Нюра

От кожи пахло речной водой и мелкой прибрежной порослью. На полупесчаном заросшем пляжике шириной метров в пятнадцать вперемешку с мелким пыльным песком валялись обломки кирпичей, вялые полусгнившие цилиндры окурков, поднятые со дна или прибитые к берегу раковины черных речных мидий, распахнувшие свои зёвы навстречу нетеплому тусклому солнцу. Солнце было и вправду как-то по-особенному холодно, за неточной облачной дымкой сияло скуднее и беспомощнее, и было виной тому, что на пляжике было пустынно, тихо и необычно печально.

Схватив жесткое чистое полотенце с коротким ершистым ворсом, Юрий начал вытирать им спину, неловко утопая в песчаном месиве большими продолговатыми пальцами ног. Потом оглянулся на стылую поверхность реки, слабо колеблемую течением и ветряными вспышками. Оглянулся с сожалением, кинул полотенце обратно на травный островок, и с разбегу ринулся в темную некрасивую холодную воду. Нырнул он по привычке глубоко, выныривать не хотел долго и усиленно двигал руками под толщей темного речного потока, от которого несло водорослями, сгнившими подводными корягами, илом и холодом. Когда Юрий вынырнул, он первым делом начал отыскивать глазами пляжик. Пляжик был как будто бы далеко, течение отнесло Юрия куда-то влево. Мощными бросками рук по воде Юрий поплыл обратно, так же красиво и мужественно вышел на берег и так же неловко побежал по вязкому серому песку, ежеминутно натыкаясь на колючую выжженную зелень. В такие редкие минуты какой-то слишком ребячьей неловкости, неудачного варьирования между насыпями, прячущими под собой колкие стебли, Юрий казался себе большим и некрасивым, слишком некрасивым и слишком большим. Но добравшись до травного островка, на котором он сложил сухие вещи, Юрий гордо распрямился, вытер ноги о свежий, душистый травяной палас, оделся, рьяно взмахнул влажными красивыми волосами и пошел. Солнце, будто ожидая этого ухода, приветливо выглянуло, осветило серый песок, зазолотившийся в лучах, коричнево-черные колючки, выглядывающие тонкими телами из сухой земли, тронуло речную гладь, зарябившись бликами в быстром, неуловимом течении.

Путь, ведущий к дому Юрия от реки, лежал через редкий и некрасивый пролесок, идущий в гору. Здесь, по обыкновению прячась за мягколапыми ёлками, девушки, приезжавшие к реке искупаться, переодевались, смеясь громко и визгливо, кидаясь друг в друга шишками, набирая в ладонь редкие земляничины, прячущиеся в траве. Эти молодые, красивые, загорелые тела в пестрых разноцветных нарядах часто бежали к реке наперегонки, с каким-то девическим неясным ожесточением сбрасывали с себя всю пестроту и яркость, обнажаясь, врезаясь белыми спинами в черную воду, разбрасывая вокруг себя сотни брызг. Они купались недолго, всё больше ныряли, а выныривая, вспыхивали из воды, долгим протяжным смехом. Потом, набирая в ладони воду, бежали к берегу, напоследок обдавая друг друга. А на берегу ложились, медленно и лениво на некрасивые старые покрывала, подставляя лица и тела под яркое бесшабашное солнце. Сегодня девушек не было – то ли от того, что солнце светило неярко, то ли от того, что время для купания было слишком раннее. Юрий шел по пролеску быстро, стараясь не глядеть на ёлки, прячущие в своих неживых силуэтах силуэты живые и неприличные.

* * *

Бывало, Никола Степанович Шмелев часто сидел у дома на лавке, качающейся от старости. Лавка была самодельная: на двух неровных березовых пеньках была постелена серая неошкуренная доска. Никола Степанович сам стелил ее, вколачивая длинные порыжевшие гвозди в немягкое неподатливое дерево. Его внучка Нюрочка резво скакала, закрывая деду солнце, радуясь, что у дороги, где на сломанной табуретке стояли пухлые банки ягод для продажи, будет новая скамья. Ягоды Нюра собирала сама – ездила на лодке с девками через реку за бугор. За этим бугром в низине, очерченной высокими раскидистыми елями, собирала она длинными ловкими пальцами калину. Ягоды, тугие и податливые, сами скатывались с ровной белой ладони в ведра, соленый пот от высоко стоящего солнца стекал за шиворот, нависал над верхней губой. Нюра слизывала его, заедая ягодами.

Когда Нюра закончила сельскохозяйственный техникум, она устроилась в «кантору». Никола Степанович «конторой» очень гордился, Нюру всем расхваливал. Через три года похоронил жену, стал чаще прикладываться, а через год выдал Нюру замуж за парня Валеру из соседнего села. Валера возил стройматериалы в город, купил себе «Ниву» и половину дома рядом с рекой.

Вечером весны в грустной полупустой избе соседка Маруся долго возилась со страшной половой тряпкой, стирая с пола темную пахучую кровь. Выкидыша от здоровой красивой полной Нюры никто не ждал, ждали здорового ребенка Константина. Никола Степанович с Валерой жадно вдавливали зубы в папиросы, прячась в дворовых сумерках. Их выдавала старая псина, оголтело кричащая в вечер страшным пронзительным лаем.

