Он, пока ещё за кулисами, мальчик, наблюдающий за танцующими на сцене парами. Танец, прямо сказать был не ахти, и больше походил на кичливое позёрство великосветских особ, щеголяющих манерами позами, под музыку раннего ренессанса, от того наверно и на лице наблюдавшего, читалось отсутствие какого бы то ни было интереса к происходящему. Всё что удерживало равнодушный младенческий взгляд, так это отсутствие других развлечений, да ещё, пожалуй экстравагантность костюмов не то что бы радовала глаз, а попросту, хоть как-то цепляла внимание. Чёрные шляпы, покоящиеся на гордо вскинутых головах танцоров, были отделаны белыми галунами, а их высокие и стройные тела, покрывали свисающие до пола чёрные мантии. Такой, и без того мрачный образ, усугубляли маски "Чумного доктора" с огромными загнутыми носами, напоминающими клюв хищной птицы. Дамы, сопровождающие кавалеров, были с словно обсыпанными толстым слоем муки, белыми лицами, обрамлёнными такого же мучнисто-белого цвета вьющимися локонами париков. Из под их расстёгнутых тёмно-малиновых плащей, виднелись белые кружевные платья.
Пока мальчик изучал костюмы актёров, им овладевало странное чувство, что на него кто-то пристально смотрит. Так и есть, человек из суфлёрской будки, с раскрытой книгой в руках, сквозь бросающее блики пенсне, уставился на него, изучающим взглядом.
- Нравится? – Неожиданно прошептал бархатный баритон у самого уха ребёнка.
- Не очень. - Честно признался ребёнок, переводя отрешённый взгляд на неизвестно откуда взявшегося человека, только что бывшего в суфлёрской будке.
- Ну, наш маленький принц, в своём амплуа. – Заключил мужчина, облачённый в угольно-чёрный фрак по верх накрахмаленной рубашки, при этом его тонкие губы, под завитыми усами, растянулись в улыбке, такой же медовой, как и принадлежащий ему баритон. - Будущий король сцены, как и надлежит ему быть, весьма привередлив. И это похвально, похвально.
- А когда я увижу друзей?
- Друзей?! - Удивлённо переспросил мужчина, и его умилённое лицо мгновенно приобрело багровый оттенок. - А зачем тебе собственно видеть твоих друзей?
- Мне без их поддержки будет очень плохо.
- Мне без их поддержки будет очень плохо. - Слезливым голоском передразнил мужчина, при этом он скривил рот так, что уголки его губ сползли вниз. - Так тебе и должно быть плохо! Уж извини, но таков твой удел, влачить скорбный груз отчаяния и боли, на протяжении всей твоей жизни. Я конечно понимаю (голос его опять зазвучал приторно-сладко) что удел твой не завиден, и искренне сочувствую тебе, но совершенно ничем не могу вам помочь, потому как зрителю такое нравится. Народ в ожидании драмы!
Вялые аплодисменты из зала, вновь привлекли внимание мальчика к сцене, где под сползающий занавес-гильотина, танцоры грациозно кланялись публике.
Едва занавес коснулся пола, на театральном подмостке, засуетились рабочие, которые спешно освобождали пространство от декораций. В то время, пока сцена теряла свой торжественный вид, напыщенной карнавальным празднеством городской площади, мужчина во фраке продолжал говорить, обращаясь к младенцу.
- И я умаляю, никакого слюнтяйства. Твоя жалость к себе никому не интересна. Запомни, ты непотопляемый! Что бы с тобой не случилось, какие бы бури тебя не постигли, ты всегда остаёшься на плаву, судорожно цепляясь за обломки химерного счастья, ты дрейфуешь по морским течениям, покорившись волнам и стихии ветра. В этом всё твое будущее. В этом вся твоя роль.
- Позвольте вас спросить, мой господин. – Ливрейный лакей, с дебильной… или нет, скорее с услужливой улыбкой, осмелился обратиться к своему господину.
- Спроси. – Равнодушно отозвался его господин.
- Прикажете принести сундук? - Ожидая ответ, лакей замер в поклоне, широко раскинув руки.
- Разумеется. И как можно быстрей. – С той же невыразительностью произнёс господин, после чего, сменив тон на приторно-сладкий, опять обратился к младенцу. - А пока, я и мой маленький друг, немного пройдёмся. – Услужливым жестом, он, дал понять, что уступает дорогу ребёнку.
