Странный человек лет семидесяти, одетый по канувшей в пучину времени моде, каждый день приходит на вокзал. Кассиры, дворники, даже многие машинисты помнят его лицо. Последние двадцать лет ровно в шесть часов вечера он располагается на скамье, сидит до восьми и исчезает в темноте привокзальной площади. Когда кто-то устраивается работать на вокзал, то старожилы обязательно рассказывают легенду об этом человеке. Говорят, что семьи у него никогда не было, а если и была, то исчезла. Некоторые называют его сумасшедшим и сторонятся, другие тщетно пытаются завести разговор, разузнать обо всем, но человек лишь рассеянно пожимает плечами в ответ, да кивает головой, всматриваясь в прямую линию железнодорожных путей так, будто с минуты на минуту должен приехать тот поезд, которого он ждет все это время.
Зимой он укутывается в пропахшую сигаретами и выхлопными газами дубленку, осенью прячется под черным потертым зонтом. От сигарет руки пожелтели, создавая впечатление вечно грязных. Одной из служащих вокзала он показался похожим на некоего святого с иконы. Голубые глаза, цвет которых был изъеден тоской и почти превратился в серый, желтоватая грубая кожа лица и непременная щетина, вместе с худощавым, болезненным телом – действительно создавали ореол мученика.
День выдался мрачным и дождливым. Серые капли ложились ровным слоем блестящего лака на асфальт. Он сидел под зонтом, немного съежившись и всматривался в даль. Расписание поездов было столь же знакомо, как путь на кухню в собственной квартире, но ощущение возможности чуда заставляло не оставлять надежду. Поезд, который однажды придет не по расписанию – был тем смыслом жизни, который остался у старика, сморщенного как сушеный инжир.
Много лет назад он проводил здесь человека, который уехал на время, но исчез навсегда. Тогда он был молод, не успел разменять и третий десяток. Хотел жениться, сделать карьеру, завести детей. Друзья считали его безнадежно влюбленным, да и он был согласен с таким диагнозом. Единственный человек, который с этим ожесточенно спорил – сам объект воздыханий. Она была необычна, мрачновата и отчуждена. Болезненная привлекательность, содержащаяся в утомленных глазах, многих отпугивала. Они встречались не так часто, как бы ему хотелось, но, пожалуй, не так редко, как хотелось бы ей. Не то, чтобы ей было неприятно проводить с ним на время, скорее природная инфантильность мешала наслаждаться встречами. Сомнениями и неопределенностью она ставила отношения на грань краха, но потом преображалась в заботливую, возможно, любящею женщину, чем исправляла положение. Его пугала ее тяга к саморазрушению и самобичеванию, но и притягивала необъяснимым образом. Иногда они оставались наедине.
Она, как всегда, проснулась раньше. Измученная бессонницей, и находящаяся в удивительном состоянии смеси стыда и удовлетворенности, расхаживала по небольшой комнате в съемной квартире, не зная, куда деть неожиданно подступившую энергию. Белые стены отражали мягкий утренний свет. Суета его всегда будила своей тревожностью. Она уже была одета, потому что стеснялась спать хоть частично обнаженной в его присутствии. Маленькая фигура, снующая взад-вперед на фоне белых стен, напомнила черно-белую мультипликацию. Голова, тяжелая от недостатка сна, не смирялась с пробуждением и наступлением утра. Спустя несколько минут она заметила, что гость проснулся, учтиво предложила кофе. Он отказался, зная, что приличный напиток ей не по карману, и твердо решил, не выдавая головной боли и усталости, дотянуть до момента, когда сможет выпить чашечку бодрящего напитка. Ее нервозность круглыми кольцами распространялась вокруг, пока не достигла единственно возможного адресата. Он раскинул руки и посмотрел на низкий потолок. Хотелось поговорить о причине ее беспокойства, но риск открыть ящик Пандоры был слишком велик.
Он нарочито бодро поднялся с кровати, ощупывая затекшие ноги. Она улыбалась, чтобы скрыть состояние беспокойства. Ей нравилось прибывать в муках, но гипертрофированная гордость не позволяла даже на секунду стать объектом жалости. Поэтому выражение лица практически никогда не соответствовало душевному состоянию, отчего приобрело налет холодности и стервозности. Он подошел к ней, поцеловал в щеку и пожелал доброго утра. Собираясь много шутил. В те годы он был очень жив и уверен в себе, старался не упускать возможности ощутить радость жизни, только если обретение радости не вступало с личным пониманием морали.
