"Потерял – не сказывай,
нашёл – не показывай"
Начало было положено так: утром фрау Экке не нашла на месте своих панталон. Будто бы – что за печаль? Панталоны-то те – не Бог весть что, ригористичная лютеранская укрывка, без единой жеманной ленточки, однажды штопанная с изнанки. Да и нашлись они потом.
Искала их фрау Экке по секрету от господина Экке, после завтрака. Проводив поименованного господина Экке в Лёбенихт-шуле, где долговязые кёнигсбергские подростки, скрипя перьями и скрепя сердца, постигали мир котангенсов пред оком упомянутого господина Экке, а в перерывах плевались жёваной бумагой и отвешивали друг другу пенделей. Из окна спальни фрау Экке проследила, как в свете фонаря мужнины калоши щупают скользкий тротуар, наспех очищенный от снега, которого в нынешнем году, как никогда. Господин Экке выдохнул парны́х барашков, отчего сразу запотело его пенсне, и неторопко исчез из поля зрения. Можно начинать.
Итак, экспозиция нашей истории: добротная квартира на Йоркштрассе, в доме, каких теперь не строят, то ли модерн, то ли классицизм, а впрочем – неважно, ведь здесь воздух особый – воздух высоких потолков. В нём – тёплая волна закалённого кирпича с тонкими прожилками цементной стяжки, сухая, с завитушками, обойная нотка, пыльноватый шлейф жаккардовых портьер, гладкое амбре латунных канделябров, древесный букет кленовых перил, дубового паркета, сосновых рам в оконных проёмах, где за двойным стеклом уже рассвело, и среди махровых гераней лениво ползёт скупое солнце, но на этом – довольно лирики. Фрау Экке ищет панталоны. Стоя на коленях и высоко задрав угловатый круп, шаркает метёлкой под супружеским одром. Поочерёдно выметаются: монета в один пфенниг, аптечная резинка, дужка от очков господина Экке, кошачий пух, но – никаких признаков панталон. Фрау Экке дважды чихает и поднимается с колен.
- Ничего не понимаю! – возглашает она, отряхивая юбку.
- Ничего не понимаю! – вторит ей с влажной хрипотцой голос. – Что ты там бормочешь?
Голос принадлежит другой фрау Экке – маме господина Экке. Для удобства будем звать её Муттер. Она тугоуха по старости, оттого громогласна и подозрительна. В любом невинном разговоре мстится ей заговор. В эту самую минуту Муттер заходит в спальню, а с ней – запах барсучьего жира и больных дёсен. Муттер видит мусорную кучку у кровати. Муттер видит метёлку. Муттер понимается всё по-своему.
- Что ты здесь прячешь?
- Я ничего не прячу! – чётко артикулирует фрау Экке. – Я подметаю.
В доказательство фрау Экке встряхивает метёлкой, а в воздухе толпится пыль, и пляшут мелкие шерстинки. В пропаже панталон она не призналась бы под пыткой, и здесь вернёмся к изначальному вопросу: что за печаль, коль штопаны штаны? И ответим: фрау Экке – стоическая пуританка, а вся эта (хм!) ситуация её (хм!) компрометирует. Нет-нет, хоть суйте её во чрево "железной девы", а фрау Экке до смертного выдоха будет твердить: "Я подметаю". Тем более, пока рядом трудно дышит ничего не понимающая Муттер, а фройляйн Экке (вот, кстати, и она!) кричит из гостиной:
- Как так – подметаешь?! Ты забыла о собрании?!
Фройляйн Экке – сестра господина Экке, до смешного похожая на брата, но без усов. Для краткости назовём её Швестер. Она является за спиной Муттер – в сером, под горло, платье и в пенсне под убедительными бровями. Под ногами Швестер тут же возникает шарообразный кот-скопец. Он ненавидит Швестер, всюду за ней ходит и нипочём не забудет: это она (!), она (!) далёким весенним днём впихнула его в рыжую сумку. Было тесно, его колыхало, вокруг дребезжало, стукало, сумочное нутро пахло рыбой, керосином и чем-то из секретной бутылочки Швестер с надписью "Esperis". Потом – резкий свет, резиновые руки, одуряющая вонь, слабость, – унд эндэ. "Не прощу!" – думает кот, ложится так, чтобы Швестер приходилось его перешагивать, и даже сквозь дрёму наблюдает за её длинными ступнями. Или садится напротив, разглядывает в упор, выкатив глаза, словно в ужасе. А Швестер боится оставаться с ним наедине.