К моменту их прогулки по сцене, благодаря трудам проворных трудяг, пространство театрального действия, уже бесследно утратило былую напыщенность, и приобрело антураж сумрачной пустоты.
Исчезла и бывшая только что кутерьма из везде снующих рабочих, теперь на подмостке, помимо неспешно прохаживающихся мужчины с ребёнком, остались только танцоры, которые трусливо жались друг к другу, затаившись в углу сумрачной сцены.
- Ни чего, ни чего, пройдёт время, и ты свыкнешься со своим кошмаром. - Голос суфлёра звучал убаюкивающее нежно.
- Мне нет нужды свыкаться с кошмаром, ведь кошмар это всего лишь отрезок пути, по дороге к счастью.
- Постой! – Насторожился суфлёр. – Какое счастье? О чём ты говоришь?
- О счастье, которое настанет после того как я встречу тех, кто поддержит меня своей заботой, любовью и лаской.
- Чем-чем тебя поддержат? Уж не твой ли отец, который даже не знает о твоём существовании, поддержит тебя заботой? Или может твоя заласканная мать, которая уже завтра от тебя отречётся, вдруг возьмёт и полюбит тебя? – Суфлёр, представ в образе розовощёкого чиновника с гладко выбритым лицом, порылся в пухлом портфеле из дерматиновой кожи, откуда извлёк лист бумаги с рукописным текстом и с торжествующим видом, протянул его малышу.
- Вот, посмотри, это будет написано уже завтра, собственной рукой твоей мамы.
Отказ – соглашение
Я … родила ребёнка в гинекологической больнице № … 10 мая вес 3200, мальчика, отказываюсь в связи с тем что не замужем негде жить.
Не возражаю, если ребёнок будет помещён в дом ребёнка, или отдан в дети.
11. 05. 00 г. Подпись.
- Я имел ввиду не их.
- Не их? А кого ты имел ввиду?
Стремительным жестом, суфлёр схватил край занавеса и одёрнул его. Через образовавшуюся щель, стал виден зрительный зал, переполненный скучающей публикой.
- Посмотри! Смотри внимательно! Думаешь если у них как и у тебя две руки, две ноги и одна голова, так они примут тебя за своего? Думаешь ты один из них? Запомни, ты не такой как они и для этих людей ты никогда не станешь другом! А знаешь почему? Потому что воздух вдыхаемый ими, более чистый, прозрачный, более свежий, и тот воздух, который вдыхают они, исключительно их. И тот тёплый свет, который так нежно струится на них, он тоже другой, и он тоже принадлежит только им. И их удобные мягкие кресла, это их кресла, и не один... Слышишь? Не один из сидящих на этих креслах не намерен подвинуться, что бы отдать хотя бы даже самую малую часть собственного места, такому как ты.
Мальчик внимательно смотрел в зрительный зал, но как бы он не старался, сколько бы он не всматривался в лица, он не мог найти того, кому предстояло поддержать его, своей непоколебимой, бесконечной любовью.
- Их здесь нет.
- Ну конечно же их здесь нет. - Злорадно рассмеялся мужчина. - Что, небось уже желаешь влиться в эту массу довольных собой? Досадно конечно, но лучше тебе выбросить эту мысль из головы! Тебе же так будет лучше.
Мальчик не слушал его, и поэтому звук этих слов, уносился прочь, далеко- далеко, разбиваясь о стены глухих коридоров, в осколки едва уловимого эхо. Он просто стоял и смотрел на зрителей, которые сидели навалившись на спинки кресел, о чём-то болтали, над чем-то шутили, смеялись. Их, ничем не обременённые лица, сияли, вот только сияние это было каким-то бесцветным, очень похожим на металлический блеск. Каждое лицо, как звено, одной очень длинной цепи, из никелированной стали, ровно уложенной в плотную змейку, хвост которой упирался в стену амфитеатра и желания стать ещё одним таким же бесцветным звеном, у ребёнка, не возникало.
Мысленно он пребывал ещё в зале, когда позади его, чуть слышно прозвучал какой-то удар. Что-то твёрдое и тяжёлое, осторожно коснулось пола. Мальчик обернулся, чтобы посмотреть на то что происходит за его спиной. В дальнем от него углу, всё так же трусливо сжимаясь, стояли танцоры, а рядом с ними, появился деревянный сундук с откинутой крышкой и ещё пара лакеев, которые вытянувшись по струнке, стояли по левую и правую сторону от сундука. По направлению к ним, озираясь как вор, и осторожно ступая на пол носками лакированных туфель, спешил мужчина во фраке.
