовиков с красными крестами на крышах, конных повозок, нестройные ряды шагавших за ними раненых.
- Во-о-о-здух! – раздался вдруг чей-то отчаянный крик. Почти сразу же пронзительно завыла сирена. В мгновенье все смешалось на дамбе. Взревев моторами добавили скорость уже въехавшие на дамбу грузовики, ходячие раненые кто заторопился вперед, цепляясь за борта грузовиков, заскакивая на перегруженные повозки, кто бросился назад к началу переправы, где люди, грузовики, повозки сбегали и съезжали с дороги, рассеиваясь по сте-пи.

Иван Гаврилович, услышав вой сирены, оглянулся, увидел: по небу, зловеще гудя моторами, к переправе подползала стая бомбардировщиков. Ощерился, привстав на повозке огрел вожжами перешедшего было на рысь коня, закричал страшно:
- Выр-р-ручай, р-родимы-ый! - Так кричат ямщики на глухой лесной дороге, заслышав погоню разбойников, когда остается только одна,- последняя надежда - на коня. Каурый снова пошел галопом, храпя и разбрасывая клочья пены с оскаленной пасти.

Бабушки, прижимая к себе ребятишек, поклажу, то и дело хватаясь за борта подскакивающей на ухабах повозки, расширенными от ужаса глазами смотрели на отдалявшуюся дамбу. Выехав на вершину пригорка, дедушка остановил каурого:
- Не запалить бы коня! Тоже оглянулся. Переправа отсюда была видна, как на ладони.

Головной "Юнкерс", поравнявшись с дамбой, резко пошел в пике. Вслед за ним один за другим устремлялись к земле следовавшие за ним бомбардировщики. Послышался раздирающий душу вой пикирующих самолетов. Видно было, как от них отрывались маленькие продолговатые черные капельки, и покачиваясь неслись к земле. Бомбы ложились точно в цель. Через мгновенье вся центральная часть дамбы с толпящимися на ней людьми, повозками, грузовиками, была объята огненными столбами разрывов, огня и дыма. Донеслись тяжкие звуки бомбовой атаки. Видно было, как скатился с дамбы и опрокинулся в воду крытый брезентом грузовик с красным крестом в белом круге на крыше. Бабушки судорожно закрестились, шепча молитву.
- Господи! Что же они делают, ведь там раненые.
- Гады! – воскликнула вдруг Галька. Глазенки ее сверкали не детским гневом. Иван Гаврилович посмотрел на нее с нескрываемым удивлением, а бабушка Наташа молча прижала Гальку к своей груди.

Головной "Юнкерс", выходя из пике и строча из пушек и пулеметов по разбегавшимся на земле людям, пронесся над плотиной. За корпусом ГЭС отвалил налево и пошел кругом на второй заход. Следом за ним, как привязанные, летели другие отбомбившиеся самолеты. Два из них отделились, и пошли вдогонку уходившей в степь танковой колонне.

Запоздало забухали зенитки.
- Раз-зявы! – не удержался, воскликнул дедушка, нервно теребя в руках вожжи.
В небе вокруг подлетающих к переправе самолетов стали вспыхивать белые кляксы разрывов. Кажется ни один из зенитных разрывов не зацепил атакующих, но строй подлетавших к переправе самолетов дрогнул, заколебался. Они все так же шли в пике, сбрасывая бомбы, только разрывов на дамбе стало намного меньше, все чаще бомбы падали в воду по обе стороны плотины.

-А-а-а! Не правится! – воскликнул дедушка, злорадно ухмыляясь. – Тоже, небось, по загривку то мурашки забегали! …А то и полные штаны! – добавил он. Галька радостно рассмеялась, посмотрела на дедушку искрящимися глазами. Она, правда, не совсем понимала причину дедовой радости, но насчет штанов поняла все верно, и что сказано это в адрес немецких летчиков, – тоже.

Один из подлетавших к переправе самолетов вдруг задымил, вывалился из строя и устремился к земле. До нас донесся нарастающий воющий звук.
- Так вот! – дедушка вскочил на повозку с ногами, встал во весь рост, стараясь не пропустить этой сладостной картины. – Так то! Молодцы, ребятки! – бормотал он, вытирая слезы радости, будто забыл, что только что называл зенитчиков раззявами. Горящий "Юнкерс" врезался в воду метрах в пятидесяти от плотины, подняв в воздух столб огня, воды и дыма.