На столе еще оставались части вчерашнего романтического ужина. Он окинул взглядом истлевшие свечи, подумав, что они чем-то напоминают любимую. В бокалах желтели остатки импортного итальянского вина, сделанного, скорее всего, в Баку или Одессе. Несколько крупных глотков приятным теплом разлились по горлу и желудку. Лица обоих были счастливыми, но ее счастье омрачалось внутренними исканиями, его тяжестью это переносить.
Воскресным утром шел дождь, вызывая не то романтичное, не то меланхоличное настроение. Она причесывалась, двигаясь в такт стуку крупных капель. Жалость взяла верх над эгоистичным желанием не портить настроение.
- Что с тобой? Все в порядке? – голос звучал нарочито мягко, будто отец спрашивал о причине грустного вида маленькой дочери.
Она ничего не ответила, бросила утренний туалет, быстрым шагом подошла к постели и рухнула лицом вниз, закрывшись подушкой. Ее поведение немного обижало. Но умиление от стеснительности стало одной из причин зародившегося чувства. Своеобразная стеснительность, местами обременяла и утомляла. Те пороки, которые окружающие люди давно перестали считать таковыми, были для нее смертными грехами. Чувства были так тонки, что иногда в ее присутствии невозможно не осознавать себя черствой, огрубевшей душой. Но вещи до боли простые и понятные, интуитивно понятные самой необразованной и грубой деревенской бабе – непостижимы. Способность чувствовать и распознавать мельчайшие изменения настроения и отношения к ней, так и не научили трепетности к чувствам окружающих. Может, эгоистичность натуры, может, избалованность или бесконечно долгая депрессия были на то причиной. А, может, причиной затянувшейся депрессии была эгоистичность.

- Малыш, не переживай, все же хорошо, ты у меня самая лучшая! – он лег рядом, и произносил слова утешения непостижимого горя, целуя ее в затылок. Она продолжала лежать неподвижно, плечи немного сместились в его сторону, выражая симпатию.
Дождь усилился, превратился в ливень. Попытка утешения осталась бесплодной, грусть выливалась сначала легкими всхлипываниями, а потом и полноценными рыданиями. Она втягивала голову в плечи при звуке каждой третьей капли. Он привел себя в порядок, огляделся, проверяя, не забыл ли что-нибудь, хотел было попрощаться и уйти, но жалость снова взяла верх. Он с силой оторвал ее от постели, и прижал к себе, по-отечески целуя, теплый шепот потихоньку успокаивал. Плечи вздрагивали лишь на каждую шестую каплю. Он смотрел на известно-белую стену, раздражение и обида исчезли. Вмести с ними пропали и всхлипывания.
По складу характера он был спокойным, счастливым всегда, когда не происходило неприятностей. Желание отгородиться от мира - исчезло в глубоком детстве, но стена, выстроенная в сознании, заменила реальное отшельничество. С каждым годом жажда активных действий усиливалась, пока не вытеснила прочее из повседневности. Задумчивая грусть и одинокое умиротворение приходили по ночам, когда он вешал трубку, расправившись с несколькими часами разговоров. Все происходящее имело прозрачно-иллюзорный оттенок. Качества, годами не находившие выхода, смогли воплотиться в их связи.
Но она уехала, чтобы найти себя. Заявила, что не знает, чего хочет, что должна разобраться. Дождь снова разразился над городком. Казалось, что он вечно сопровождает свою одинокую спутницу. Она стояла под зонтом. Холодный дождь не пугал перспективой простудиться, заболеть или даже умереть. Испорченный макияж интересовал куда больше. Больная своей красотой, которая, по ее мнению, увядала с каждым днем депрессии. Она старалась за собой следить, насколько позволяло состояние. Смотреться в зеркало стало самым настоящим испытанием: перед глазами, немного слева от реального отражения, материализовались грезы, где она точно соответствовала внутреннему идеалу красоты. Идеал высокомерно озирался по сторонам, давая понять, что безвозвратно утерян. Это вызывало боль и жжение в горле и глазах.
