В нашем городе не так много ярких памятников. Но к памятнику, о котором идёт речь, это явно не относится, хотя стоит он в столь укромном месте, что мало кто из ставропольчан знает о его существовании. Он мой старый знакомый. Я знаю его с раннего детства и, судя по этому, стоит он не менее 45 лет, а возможно и больше 50-ти. Это памятник солдату, идущему с великой войны с ППШ на груди и букетом роз в руке. И с такой счастливой улыбкой на лице...
Как удалось автору передать и этот тяжёлый груз только что закончившейся войны, и эту бездонную радость жизни, весны и Победы? Я не знаю, кто автор этого памятника и из чего он сделан. Похоже, что это просто гипс. Но за ним как могут, ухаживают и регулярно белят. Но даже слой извести не смог скрыть этой счастливой улыбки солдата-победителя.
А стоит он на территории психиатрической больницы. Той, что на улице Октябрьской. Моя мать работала здесь санитаркой. До войны у неё была специальность банкаброшницы, но немцы, отступая, взорвали прядильную фабрику, восстанавливать её не стали, и осталась моя мать без специальности. Работала на разных неквалифицированных должностях, а с начала пятидесятых и до ухода на пенсию работала здесь, в психиатрической больнице, или, как она говорила, «на психу». Жили мы недалеко, на улице Лазо, и я часто в детстве бегал её встречать, Там я и познакомился с этим Солдатом.
Вообще-то до революции здесь был монастырь. В здании больничной кухни и сейчас вполне угадывается нижняя часть церковного здания. Старики рассказывали, что в давние времена монастырь стоял на отшибе от города и по каким-то церковным праздникам из центрального собора в монастырь в торжественной обстановке переносили чудотворную икону. В другой праздник икону переносили обратно. В этом крестном ходе, говорят, участвовало практически всё население города.
К монастырю примыкали пять улиц, пересечённых пятью переулками. Все они назывались Монастырскими: 1-я Монастырская, 2-я, ... и т. д. После революции все они стали Октябрьскими. Я хорошо помню, как старые люди говорили между собой: «Она живёт на 4-й, а в магазин бегает на 2-ю...». Позднее (и до сих пор) лишь 1-я Октябрьская осталась Октябрьской, 2-я стала называться Лазо, 3-я -Руставели, 4-я - Азовская и 5-я - Армавирская (а ещё позднее - Васякина). Переулки так же получили свои имена, причём один из них стал улицей (ул. Попова). Потом между этими улицами нарезали новые улицы и проезды, ближе к лесу появилась улица Лесная, район постепенно соединился с Ташлой (район вокруг реки Ташлы), а затем и с городом. Сюда пошёл самый первый в городе автобус. Он до сих пор сохранил 1-й номер. Маршрут был короче, чем сейчас: от Армянской церкви (пл. Фрунзе) до кинотеатра Пионер. Здесь же было открыто первое районное почтовое отделение. Оно так же сохранило по сей день 1-й номер.
Перед самой войной на выгоне за монастырским садом (примерно между Бруснёвским рынком и 9-й поликлиникой) построили военный аэродром. Нет, тот, который все знают, как аэродром ДОСААФ (РОСТО) тоже существовал, и Покрышкин действительно угнал оттуда МиГ-3 из-под носа у немцев, но я говорю о другом, просуществовавшем очень недолго. Из старожилов его мало кто помнит, однако сразу вспоминают, если напомнить об уникальном случае, произошедшем на предвоенном авиационном празднике, когда с самолёта сбросили свинью на парашюте. Говорят, она так визжала, что слышно было и на Форштадте, и на Туапсинке. В войну его сильно бомбили сначала немцы, а затем, почему-то, наши. Моя тётка объясняла это тем, что лётчику жалко было бросать бомбы на жителей, поэтому он бросал их на выгон. Местность здесь каменистая и воронки не зарастали вплоть до конца шестидесятых, когда начал строиться Северо-Западный. Мать же хорошо помнила этот аэродром, т. к. там служил ухаживавший за ней молодой лётчик, вытворявший иногда фортели над её крышей. Жаль только, сгинул он в первые же дни войны.
Довоенные улицы Октябрьского были полны молодёжи. Телевизоров не было, зато было большое количество коллективных игр. Не только игр, конечно. Были и стенка на стенку с соседней улицей, и совместные походы то на "ремесленников" (учащихся Ремесленного училища, позднее Стройучилища, а сейчас ПТУ), то на ташлянцев, а следом совместные спортивные игры. Кто постарше, организовывали свои хороводы, развлекали девчат, пели и плясали прямо на улице до поздней ночи. Одним из заводил таких мероприятий на моей улице Лазо был, по рассказам матери, мой дядя, её любимый брат Митя, с которым она была очень дружна, поскольку они были младшими среди сестёр и братьев. В июне 41-го все парни и мужики моей улицы погрузились на эшелоны и отправились навстречу врагу. Их бомбили ещё на пути к фронту. Там, под Смоленском, все склады с вооружением оказались разбомбленными, и ребята бежали в контратаку с одной винтовкой на троих. Их косили из пулемётов, давили танками, а они раз за разом вставали в контратаки и снова отбрасывали врага. Своими телами они заслоняли страну. Это они ценой своих жизней задержали врага и дали возможность организовать оборону Москвы, подтянуть туда сибиряков и, в конце концов, остановить и отбросить врага. Я не знаю, есть ли в Смоленске улица Ставропольская, но я знаю, что смоленская земля хранит сердца очень многих ставропольчан. Там, раздавленные танками, разнесённые на молекулы взрывами бомб и снарядов навсегда смешались со смоленской землёй затейники и танцоры, певцы и драчуны с моей улицы Лазо.