Предчувствуя что-то не ладное, ребёнок бросился за мужчиной вдогонку, но прежде чем ему удалось настичь беглеца, он видит как вдруг ссутулились фигуры танцоров, а затем, подхваченные внезапно налетевшим вихрем, они медленно приподнялись над сценой. Ещё через миг, внутри застывших в воздухе тел, что-то вспыхнуло с яркостью молнии, одежды их бешено затрепетали под ударами стремительно нарастающего ветра, а тела вдруг стали кружиться, сначала медленно, потом быстрее, быстрее, пока наконец не завращались в бешеной пляске внутри гигантского смерча. От образовавшегося шума стихии, отчаянных воплей, зазвучавших проклятий в адрес этого мира, у ребёнка заложило уши. Ветер с неистовой силой хлестал его по лицу, перехватывал дыханье, в какой-то момент, швырнул в него доской выломанной из пола сцены, после чего в мальчишку полетели вырванные из стен куски кирпичей, какие-то тряпки, куски декораций, но наперекор стихии, мальчик упорно продолжал протискиваться сквозь рассвирепевшую бурю. Отчаянно сопротивляясь встречному потоку из пыли, грязи и прочих вещей, он упрямо двигался вперёд. С трудом ступая по полу исковерканной сцены, он пытался приблизиться к отчаянно кричащим, он всё ещё надеялся спасти, попавших в беду.
В тот момент, когда ему наконец удалось приблизиться к смерчу, в нём уже оставался всего один человек, остальные куда-то бесследно исчезли.
- Я всего лишь бежал за мечтой! – кричал, бешено вращая глазами, этот последний, совсем ещё молодой парень. Иногда, каким-то неимоверным усилием воли, ему удавалось замереть в центре адского смерча и тогда, сфокусировав взгляд на младенце, силясь превозмочь бешеный рокот стихии, он отчаянно вопил, глядя прямо в глаза малышу
– Я всего лишь бежал за мечтой! Я всего лишь бежал за мечтой!
Малыш пытался дотянуться до него, он был совсем уже рядом, какие-то сантиметры разделяли кончики пальцев на его вытянутой руке от отчаянно кричащего парня, когда вдруг воздух у самой ладони младенца, словно бы перенасытившись ужасом происходящего, сгустился и сжался, сомкнувшись в прозрачную стену, отделившую младенца от кошмара происходящего. Теперь ему ничего не оставалось, как только кричать, стучать кулаками, по непреодолимой преграде, пинать, царапать стекло, размазывать по щекам текущие слёзы, и беспомощно наблюдать за жестокой расправой над беззащитным.
Словно в страшном немом кино, сквозь прозрачную стену, он видел бесшумную бурю в отблесках молний. Наблюдал за тем как в мертвенной тишине, дёргался и извивался столб смерча. Как потом, он густой вращающейся массой из крови и плоти ввинчивался в раскрытую пасть мужчины во фраке, с каждым поворотом, увязая в глотке, все глубже и глубже. Он видел кровь, текущую по улыбающемуся лицу фрачника, видел изломанное ветром тело, медленно втискивающееся в глотку, и проходящее всё дальше и дальше в утробу, словно через гигантский шнек мясорубки. Был свидетелем того как проглоченные куски давили на горло пожирателя, от чего то распухало и расширялось, а остекленевшие в блаженстве глаза безумца, при этом выпучивались с такой силой, что его налитые кровью глазные яблоки, должны были бы лопнуть, как перенасыщенные воздухом шарики.
Когда столб смерча исчез в пасти суфлёра, исчезла и буря. Исчезла мгновенно, точно в детской игре, кто-то сказал буре “замри” и она в тот же миг замерла, не оставив после себя ни каких следов. Словно бы её и не было. Всё как по волшебству, мгновенно встало на свои места, лишь разбросанные по полу части костюмов, да взъерошенные волосы на головах лакеев и их господина, напоминали о произошедшем кошмаре. Исчезла и стена из окаменевшего воздуха, и сразу с тем, вновь зазвучало пространство, словно наконец-то вырвалось, из цепких лап парализовавшего ужаса.
Фрачник прокашлялся (в нутрии у него что-то кипело и булькало)
- Ты знаешь, а я вот сейчас подумал что мог бы пойти вам навстречу, да бы помочь вам, в вашем будущем несчастье. – Всё ещё захлёбываясь мокротой, с трудом выдавил он из себя.