Туфли на высоком каблуке уравняли их в росте. Она говорила, что он должен понять ее состояние, ее усталость. Обещание вернуться прозвучало, но не очень твердо. Разве можно требовать твердость слова от того, чьи сомнения вцепились когтистыми лапами в душу, изорвав ее на множество кровавых клочков. Исход дня красил проклятый дождь в алые тона, будто с неба падает ее разорванная душа, смешиваясь с пылью асфальта и грязью неухоженных клумб. Теплота взгляда, столь редко проливающаяся на окружающих - подарила надежду.
Она вошла в поезд, прозвучал гудок и стук колес. Он мало верил в возвращение, но надеялся. Дорога домой показалась необыкновенно длинной. Петляющие старые улицы, дома – двухэтажные, полуразваленные постройки прошлого века подходили к опустошенности сердца. Шаги замедлялись. Люди, встретившие своих близких, беззаботно делились последними новостями, планами на ближайшее будущее. Работа, семья, жилищный вопрос – эти три темы вырывались из уст каждой компании, пролетающей мимо. Шаги давались все тяжелее. Тогда он впервые почувствовал легкий холодок внутри черепной коробки, будто мелкие кусочки льда кружатся, подхваченные смерчем. Лед таял от теплого ветра и больно бил по переносице. Влага подступала к глазам, вместе с разрывающим сердце жаром. Он остановился, чтобы привести себя в порядок. Мимо прощеголяла молодая парочка, щебеча о тоске, которую они пережили, расставаясь на несколько недель. Их улыбки были слишком искренними, чтобы принадлежать этому миру, ангельские голоса сменились следующими, из обрывка разговора он слышал, что кто-то кого-то ждал пять лет. «Пять лет не так много. В сущности – пустяк», - подумал он, закурил и внимательно посмотрел вслед людям, что дождались любимых. Тогда лицо приобрело знакомое работникам вокзала выражение. План действий – ждать.
По истечении года он перешел к активным поискам. Она не могла исчезнуть, значит, где-то находится.
Даже стены редакции областного центра источали запах табака. Порожки длинной лестницы напоминали гранитные плиты. Ассоциации с кладбищем пугали. Раньше ничего подобного не возникало. «Она могла умереть», - неожиданно появилась пугающая мысль. Отогнав от себя деморализующие мысли, он постучался в дверь кабинета главного редактора. Никто не отвечал. Он повторил действие, и, не дожидаясь ответа, легонько толкнул дверь, чтобы убедиться в том, что кабинет открыт. Дверь легко поддалась и издала протяжный скрип.
- Войдите уже! – донесся изнутри начальственный тон, бережно огибая хрупкую от времени деревянную дверь.
Он зашел. За столом, заваленным пожелтевшими газетами и офсетной бумагой сидел низкорослый, лысоватый мужчина с живыми глазами. Первым делом гость спросил о ней, девушке с волосами лунного цвета, вдруг редактору что-то известно, но редактор лишь пожал плечами, и с высокомерным удивлением принялся разглядывать посетителя.
Посетитель долго умолял его напечатать сообщение: уговаривал, объяснял важность такого поступка, предлагал деньги. Последняя тактика оказалась более действенной, но ознакомившись с текстом сообщения, редактор, немного покраснев, отодвинул конверт с купюрами, и пообещал всяческого содействия в будущем. История ждущего человека настолько заняла его воображение, что он робко испросил разрешения напечатать ее в одном из выпусков. Согласие не заставило себя долго ждать, ведь это увеличивало шансы, что она или кто-то из ее новых знакомых прочтет статью! Редактор бережно взял листик с сообщением визитера, ярко-голубые чернила резали глаза.