- Так его! – удовлетворенно воскликнул дедушка, - Рылом в землю! Чтобы больше не визжал! Бравым жестом расправил усы. Бабушки улыбались, поглядывая друг на друга.
- Ура-а-а! – кричала Галька, заливаясь счастливым смехом, скакала по повозке, тискала меня с Нелькой. Она уже знала, что "рыло", – это нос у поросенка, и ей было смешно, что дедушка сравнил с поросенком подбитый немецкий самолет, который и вправду визжал, как поросенок, когда шел в пике, и сбрасывал бомбы. Мы с Нелькой растерянно улыбались, глядя на Гальку и взрослых, не очень-то понимая причину их радости.

*

Когда повозка спустилась с пригорка, город скрылся из глаз. Но долго еще видно было расстилавшийся по небу дым. Кругом лежали поля с неубранными скирдами соломы. Извилистой серой лентой уходила к горизонту дорога. Картина была почти идиллической, если бы не тревожные звуки канонады.
Теперь ехали не торопясь, давая возможность жеребцу отдохнуть после бешеной скачки.
- Дуська, небось, давно ждет нас у Грачевых или у Клоковых, - негромко говорил дедушка, пошевеливая вожжами. Она ведь должна была из Москвы доехать до Северного, и оттуда напрямую, - в село. А за тобой, - обратился он к бабушке Фекле, - ни сегодня - завтра подъедет Заварихин, просил присмотреть за ребятишками. - Та согласно кивнула. Дедушка помолчал, о чем-то раздумывая.

- Нюрку навряд ли отпустят, - ей теперь по ее шоферскому делу работы невпроворот. Не забрали бы в армию. Думаю, все ж, не заберут. Там и гражданских перевозок хватает, - по эвакуации. Так что, мать, внучата на тебе с Дуськой. Жить будете в новом доме.- Дедушка снова замолчал, вздохнул:
- От Василия что-то нет никаких вестей.
- А ты что это, отец, вырядился, словно петух, - неожиданно изменила тему бабушка Наташа. - Чай, не в горком едешь. Новые то галифе, да сталинку протираешь попусту на соломе.

Дедушка на мгновенье замер от таких непочтительных слов, но, вспомнив недавний эпизод с начальником переправы, рассмеялся:
- Ну, не скажи, мать. Если бы не сталинка, да не бурки, - вряд ли удалось бы нам проскочить через дамбу. Да ты не беспокойся, останутся целыми новые штаны. Заеду вот за Дуськой к Клоковым, али к матери твоей, там и переоденусь. Небось, найдется во что. А это они до времени припрячут. Заодно и харчишек каких прихвачу, - картошки, может пшенца, молочка ребятишкам.

Галька внимательно слушала разговор взрослых. Ей очень хотелось узнать, где и с кем она будет жить. Лишних вопросов Галька не задавала, старалась все понять своим умишком. Куда они едут, она поняла сразу, - в Бороздино, – родную деревню дедушки и бабушек. Про какой-то новый дом в деревне она уже тоже слышала раньше. Нюрка и Василий это тоже понятно: Нюрка – это ее мама, а Василий – папа, который сейчас на фронте. Он тоже шофер, возит снаряды к пушкам. Дуська и Миша – тоже понятно. Так дедушка называет дядю Мишу и тетю Дусю, – вовкиных папу и маму. Дядя Миша сейчас учится в каком-то училище, - наверное, учится стрелять. Потом он тоже поедет на фронт бить фашистов. Об этом недавно дедушка сам рассказывал. А дедушка, – это папа дяди Миши и галькиной мамы Нюры. Клоковы и Грачевы это, наверное, наша родня, - размышляла Галька. Вот как все запутано. Но она уже почти во всем разобралась. Непонятно вот только, - морщила она лоб, почему это мы, - внучата, будем на бабушке с тетей Дусей. А куда же дедушка то денется?