Ребёнок, не в силах прийти в себя от пережитого шока, потрясённым взглядом смотрел на говорившего. Говоривший же, как не в чём не бывало, опустился на колени, и принялся ползать по сцене, собирая разбросанные повсюду костюмы танцоров. С деловитостью старьёвщика, потрёпанный бурей и измазанный кровью фрачник, скрупулезно рассматривал каждую подобранную вещь, после чего, бережно складывал её на изгиб руки.
- Видишь ли, после насыщения, я всегда чувствую себя красивым, чистым, совершенно обновлённым и что самое удивительное – добрым. – Произнеся эту фразу, фрачник, бережно уложил собранные костюмы в сундук.
- Я к тому это всё говорю, что желал бы уладить кое-что из твоих будущих проблем, но конечно же в обмен на небольшую услугу. Предлагая это, он тщательно сметал в совок белую пыль, осыпавшуюся с лиц артисток, тем самым не оставляя даже пылинки, могущей поведать о произошедшем кошмаре.
– Собственно и услуга-то пустяковая. Вам, милейший ребёнок, и делать-то ничего не придётся. Просто нужно молчать, о том что здесь произошло, и всё.
Молчать?
Угу. – Деловито произнёс фрачник, бережно, словно нафталином, посыпая лежащие в сундуке вещи, собранным в совок порошком.
- Ты их уничтожил! - Закричал мальчик.
- Брось. Нельзя уничтожить, то чего не существовало. Ты же сам был свидетелем их пустоты.
- Нет. Я свидетель того, что они были живы. - С не утихающей яростью кричал ребёнок.
- Свидетель? А хватит ли у тебя мужества, свидетельствовать против меня? – Фрачник презрительно ухмылялся. – У тебя, от которого сразу, после рождения, отречётся мать! У тебя, который будет лежать в казённой кроватке, с соской приклеенной скотчем, капельницей в руке, и с торчащей из носа трубочкой! У тебя, который до конца своих дней, будет колесить по миру, сидя в инвалидной коляске!
Мальчик молчал.
- Как это всё глупо с твоей стороны. Очень, очень глупо. А впрочем… Как знаешь, как знаешь.
Фрачник замолчал. Пространство погрузилось в ту тишину, когда до чрезвычайности обостряется слух, и в той тишине, был едва уловим, удаляющийся скрип половиц.
Кто-то, стоящий во мраке кулис, вытолкнул на помост инвалидное кресло, и то, прокатившись по сцене, остановилось за детской спиной. Кроваво-красный занавес, подобно льющейся липкой стене, тяжело колыхнулся и медленно, как бы с большой неохотой, отправился вверх, обнажая маленький мир, фиолетовой ночи. Зал закоснел, словно бы умер. Ни вздоха, ни шороха, только тысячи подстерегающих взглядов на скованных ожиданием зрелища лицах. Ещё миг, и загорелись софиты, так же внезапно и ослепительно, как взрыв первой боли. Первый вдох, первый выдох, обжигающих душу страданий, под аккомпанемент внимающей тишины. Первый взгляд сквозь слёзы страданий, на тех кто вытянув шеи и медленно глотая слюну, с жадностью впитывал каждую деталь, каждый признак мучений, всем своим видом умоляя продолжать и не торопиться с окончанием этого акта.
Эти лица жаждали зрелища. Теперь, когда они его дождались, они упивались иллюзией действия и в то же самое время наслаждались покоем. Очень удобно. Просто наблюдаешь за происходящим, и получаешь полный комплект добродетельных чувств. К примеру: они сострадали, некоторые сострадали так сильно, что по их щекам текли самые что ни наесть настоящие слёзы, и при этом, они сохраняли абсолютное бездействие. Иногда их кровь вскипала от негодования по поводу несправедливости к ребёнку, но самое большое на что было способно их негодование, так это на поиски виноватого, а после, отборных проклятий в адрес проштрафившегося.
Когда эмоций накопится с избытком, и зрелище утратит привлекательность новизны, они удалятся из этого зала. Уйдут, что бы начать вращаться в суете гигантского смерча, в дикой борьбе за статус, престиж, признание… А кода мальчик попытается их спасти, они отгородятся от него стеной отчуждения, что бы бесследно исчезнуть в пасти собственной пустоты.