Гостиница не давала домашнего комфорта, но жесткий, скрипучий рассохшимися досками диван-кровать - дарил некоторое успокоение, запрятанное в аскетизме. Он ждал каждую минуту, опасаясь выйти за продуктами. Даже сидя в уборной, не читал газет, чтобы не увлечься, и не пропустить еле слышный стук в дверь. Ведь стеснительность может не позволить ей назойливо стучать, долго ждать или прийти еще раз. Он не знал что одержит верх в конфликте стеснительности и заботы, но склонялся ставить на стеснительность. Дни и ночи мучительно тянулись. Он корил себя за непредусмотрительность, что не взял с собой в номер достаточно еды, и третий день ел единственную банку тушенки. Тяга к курению тоже не могла выгнать его на улицу. Улицы, магазины, коридор - казались столь же недостижимыми как далекие галактики. «Даже космонавты не бывают в таком напряжении», - гордо подумал он. За неделю цвет лица приобрел схожесть с серпом и молотом на советском флаге. Фигура напоминала Иисуса на католическом распятии. За неделю никто не постучал, кроме обеспокоенных странным поведением постояльца, работников гостиницы. Поиски должны продолжаться. Изо дня в день из недели в неделю все повторялось по кругу. Шли годы.
В поездах он старался общаться как можно больше, хотя это стоило огромных душевных сил. Никто ничего не слышал о девушке с волосами лунного цвета. Вот уже седьмой День рождения он встречал в поезде, непременно угощая попутчиков теплой водкой, жареной курицей, которую покупал у престарелых торговок на перроне, свежими огурцами с солью и зеленым луком. Попутчики охотно соглашались разделить трапезу. Мужчины уговаривали его бросить «это гиблое дело», или принимали историю за пьяный бред странного попутчика. Но никто из них не слышал о женщине с волосами лунного цвета.
Женщины слушали и понимающе кивали. Каждой, вне зависимости от возраста и семейного положения, хотелось прижать его к груди, утешать пылкими поцелуями. Для них он был тем идеалом, который искали всю жизнь, сами того не осознавая. Они стреляли глазками, просили: «угостить даму сигаретой», вытащить соринку из глаза, рассказывали, что на месте его возлюбленной никогда бы так не поступили, иногда садились на колени и обнимали, лишь бы не упустить человека, который умеет ждать, а самое главное – умеет любить. Каждый раз, даже прибывая в алкогольном умиротворении, он оставался непреклонен, чем лишь усиливал женское желание. Некоторые уходили озлобленные, некоторые обиженные, некоторые расстроенные, но с глубоким чувством уважения. Потом передавали это придание своим подругам, которые тотчас до краев наполнялись сочувствием и тягой к этому загадочному мужчине. Кто-то, немного поразмыслив, соглашался взять листок с сообщением, чтобы передать редактору местной газеты. Тогда он доставал истрепанную карту Советского Союза, и ручкой с ярко-голубыми чернилами обводил название города, еще одного города, где бы узнали о поисках. Мало кто осуществлял обещанное. Но главное - никто ничего не слышал о женщине с волосами лунного цвета.
Годы уходили вместе с призрачными надеждами. Через пятнадцать лет поисков он подумал, что газеты читают не все и решил, что нужно привлекать внимание иначе.
Чердак неприятно пах плесенью. Обмотавшись длинной веревкой, он пытался найти выход на крышу, держа в руках банку с ярко-голубой краской. Воздух на крыше был не по-летнему свеж и холоден. Серое небо грозилось вот-вот разразиться дождем, который каждый раз вызывал приступ болезненного беспокойства. Он чувствовал, что когда-нибудь не выдержит и умрет от дождя. Капли, насмешливо стучащие по крышам, напоминали о том дне, когда он стал тем, кто есть - человеком, который ждет. От падающих капель возникает образ набирающего обороты поезда, резкий, звонкий стук каблуков, и удаляющаяся стройная фигура под черным зонтом. Стоило ей запрыгнуть на подножку, как он подбежал, чтобы поцеловать на прощание. Лужи, въедающиеся в треснувший асфальт, волновались от ударов ног бегущего человека. Грязная вода забрызгала брюки и темно-зеленый пиджак. Поезд ускорился, ускорился и бегун. Она грустно улыбалась. Поцелуй - вряд ли представлялся возможным.
- Возьми, ты весь промокнешь! Ты и так часто болеешь! – она протянула черный зонт. Поезд неумолимо ускорялся, продолжать соревнование стало незачем. Он крепко сжал прощальный подарок. Этот зонт был предметом ненависти и обожания одновременно.