- Собрание! Забыла?!
Это Швестер о заседании попечительского совета в сиротском доме Типольта. Пунктуальность – её пунктик. Швестер страстно сверкает стёклами, а Муттер – своё:
- Не понимаю! Что вы все бормочете?
А фрау Экке:
- Забыла, Лизхен, буду готова через пять минут.
Через восемь минут двадцать секунд обе дамы выходят на тротуар, уже тщательно выскобленный, и Швестер с упоением вдыхает:
- Ммм, какой воздух! - При натуральном свете она кажется моложе и хорошеет, несмотря на два жирных минуса вместо бровей. Но два минуса, помноженные друг на друга, способны дать (и господин Экке подтвердит) хоть какой-нибудь да плюс, и у Швестер это – дьявольская наблюдательность. Нервозность братниной жены не укрывается от её близоруких глаз: – Что с тобой сегодня, Эмма? У тебя мигрень?
- Спала неважно. - Фрау Экке прячет руки в табачного цвета перчатки из замши. Не было бы у Швестер ни минусов, ни плюсов...
Но всё же поразительно, как такая чепуха может выбить из колеи порядочную женщину! "Я точно помню, я помню! Положила их на комод… потом опустила шторы, погасила свет и легла спать. Не могли же они…"
- Что это?!
Лицо Швестер вытягивается так, что студиозусы господина Экке могли бы легко описать его с помощью уравнения x2/a2+y2/b2=1. Фрау Экке отслеживает траекторию взгляда золовки; у неё замедляется пульс. Сахарный клён под окнами их квартиры стоит, искрясь иглами инея, а на одной из веток то вздуваются на ветру, то опадают, то приветливо помахивают прохожим панталоны фрау Экке...
Немая сцена.
- Какой стыд… – через семьдесят четыре секунды выдыхает фрау Экке.
- Мы уже опаздываем, – отвечает Швестер, потупив взор.
И не обсуждая увиденное, они поспешают на трамвай, и этот трамвай везёт их, стукаясь о стрелки (цукант-цукант…), по выбеленным улицам, а небо над ними едва держится на подпорках печных дымков, и дымки от тяжести кренятся туда-сюда. Бежит трамвай (цукант-цукант…), минует свежепристроенный к Крестовой аптеке дом, где в новенькой, с иголочки, кофейне уже расположился господин Экке употребить свой миттаг-эссен. Минует Росгартенский рынок ("А говорят, здесь прежде вешали, Эмма" – "Не пугай, Лизхен!"), и замковые стены остаются позади, и зародыш большой стройки ("А говорят, тут будет почта, Эмма" – "Не знаю, Лизхен"). Всё дальше по городу, где дамы в муфтах и кондукторы, почтальоны и торговцы, дворники и пожарные, врачи и трубочисты, и даже обер-бургомистер Гофман – все, кроме детей – ругают снегопад.
А в квартире на Йоркштрассе гудит печь, Муттер кашляет в платок и стряпает нехитрый ужин (ничего лишнего, "Пруссия – это война и картошка"). Кот-скопец, укрыв хвостом нос, отсыпается на припечке, пока объект его охоты и фрау Экке где-то на другом конце города пекутся о чужих детях. Ведь своих у них нет.
"Я всегда знал, что люди странные существа,
но сегодня с вами особенно интересно"
(Макс Фрай)
За ужином семейство Экке размышляет о нравственности и пороке. Повод? Да всё те же панталоны (они, между прочим, так и телепаются под окном, в неровном свете фонаря похожие на застрявшее в ветвях привидение).