Среди них и мой дядя Митя.
Октябрьские улицы были завалены похоронками. Мать рассказывала, что бабий вой стоял круглые сутки от 1-й до 5-й Октябрьской, и по интенсивности воплей люди на слух узнавали, куда пришло очередное непоправимое горе. Улицы осиротели, и уже вскоре первый секретарь крайкома партии М.Суслов провожал на вокзале первую партию девчат-добровольцев. Среди них была и моя мать.

Через много-много лет ставропольский Як-40 повредил колесо на посадке в Ростове. Пассажиров отправили другим рейсом, а экипаж остался ожидать техпомощь. Я в это время выполнял тренировочные полёты на вертолёте. Мне и поручили доставить техпомощь в Ростов, используя программу тренировочного полёта. Стюардессой в том Як-40 была моя дочь и, поскольку пассажиров уже не было, я, по согласованию с командиром, забрал её к себе на борт, чтобы отвезти домой. После взлёта в Ростове я несколько затянул полёт по кругу с тем, чтобы оказаться поближе к Аксаю.
Смотри, - сказал я дочери, - вот здесь во время войны была понтонная переправа через Дон. По ней шли наши войска, а немцы её нещадно бомбили. Твоя бабушка была связисткой и отвечала за связь между берегами, а её всё время обрывало осколками. Вот здесь под душераздирающий свист бомб три девчонки такого же возраста, как ты сейчас, визжали от страха, но всё же гребли на лодке и тянули связь. Они уже прошли середину реки, когда близкий разрыв подбросил лодку, перевернул её и швырнул на девчат... Их спасли связисты зенитного полка, которые шли за ними. Точнее двоих из них. Бабушке повезло больше других: всего лишь лёгкая контузия и сильный ушиб руки. У второй было серьёзное ранение. Третью тоже вытащили, но уже не живую.
Мы сделали вираж над местом, где когда-то была понтонная переправа. Посерьёзневшая дочь напряжённо всматривалась в мирные берега Тихого Дона, пытаясь представить, как они вставали дыбом от разрывов, как вскипала вода, и война собирала свою страшную жатву. А я смотрел на нее, и представитъ её в таком аду было выше моих сил. А ведь я сам сказал, что её бабушка в то время была такого же возраста. Боже, неужели это возможно, чтобы такая хрупкая девчушка и на войне!.. А ведь бомба могла упасть и ближе. И не было бы на свете ни меня, ни дочери, ни её детишек. Оборвалась бы ниточка. Как оборвалась она в тот день для не родившихся детей и внуков одной из её подруг. И для миллионов других в ту страшную войну.
Мать вернулась с войны. А вот из её сверстников-парней на нашей улице не вернулся практически никто. На одной руке больше пальцев, чем вернулось домой бойцов, де и те сплошь калеки. Поэтому жизнеутверждающий памятник для жителей Октябрьского был ещё и отчаянной мечтой, что вопреки всем похоронкам обманет смерть и вернётся домой солдат с букетом роз в руках, с доброй улыбкой на лице, и счастье будет бездонным! До самой смерти ждала моя мать брата с войны, так и не сумев поверить сердцем, что её остроумного и жизнерадостного Мити нет на белом свете.
А вот его дочь, моя двоюродная сестра и сейчас кашеварит там же «на психу» в бывшем церковном здании рядом с Солдатом. Говорят, что церковь требует вернуть ей монастырь, Не знаю, как к этому относиться. Хоть я и закоренелый атеист, но к вере предков привык относиться с уважением. Во всяком случае, к Православию я отношусь гораздо теплее, чем к назойливой публике из Свидетелей Иеговы. Но монастырь... Это что-то не очень для меня понятное. Поэтому, что касается возможной замены больных на монахов (или, как сказал мой товарищ, замены одних психов на других), то, так как от меня здесь ничего не зависит, больше всего меня волнует судьба памятника. То, что в своё время он появился на территории психиатрической больницы, вполне объяснимо, - ведь одна только битва под Прохоровкой дала психбольницам страны очень много пациентов. Но на территории монастыря он может оказаться неуместным. И что тогда?
А Солдат не знает о наших нынешних проблемах, и почему-то даже не хочется, чтобы он о них знал. Он по-прежнему улыбается весне и будет стоять на своём постаменте ровно столько, сколько будет жить наша память о том подвиге, который он совершил.