Он отвязал один конец веревки, чтобы прикрепить к чему-то прочному и устойчивому. Панический страх высоты отступил перед, невыносимостью расставания и ожидания. Самое высокое здание в Калининграде, на которое возможно было забраться, оказалось действительно высоким, по крайней мере, именно такие мысли возникли, стоя у края крыши. Впервые стало действительно обидно, что люди не летают так, как птицы – этот факт облегчил бы новый план. Через некоторое время сообщение горело ярко-голубой краской на сером листе высотки. Внизу были слышны крики, не вызывающие никакого интереса, ведь знакомого, нежного и грустного голоса не прозвучало.
Только он успел закончить с прорисовкой восклицательного знака, как неведомая сила потянула веревку, создавая неумолимое движение вверх. Пришлось проявить чудеса ловкости, чтобы не размазать только что выведенные буквы. На крыше стояли несколько милиционеров. Их красные петлицы напоминали петушиные гребни. Первым делом главный решил выяснить причины поступка и личность неизвестного. А он начал расспрашивать о женщине с волосами лунного цвета. Молодой офицер едва сдерживал слезы, слушая иссушенного ожиданием мужчину.
- Прошу Вас, больше не делайте ничего подобного в этом городе.
- Теперь я буду ждать. Если увидите ее, то скажите, что я ищу ее, - голос прозвучал утомленно и растерянно.
Ком в горле не позволил ответить милиционеру.
По крыше гостинице тарабанил дождь. «Чертов дождь», - подумал он и уставился в белый потолок, столь похожий на потолок ее квартиры. Сон не приходил, она тоже. «Она не могла обмануть. Может, она забыла: откуда именно уехала много лет назад?», - эта мысль успокаивала. Сон пришел, она – нет.
Подобное безумство он повторял, по меньшей мере, сотню раз. И всегда наряд милиции, не в силах побороть сочувствие, отпускал влюбленного хулигана. Однако, всему приходит конец. В Баку, офицер с красивыми белыми зубами решился его задержать. Он был добр, но строг. А самое главное – ничего не слышал о женщине с волосами лунного цвета!
Камера пахла потом и экскрементами. Те двое, что дожидались дальнейшего разбирательства, тоже не смогли дать ответ на вопрос. В заключении оказалось не так плохо. Он надеялся, что о выходке напишут газеты, желательно всесоюзные, и обязательно укажут место, в котором он будет находиться. Тогда она прочтет статью и приедет. Разве может она узнать о поисках и не приехать? – конечно, нет!
- Это место напоминает гостиницу, - задумчиво произнес он.
- Только платить не надо! – перевернувшись на другой бок, ответил арестант.
Заключение, само по себе, не только не показалось ужасным, но даже чем-то привлекало. Потолок впервые не напоминал об их нечастых свиданиях, зонт пылился где-то под присмотром сотрудников милиции, а самое главное дождя не было довольно давно, что привносило успокоение. Расспросы сокамерников ничего не дали. Как всегда люди непонимающе смотрели, и растерянно пожимали плечами. Годы приучили его к подобному ответу, но, несмотря на распространенность ответа, разочарование и боль, которые тот вызывает - никуда не испарились.
Суд должен состояться скоро, но почему-то постоянно откладывается. Камера с каждым часом казалось теснее, а жажда продолжить поиски – непреодолимее. Но решетчатые окна, да обглоданные безнадежной тоской лица соседей намекали на непреодолимость обстоятельств. Он не был раздавлен, напротив – ощущение близкой победы, как никогда грело сердце.
На шестой день ожидания, когда запах пота и экскрементов, аннексировавший частицы некогда свежего воздуха, перестал раздражать, так как пропитал самую тонкую ниточку одежды, его повели к врачу. «Гуманизм, царивший в советском обществе, а как следствие - в тюрьмах, лагерях, изоляторах и т.д., видимо, велел проводить регулярные медицинские осмотры арестованных, чтобы не допустить разнообразных неприятностей, недопустимых в наш цивилизованный век», - подумал он. Однако, вопреки предчувствию, врач приехал, для того, чтобы удостовериться во вменяемости обвиняемого. Это легко читалось по расслабленной улыбке и подчеркнуто дружескому выражению лица.