Самые непорочные члены семьи - Швестер и кот-скопец. Что думает о нравственности кот, неизвестно, а вот Швестер буквально рольмопс не лезет в рот. Её девственная душа негодует, воображая картину гнусной оргии: водопады красного рейнского! патефонные взвизги! одежды сдёргиваются наспех! летят в окно панталоны... "Но кто?!" - Швестер мысленно перебирает соседей. Соседи - порядочные люди. Швестер косится на брата и его жену. "Нет, не может быть".
- Представь, Эмма, - не выдерживает она. - Это безобразие до сих пор не убрано!
- Возмутительно! – Инстинкт толкает фрау Экке изображать гнев, и лоб её розовеет. - Куда смотрит полиция!
- Стыд!
- Что такое? Что вы бормочете? – Муттер подозревает заговор.
- Что такое? - вторит ей господин Экке.
Швестер посвящает брата в проблему. Его сухое и обычно застывшее лицо оживляется. Дёрнув пегими тараканьими усами, господин Экке поднимается из-за стола – полюбоваться зрелищем. Однако фрау Экке начеку:
- Генрих, с каких пор тебя занимает женское бельё? – И господин Экке конфузится.
- Ничего не понимаю! – кричит Муттер. – Судак несвеж?!
Ужин продолжается, а фрау Экке отчаянно соображает, как стряхнуть позорную улику с дерева. Почти невероятно, что господин Экке сумеет опознать панталоны своей жены, но "почти" – это лишь приблизительное значение, предполагающее погрешность.
Альзо. Можно поступить так: дотянуться до злополучной ветки шваброй, толкнуть её посильней... Фрау Экке возводит очи горе и промеж кованных завитушек люстры видит картинку: мужнин сонный посвист раздаётся в ночи, под покровом тьмы она, приличная женщина, подкрадывается к окну, отворяет створку, высовывается по пояс со шваброй, а в это время из дома напротив, из-за кофейной плюшевой портьеры наблюдает любопытная фрау Фрост… Не годится.
А если так: мужнин сонный посвист раздаётся в ночи, под покровом тьмы она, приличная женщина, выходит на улицу со стремянкой, а в это время из дома напротив, из-за кофейной плюшевой портьеры… Нет-нет!
Может, что-нибудь швырнуть и сбить их на землю? А потом, пока мужнин сонный посвист под покровом тьмы… Что же швырнуть? Фрау Экке смотрит на кота. Кот в ужасе смотрит на Швестер. Не то.
Много, много вариантов просчитала мысленно фрау Экке, пока убирала со стола, пока мыла тарелки, нагрев колонку, пока Швестер по ежевечерней семейной традиции кричала в ухо Муттер "и восстал сатана на Израиля, и возбудил Давида сделать счисление израильтян", пока господин Экке флегматично листал "Альгемайне цайтунг"… Но все решения досадно не соответствовали условию задачи.
Перед сном фрау Экке долго молится, вздыхает и взбивает подушку. Панталоны не идут из ума, и какая сверхъестественная сила переместила их с комода на сахарный клён – Бог весть! Чей-то злой умысел фрау Экке отвергает, но чудится ей здесь тайна, а разгадка рядом – за потайной дверцей, и дверца открывается вовнутрь, в юнговскую космическую ночь, и подбирается фрау Экке к ней ощупью и тихомолком, и стучит, и толкает, и стучит, и отворено ей будет. За дверцей – снегопад, и проходит несвежий судак, кланяется, ложится в снег головой на юг, а часы на ратуше уже бьют, и золотой Яппер показывает длинный красный язык, в шутку глотает воробья, а на циферблате – кватернион контрастирует с мотивом 3+1, а под ногами – торосистый лёд, скользит по нему господин Экке в панталонах, под руку с немецким Михелем, а тот прикидывается дураком, разевает бронзовый рот и кричит: "Ничего не понимаю! Ни-че-го! Не пони-ма-аю! Ничего не по-ни-ма-ю-у-у-у!!!!"
- Ничего не понимаю! – доносится из кухни.