Когда выяснилось, что Нюра больше не может иметь детей, Никола Степанович обломал садовый крыжовник. Исколотые пальцы его с нарастающей ненавистью и ожесточением врезались в шипы на ветвях, раздирая кожу, пьяно пуская красные капли на коричневые тонкие ветки. Огромный дышащий жизнью куст умер на его глазах, задушенный, раскорчеванный его же руками. Никола Степанович всё чаще стал курить, всё дольше сидел на старой подгнивающей лавочке, дыша дорожной пылью и дымом от сгорающего табака. Скоро Валера разбился пьяным. Псина околела, положив большую некрасивую неумную морду на проход в будке. Закапывали её за огородом, вырыв неровную яму большой жестяной лопатой, никто не плакал, помнили, что псину звали Ладой, что ей было больше восьми лет, что ей доставалось мало костей, что она всегда очень протяжно выла.

* * *

Когда Юра подходил к дому постаревшей и потерявшей свежесть Нюры Николаевны, ему всегда было по-особенному неловко. Эта некрасивая несчастная женщина, на старости лет зарабатывающая продажей ягод и куриных яиц, всегда вызывала в нем какое-то особое чувство вины перед ней. Он брал яйца, завернутые в старые целлофановые пакеты, протягивал Нюре полтину, мялся на выходе, спрашивал про кур и про сезон черники, неловко улыбался. Нюра Николаевна улыбалась в ответ, долго и грустно, норовила дать Юрочке с собой домашнего творожку или остатки блинов. Эти маленькие бабские гостинцы были унизительно милы и искренни, Юра не отказывался, брал, ел с отвращением, испытываемым от темных морщинистых Нюриных рук и с жалостью к неё седым слипшимся прядям, штопаным чулкам. Часто возил он Нюру на могилу к отцу и к мужу. Там Нюра не плакала; молча, сгорбившись, убирала сорняки и шишки с могил, мыла железные оградки. В один из таких приездов, сидя на камне близ могилы Нюра Николаевна задала Юре женско-наивный ходатайствующий вопрос:

-А чой-то ты не женишься, Юря?

Юря виновато улыбнулся, замешкался. Он,  приезжавший всегда из большого города, был для Нюры Николаевны олицетворением большой, великой, красивой жизни. Уже не женщина, а старуха, потерявшая молодость, не познавшая радости материнства, Нюра искренне не понимала Юрия, приезжавшего в одинокий фамильный дом на лето, не знакомящегося ни с кем в округе, покупавшего яйца только у нее и общавшегося только с ней.

-Я, Нюра Николаевна, не встретил еще свою половину.
-Не встретил? А выбор-то у вас, городских, поди великий там. Так ведь и всю жизнь промыкаешься, выбирать будешь. – протянула Нюра. – Мы вот не выбирали. Как сказал мой дед Никола, царствие ему небесное, легкое лежание, так и пошла я за Валерку своего. Знаешь ведь, как было тогда. Никто не выбирал. И умер-то он во след нашему ребятёнку. Как узнал, что больше непорожней ходить не буду, так и пить начал. У вас там, поди, интеллигениция, непьющие все. А у нас все пили, Валерка вот только мой непьющий был, вот и выбился в люди, дрова возил в Саратов, железо. Ему всякое доверяли. А как он про Константинушку-то неродившегося узнал, так и начал пить. А в вечер тот пошел во двор и курил, до ночи темной курил, а потом вошел в дом, обнял меня, да сказал: «Вот, Нюрка. Дитятю мы потеряли, да друг друга не потеряли. Заживем еще!» Выбирали мы тогда, как заживем, а, Юря? Не выбирали. Мы ничего не выбирали. Я помню, тогда и не думала, чтоб за другого пойти. Валерку забыть не могла. Так одна и доживала свой век. Нонче как это там у вас называется, а, Юрь? Как? Партия хорошая? А у нас КПСС была – всем партиям партия. А с Валерой – любовь у нас была, вот как оно тамо называлось.

* * *

В ночь перед отъездом Юрия в город вся деревня зазвенела рассыпавшимися стеклами, тормозным визгом, страшным нечеловеческим воем.  Когда Юрий выбежал из дома, посередине деревни была видна толпа людей с фонарями – старые и молодые, красивые речные девушки и пропитанные деревенской стариной деды. Большая некрасивая машина, лязгнувшая по тормозам слишком поздно, развороченная веранда, брызнувшая стеклами в выкорчеванный черными шинами палисадник. Летом Нюра спала на этой веранде, вставала засветло и шла собирать в пластмассовое ведро тонувшие в росе ягоды. В темном углу сада Юрий нашел её резиновый сапог, приготовленный на утро. Старая скамейка деда Николы, растерзанная вместе с шатким забором, была похоронена под грудой шифера, ссыпавшегося с веранды. Бабки протяжно охали и выли, мужики, страшно тараща глаза, беззубо протягивали: «Гоняют, кобели!»

В маленьком деревенском холодильнике у Нюры были приготовлены яйца Юрию в дорогу. А в завещании, написанном карандашом на клетчатой домовой бумаге и спрятанном в ящике деревянного облезлого шкафа, значилась его фамилия. «Любовь, вот как оно тамо называлось» сквозило в голове Юры на тихих сельских похоронах. И страшным признанием звучал вопрос: «Нонче как это там у вас называется?»