- Проходите, присаживайтесь! – лживо-участливые нотки, напомнили детство с многочисленными педагогами, которые не в состоянии признаться даже самим себе в безраздельном равнодушии к детям, испускали тот же аромат искусственной, химической слащавости.
Он прошел вглубь небольшого кабинета, и сел на краешек стула. Арестант, обвиняемый в хулиганстве и сумасшествии, произвел на доктора впечатление крайне интеллигентного, робкого и стеснительного человека, что в те времена почиталось за наиглавнейшие достоинства. Доктору стало не по себе от внимательного и спокойного взгляда испытуемого. Ясные, цепкие глаза никак не могли принадлежать недееспособному человеку, но их цвет, съеденный тоской, как талый шоколад прожорливыми красными муравьями - пугал.
- Вас что-то беспокоит? – спросил врач, с важным лицом, уткнувшись в бумаги, лежащие на столе, чтобы скрыть смущение от взгляда пациента.
- Есть одна вещь, но только одна… - нелепый вопрос, больше подходящий для терапевта, а не психиатра не смутил вопрошаемого.
История об исчезнувшей девушке, дожде, поезде и различных безумствах тронула молодого врача. Кто из них был здоров, а кто болен? Перед ним, бледной тенью в белом халате, сидел человек несокрушимой воли, мощи и энергии. Может он совсем не одержимый? Может, прочие утратили способность к истинным чувствам и решительным действиям. То ли из жалости, то ли профессиональный долг и набор психиатрических стереотипов о том, что человек, немного выделяющийся из среднестатистического – болен, но стало понятным, что принудительного лечения избежать удастся едва ли.
Вопреки ожиданиям, в лечебнице он не увидел ни санитаров огромного роста, пытающих электричеством бледно-желтых, вечно орущих пациентов ради удовольствия и из садистской любознательности. Антураж оказался более приемлемым. Врачи, многие из которых пребывали в одном шаге от нервного срыва или прочих расстройств, относились к новому пациенту хорошо: по понедельникам разрешали звонить в местные газеты, чтобы попросить опубликовать его сообщение. Многие, пусть с небольшой охотой, но соглашались, сдавшись в плен жалости и белой зависти к глубине чувств. Но каждый раз, когда сообщение доходило до места встречи – психиатрической больницы, прошлые победы исчезали сами собой. Стена, которой отгораживаются нормальные и здоровые от сумасшедших и больных – настолько незыблема, что даже упорство человека, способного гоняться за бесплотной мечтой - превращалось в ничто.
Он ждал каждый день, не столь напряженно, как в гостинице, но с большей уверенностью. Воспоминания о девушке, которая даже в бреду не могла обидеть чужих чувств, заставляли каждое утро, вставая с постели, первым делом подумать о внешнем виде. Все шло своим чередом. Люди здесь оказались точно такими же, как и в любом другом месте. После обеда они собирались во дворе и делились своими выдумками и страхами. Кто-то рассказывал о давно минувших исторических событиях, кто-то невероятные мистические истории, которые в прошлом посчитали бы б-жественным проявлением. Среди толпы общительных сумасшедших, за исключением буйных, которых содержали в отдельных, охраняемых палатах, выделялись двое: один – расслабленный долгими годами ожиданиям, с немного отсутствующим взглядом и слишком ярым пристрастием к сигаретам, другой – специфической задумчивостью гения. Больничный гений сидел в сторонке и без конца перелистывал толстую тетрадь в клетку, сплошь исписанную фиолетовыми чернилами. Обитатели лечебницы только в нем признавали психа. Может, оттого, что он был не похож на других, может, из-за непонятных каракулей, оккупировавших бумагу. Если бы не главный врач, который признал в символах санскрит, то лечение было бы куда более суровым.
В первые дни между ними возник дух сообщничества. Оба сидели поодиночке, будто демонстрируя отличие от окружающих, отречение от проблем и чаяний общества. Изредка переглядываясь, они обменивались куда более значительной информацией, чем активные собеседники вокруг. День за днем, неделя за неделей продолжалось их молчаливое общение, пока увлеченность поисками не взяла верх над осторожностью и тактом.