Бабушка Фекла решила подкормить замерзших и проголодавшихся внучат. Сетуя, что нет молочка и придется есть всухомятку, она достала из корзины краюху хлеба, отрезала каждому по ломтю, выудила из банки по соленому огурчику, принялась очищать яичко. Девчонки живо уплетали угощение, поглядывая, что там еще достанет бабушка. А у меня что-то не было никакого желания кушать, не соблазнял даже аппетитный хруст огурчиков на зубах соревновавшихся в скорости сестренок. Замотал головой, отказался я и от облупленного яичка.
- Ишь ты, граф Бобринский! – в сердцах воскликнула бабушка Фекла, и убрала мою долю обратно в корзину.

*

Купол бороздинской церкви выплыл из-за пригорка, когда уже начало смеркаться. Старым барским садом, не въезжая на деревенскую улицу, дедушка проехал к одиноко стоявшему дому недалеко от сельского погоста. Галька ожидала увидеть дом из свежеструганных бревен и досок, но к своему разочарованию ничего нового она в нем не увидела. Дом, как дом, - та-кой же серенький, как и другие сельские дома. Правда, выгдядел он все же нарядно. Может быть потому, что был под досчатой крышей, а не под соломенной, как большинство сельских изб.

Дедушка оторвал доски, которыми были заколочены дверь и оконные ставни, распахнул их. Все вошли в дом. Там было темно и пахло сыростью.
- Лампа должно быть в чулане, но у нас ведь и керосину то нет, - озабоченно проговорил дедушка. Ну да ладно, - закончил он уже бодрым голосом, - ты, мать устраивайся, а мы с Феклой съездим к матери, да Клоковым.

Через минуту зацокали копыта каурого, облегченная повозка загрохотала вниз по улице. Мы стали устраиваться. Бабушка принесла из чулана сухих дров, нащипала лучины и затопила печь. Печь немножко подымила, потом от нее потянуло теплом. Мы втроем, - продрогшие в дороге, сгрудились возле печки, нежась в тепле, наблюдая за действиями бабушки. А она, нащипав еще лучинок, принесла из чулана что-то вроде тазика с торчащей над ним железкой, подожгла в печке одну из лучинок, и закрепила в этой железке. В комнате сразу стало светлее. Это сооружение бабушка поставила на стол, рядом положила целую пачку лучинок. Мы замерли, завороженные колеблющимся пламенем горящей лучины.

Дедушка вернулся, когда на небе уже стали выступать звезды. Услышав цокот копыт и погрохатывание телеги, мы собрались было выскочить на двор, но бабушка не пустила. Первой вошла Дуся, - моя мама - молодая, веселая и розовощекая. Ей тогда не было еще и двадцати. Она сразу кинулась ко мне, стала тормошить и расцеловывать меня, угощать детвору московскими сладостями. С шумом, напустив в избу уличного холода, ввалился дедушка. Он тащил с собой мешок картошки, большущую плетеную корзину, - тоже, видно, со съестными припасами, и жестяную банку с керосином.
Мы дедушку сразу-то даже и не узнали. Он был в подшитых валенках, телогрейке и серых, потертых штанах. Поверх всего этого, совсем не по погоде, на нем был брезентовый плащ-дождевик с капюшоном, а на голове шапка–ушанка с нелепо болтавшимися "ушами".

Внеся поклажу, дедушка достал из запазухи большие карманные часы, озабоченно посмотрел на них, заторопился:
- Ну, давайте прощаться. Подошел к ребятишкам, поочередно, подняв каждого из них с пола, расцеловал, щекоча их носы и щеки своими усами, обнял и поцеловал невестку, наставляя ее, чтобы берегла ребятишек.
- Может, заночевал бы… а уж с утра, - робко начала было бабушка Наташа.
- Нет, мать, не могу. Мне еще надо поспеть в Михайлово, там меня ждут.

Кивнув всем на прощанье и полуобняв бабушку за плечи, Иван Гаврилович вышел с ней на крыльцо. Минут пять они там о чем-то негромко разговаривали. Дуся в это время заправила керосином принесенную из чулана лампу, зажгла ее и, поставив на стол, загасила и убрала светец. Прильнувшие к оконному стеклу сестренки видели, как поправив на повозке слежавшуюся солому, дедушка вскочил на ее передок, взмахнул вожжами. Зацокали копыта каурого, загремела удаляясь повозка и скоро скрылась в ночи. Бабушка Наташа вернулась в избу, вздыхая, вытирая заплаканные глаза концом накинутого на голову платка.