Будильник показывает шесть тридцать, а Муттер кричит:
- Не понимаю!!!
Гудит печь, Муттер кашляет в платок, держа кастрюльную крышку. Среди остатков супа громоздятся кучкой нашинкованные на манер спагетти давешние панталоны.
- Что?! Кто?! Как?!
В кухню прибегает заспанная Швестер и господин Экке, едва накинув шлафрок, и фрау Экке в недоумении. Лишь кот-скопец проигнорировал собрание. Он пропал.
Мне столько всего надо сделать,
что лучше я пойду спать.
(Роберт Бенчли)
Кот, кстати, тоже нашёлся. Ближе к вечеру его принесла фрау Фрост, брезгливо держа животину пальцами подальше от себя: "Кажется, ваш?" Фрау Фрост обтёрла платочком пергаментные пальцы, отказалась выпить кофе и закапала в одну ноздрю кокаиновые капли от насморка из пузырёчка с этикеткой Крестовой аптеки.
- Представляете, какая странность, – вдохнув с силой и заставив ноздри на секунду слипнуться, выговорила она с французским прононсом. – Вчера весь день под вашим окном на дереве сушились чьи-то панталоны, а сегодня смотрю – на той же ветке сидит кот, а панталон нет. Удивительно, правда? Как все они туда попадают?..
Но больше ни слова о панталонах! Довольно уж того, что эта старая тряпочка ввергла семейство Экке в паранойю, где всякий подозревает ближнего своего. Довольно того, что между Швестер и фрау Экке приключилась стычка ("Эмма, а может, это твои?" – "Майн готт, Лизхен! Что ты городишь?!" – "Я давно заметила у тебя нездоровые увлечения. Ты прячешь в шкафу грязные картинки ван Маэле!" – "Где?!" – "В картонке с летней шляпой Генриха!" – "Какой стыд, Лизхен! Ты лазаешь по нашим вещам!" – "Эротоманка!" – "Старая дева! Ведьма! Я знаю, у тебя есть духи! Пошлые французские духи! Завлекаешь мужчин, в твоём возрасте!" – "О-о-о! Ты лазаешь по моим вещам, Эмма?!").
Нет-нет, довольно панталон, довольно – унд энде!
Бедный, бедный господин Экке! Он выскочил из дому со скоростью, приблизительно равной 3•108 м/с, и даже не позавтракал. Жизнь в окружении женщин – Голгофа! Теперь господин Экке сидит за изящным столиком в кофейне "Королевского угла", уныло ковыряя шварцвальдское пирожное.
Поразительные создания – женщины! Они могут быть сколь угодно благородными, могут самоотверженно трудиться и едва ли не левитировать в молитвенном экстазе, подобно святой Терезе. Но стоит случиться какой-то мелочи, малости, недостойной по разумению господина Экке и толики внимания, как добродетельные дамы становятся похожими на торговок с Рыбного рынка, и побранка для них – не кашица, и тумак – не привар. Видно, права народная мудрость: "Innen Schmutz, außen Putz"*.
Взять его жену, благочестивую Эмму. О, Эмма! Двадцать лет назад увидел её господин Экке в Трагхаймской кирхе, белокурую, прямую, как флагшток. Её ослепительные пальцы молниями прорезали чёрный бархат сборника гимнов, бледные губы твердили "кирие элейсон"**. Эти губы пленили молодого Генриха, и когда старый пастор призвал к причастию, он выполнил сложный манёвр между прихожанами, получив возможность опуститься на колени слева от Эммы и причаститься Крови Христовой через её ароматный след на потире.
О, Эмма! Став фрау Экке, она в первую же ночь показала несгибаемую мощь своей добродетели. Пламенеющий молодожён тщетно пытался подобраться к её телу. Цитадель крепка, из одеяльного форбурга наружу – серые глаза и переносица в веснушках. "Я боюсь", – шептала Эмма, и под утро Генрих устало согласился ждать, сколько угодно.