В этот ясный апрельский день он чувствовал себя немного подавленным. Прошло много времени с момента заключения в больницу, однако, никаких вестей от женщины с волосами лунного цвета не поступало. Она приходила очень часто, но только во снах и мечтах, которые благодаря медикаментам не всегда получалось отличить от реальности. Но каждое утро молодой медбрат сообщал, что посетителей не было. Тогда он садился на край кровати, постель пахла крахмалом и потом, хотелось плакать от слабости, но не душевной, а из-за той слабости, которую сотворили обстоятельства своим безумным круговоротом, лишив возможности действий. Это было утром. Днем, чтобы как-то поддержать в себе силы, он решительным шагом направился к этому странному человеку, постоянно читающему каракули, что напоминают развешенное на веревке белье. Больничный ученый с интересом уставился на незадачливого пациента, за все время пребывания здесь он не видел большей решимости.
- Добрый день, - с учтивостью поздоровался загадочный дешифратор.
- Здравствуйте! – уверенность походки не передалась голосу, выдавая волнение. Он выпалил на одном дыхании все вопросы, которые привык задавать из года в год.
Привычной реакции не последовало: ни растерянного взгляда, ни жестов безразличия или непонимания не последовало.
- Я что-то слышал о ней… - задумавшись, вопрошаемый по привычке погрузился в фиолетовый текст. Заметив волнение нового и единственного за все время лечения собеседника продолжал. – Когда я работал в ЦУПе, там была такая женщина. Многие оказывали ей знаки внимания, но та оставалось непреклонна. По-моему, ссылаясь на то, что сердце безнадежно занято.
После отчаянных лет безутешного поиска – это была первая весточка о женщине с волосами лунного цвета. Восторг взял власть над болью и унынием. Больничные стены показались незначительными, низкими – стоит лишь разбежаться, прыгнуть… и свобода! Настоящая, подлинная – без душных тамбуров и тараканьих гостиниц.
С этого времени все изменилось. Он больше не прибывал в напряженном ожидании, аппетит и сон стали такими же, как в годы юности. Даже таблетки приобрели сладковатый вкус. Врачи были довольны улучшениями, связывая их с лечением, он тем, что после выписки сможет ее найти, а тот, кто рассказал о ней – что у него появился единственный в жизни друг. Только крупные капли дождя, нет-нет стучавшие по крыше приводили его в уныние.
В первые дни после выписки он снял комнату в центре Баку, с которым успел сродниться за год. Морской воздух благотворно влиял на подкошенное годами путешествий здоровье. Только зима, в изобилии изливающая дожди беспокоила и пугала. Вопреки привычке курить сигареты с фильтром, он закурил папиросу, чтобы не отвлекаться от поисков любимой поисками денег. Круг поисков сузился, но как можно найти человека, работа которого связана с космосом, а значит и с государственными секретами?! Разве можно просто прийти в ЦУП, и попросить список сотрудников?! Нужно было как-то обратить внимание. Сделать что-нибудь такое, чтобы все заговорили о нем! Он подошел к окну, отворил деревянную, полусгнившую раму, освежающий, влажный воздух бурно ворвался внутрь. Идея не заставила себя долго ждать. Если он не может сделать так, чтобы его заметили на Земле, то нужно сделать так, чтобы его заметили за ее пределами.
Третий день шел дождь, на этот раз не столько воскрешая в памяти боль расставания, сколько приносивший холод. Последний год он потратил на изучения карт и способов выживания в тайге. К счастью, в те времена в Баку можно было достать все. Вооруженный компасом и огромной тележкой, нагруженной бензином и провизией он был готов исполнить самый безумный план в своей жизни. Поджечь тайгу так, чтобы буквы его послания было видно из космоса. Бескрайний простор тайги сулил или небывалую удачу или смерть, но чем больше проходило времени, чем мельче становились острые капли нескончаемого дождя, тем ближе подбиралась неудача. Тачка с каждым днем становилась все тяжелее, застревая в вязкой грязи из земли и упавших, отживших свое хвойных лап. По ночам ветер задувает костер, гудит, подражая дикому зверю, утерянному в бурных потоках Левиафану. Смерть сама по себе не казалось страшной, но осознания бесплодности и бессмысленности поисков заставляло цепляться за жизнь, которую представляется возможным спасти - только бросив груз, пожирающий силы. Конфликт между животным желанием жить и человеческим желанием жить согласно своим идеалам становился все острее. Он не сдавался, ведь отступить – значило умереть, единственное, что связывало этого человека с жизнью – женщина с волосами лунного цвета.
Не смотря на холодные капли дождя, дикий ветер и недоедание он заснул, как засыпают в последний раз, вспоминая в мельчайших подробностях всю свою жизнь: смуглое лицо матери, растворившейся в суете по дому, строго отца с немного квадратным лицом, детский костюмчик из зеленой ткани, парту, покрашенную в нежно-салатовый цвет и запах заваренного цикория, который она умело выдавала за кенийский кофе, ранним воскресным утром. Всю ночь перед глазами стоял ее образ, пахнущий корицей.
Они сидели на накренившемся диване, застеленном коричневым покрывалом. Она немного смущалась, неубранной комнаты, по-детски игриво улыбаясь. Ее поцелуй, пахнущий недавно съеденным мороженным, будоражил самые потаенные желания. Он немного беспокоился отсутствием аппетита своей возлюбленной и старался как можно чаще приходить в гости с чем-нибудь съестным. Она непременно отказывалась, но чувствуя неловкость все-таки ела. Послеполуденный свет обнажал ее измученность. Свет становился все ярче и ярче, пока не заполнил комнату, белую как снег арктических льдов. Он проснулся. В голове все путалось, кроме намерения написать огнем на тайге свое послание. Попытка встать провалилась. Он снова канул в забытие.
Снова больничная палата, заботливые медсестры и задумчивые врачи кружили вокруг обессиленного тела, как грифы-падальщики кружат над полями войны. Его истерзанного непогодой и тяжелым путешествием нашел лесник, который и доставил в больницу, где по стечению нелепых обстоятельств оказался доктор, ранее занимавшийся психиатрией в Баку.
Доктор был очень добр и часто угощал свежим кофе с белыми кубиками невероятно сладкого сахара. Они часами разговаривали о приключениях, горестях и надеждах этого безобидного, доброго пациента. Однажды врач сообщил, что видел ее. Она обещала приехать назад, когда того выпишут, но не помнит точно во сколько, то ли в шесть, то ли в восемь часов вечера. Ищущий да обрящет, хотя бы надежды. После нескольких десятков лет упорного труда весточка дошла до адресата. Он быстро пошел на поправку, вернулся аппетит и здоровый сон. Каждое утро он гладко брился, и освежался тайком пронесенным одеколоном, вдруг она решит не дожидаться выписки, и придет сегодня? Дни шли, но человек был уверен в твердости. Днем она так и не появилась, зато приходила почти каждую в нарядных платьях и приятно пахла специями, особенно щеки. Оценив благие изменения, консилиум выписал его. Купили билет домой. Время прибытия – семнадцать часов тридцать минут. Наверное, чтобы он успел встретить ее тридцатью минутами позже.
Он приехал точно в срок, сел на скамейку и принялся ждать поезда, который все не приходил. В восемь часов он пошел домой. Так продолжалось уже двадцать лет.
День выдался серым и мрачным. Дождь капал, пропитывая воздух влагой. За последние двадцать лет многое изменилось: флаг, деньги, название страны, только нужный поезд так и не приходил. Часы на вокзале пробили восемь часов, но человек сидел в той же неподвижной позе. Кто-то из служащих подошел к нему в девять, человек был неподвижен, пульса не было. Глаза были открыты и смотрели на ровную линию железнодорожных путей. Даже после смерти он ждал, что она приедет.
Работники морга нашли у него в карманах листок с сообщением, написанный ярко-голубыми чернилами, деньги, и еще одно послание. Он просил потратить деньги на погребение и написать на могиле: «Человек, который ждал». Надпись должна быть непременно ярко-голубой. Когда его раздели, то увидели на спине наколку с посланием: «Мария Данилова, я буду ждать тебя на перроне, где мы расстались каждый день с шести до восьми вечера. Твой Марк». Кто-то из патологоанатомов сказал, что однажды видел такую надпись на здании в Перми, только место встречи было иным.
Так умер человек, который искал всю жизнь любовь, но не сумел обрести ничего кроме смерти.
Март, 2013 г.