Он ждал двадцать лет. Муттер махнула рукой, перестала просить внуков. Фрау Экке реализовывала материнский инстинкт в сиротских домах. Господин Экке обуздывал плоть, тайком посещая весёлую белошвейку, которая цепляла его пенсне на понурый шванц и хихикала: "Смотри, грустный слоник!" Потом белошвейка умерла от холеры***. Нынче господину Экке хватает восхитительно безобразных репродукций, упрятанных в шляпной коробке. И пусть бы сохранялось статус-кво! Кому нужны перемены? Но вот Эмма…
Ох, Эмма! Месяц назад господин Экке проснулся среди ночи. В угольном сумраке над ним высился белый столб с очертаниями расплывчатыми, как молочная струйка в кофе. Долгих три минуты господин Экке напрягал глаза, постигая природу явления. Постепенно молочный столб трансформировался в сухопарые конечности, растущие из жилистых мощей с отвислой грудью. Фрау Экке смотрела на господина Экке и молчала. Смотрела и молчала. Смотрела и молчала… И господин Экке закрыл глаза.
Нет-нет-нет, статус-кво, статус-кво, не нужно переменных, славься константа, трансцендентное число, экспоненту помнить способ есть простой: два и семь десятых, дважды Лев Толстой…
Заканчиваются занятия в Лёбенихт-шуле, разбегаются по домам мальчишки, по пути перебрасываются снежками и заваливают друг друга в сугробы по окаёму тротуаров. Господин Экке идёт вдоль позолоченной цепочки газовых фонарей, наблюдая глянцевый перебор мысков своих калош. А в квартире на Йоркштрассе гудит печь, Муттер кашляет в платок и стряпает нехитрый ужин (ничего лишнего, мы же знаем). Фрау Экке и Швестер сидят по углам, молча подозревая друг друга. Помытый и высушенный кот-скопец с каминной полки вполглаза следит за Швестер. Здесь ещё помнят о панталонах.
Тайну панталон знает господин Экке. Знает, но не скажет, и хватит же, хватит об этом, хватит! Всё должно оставаться на своих местах, в установленном порядке, в рамках приличий, в чётком прусском орднунге. Господин Экке будет чутче спать, тщательней следить. Он будет просыпаться от скрипа матраса, от осторожных шагов босых ступней и, если нужно, развернёт и направит, и уложит фрау Экке, несчастную сомнамбулу, заблудившуюся между персоной и тенью***, в тёмных лабиринтах, куда никому нет доступа. Но не нужно шума, не нужно перемен.
Однажды господин Экке недосмотрит. Во сне фрау Экке откроет заветную дверцу, за которой снегопад, а в жизни – окно, за которым долгий, долгий полёт. Благочестивая бесполезная Эмма ляжет на выскобленный тротуар, вывернув марионеточные суставы. Прольётся алая вода, кровяная руда, и затопчет её муругий сапог вчерашних подростков, свинец брусчатки станет муругим, и муругим сукном затянется город. "Когда солдаты по городу шагают, девушки окна и двери открывают".
Но это – однажды. А пока – всё в порядке, аллес ин орднунг. В квартире на Йоркштрассе накрывают к ужину. Отварной картофель, яичный салат, брауншвейгские колбаски. Тёмно-синий хлопок, посуда "Weimar Porzellan", Швестер и фрау Экке мирятся.
- Прости меня, Эмма. Я была вне себя.
- Всё в порядке, Лизхен. Я тоже наговорила лишнего.
- Но какова загадка!..
- Полагаю, это дьявольские козни…
А Муттер – своё:
- Что вы там бормочете?! Картофель недосолен?
Господин Экке разворачивает "Альгемайне цайтунг".
-------------------------------------------------
* Innen Schmutz, außen Putz – (нем.) внутри грязь, снаружи наряд.
** Кирие элейсон – греч. Κύριε ελέησον, "Господи, помилуй". Хорал, завершающий лютеранский конфитэор.
*** Последняя вспышка холеры в Кёнигсберге произошла в 1894 году.
**** "Персона" и "тень" – термины К.Г.Юнга, архетипы.
