Глава 7

ДОМОВИК

Наконец деревья расступились, и перед нами раскинулось поле широко, а за ним – множество домов и домишек, из труб которых струился ввысь тонкий сизый дымок.
Выбрали наугад улицу и неспешно, стараясь не привлекать к себе внимания, направились по ней, мило беседуя. Среди однообразных строений показался вдруг несколько необычный домина, более внушительный и громоздкий. В его двери то и дело входили и выходили люди. Судя по всему, это была таверна, а значит, мы сможем в ней остановиться. Заодно потолкаемся в зале, послушаем, кто что говорит.
Зашли внутрь, выбрали небольшой свободный столик в общем зале и сели ждать Дормидорфа, который пошёл договариваться на счёт обеда и проживания.
Дед ещё раньше, в первый день нашей встречи, показывал мне резной, тонкой ручной работы обоюдоострый кинжал с красивыми ножнами, который он сейчас намеривался отдать, если понадобиться, за еду и ночлег. Жалко было расставаться с такой хорошей вещицей, но ничего не поделаешь, зато на улице ночевать не придётся.
Дормидорф пришёл расстроенный:
– Сбываются наши худшие опасения, у них появились деньги, а это верный признак изменений не в лучшую сторону.
– Да ничего страшного, – успокоил я, – в моём мире деньги – обычное дело. Они есть у многих и многие готовы на многое, чтобы у них их было много. Раньше деньги были посредником между покупателем и продавцом и им предпочитали натуральный обмен, а теперь деньги стали смыслом жизни для многих, и количество таких возрастает с каждым новым поколением. Множится не по дням, а по часам! Некоторые готовы мать родную продать, лишь бы обладать деньгами, а, соответственно, и всем, что можно на них купить. Эта кажущаяся свобода обратной своей стороной имеет полную зависимость и покалеченное сознание.
Он понимающе посмотрел на меня и добавил:
– Их ещё называют грязью, потому что деньги, а вернее, людская жажда обладания ими помогает обострить и усилить самые худшие и низменные человеческие качества: жадность, зависть, величие, злобу, жестокость. Очень немногие могут устоять перед властью денег, они являются лишь исключением, которое подтверждает правило, и очень хорошо понимают, что самого главного в жизни за деньги никогда не купишь, а если вдруг удастся подобное, то никакое это не главное, а так, мишура.
Немного помолчав, дед продолжил:
– Ладно, сейчас не об этом. Скоро нам принесут еду, потом покажут комнаты, после этого предлагаю пойти прогуляться и осмотреться. Заодно обсудим наши дальнейшие планы без посторонних ушей и взглядов.
Зал, в котором мы находились, был не очень-то чистым и я видел, что это прискорбное обстоятельство удручало моих друзей, которые не привыкли сами мусорить и не любили, когда это делали другие. У меня неоднократно была возможность наблюдать, как мои спутники тщательно прибирали за собой места нашего лагеря перед тем, как снова тронуться в путь. Да я и сам, конечно, принимал в этом самое деятельное участие наравне со всеми. Но совершенно спокойно отнёсся к этой грязи в таверне. Подумаешь – и не такое видали!
Кто ездит в наших лифтах и пользуется общественным транспортом, я уже не говорю про тех, кто когда-либо посещал общественные туалеты, которые, впрочем, мало чем отличаются от первых двух мест, подобной грязью, как здесь, испугать невозможно. Многолетняя закалка, полученная в том мире, давала о себе знать и в этом. «Что же с вами будет, ребята, когда мы поднимемся в комнаты? Сомневаюсь, что там всё блестит и благоухает ароматом лесных фиалок! Как бы вас, таких нежных и взыскательных, кондратий не хватил от переживаний», – думал я, с искренним сочувствием глядя на их страдальческие лица. Но, странное дело, чудеса, да и только! Они, в свою очередь, внимательно следили за мной, прямо-таки наблюдали, не отрываясь! И постепенно выражение брезгливого отвращения ушло с их лиц, как с яблонь белый дым. У меня даже мелькнула мысль: «Уж не затем ли они взяли меня, чтобы знать, как реагировать в подобных ситуациях? А может, слишком очевидно на мне горела шапка, и взяли меня по другой причине? Но тогда зачем?».
Ход моих мыслей прервал некий нагловатый юркий человек, принёсший еду. Он чинно поставил всё на середину стола, гордо вынув свои пальцы из наших тарелок, облизнул их, слегка поклонился, окинув нас вызывающе-вопросительным взглядом, и молча ушёл. Все с опаской разобрали тарелки. Впрочем, на мой взгляд, еда казалась вполне съедобной. Кто служил в нашей армии и сумел выжить там, того не удивишь не очень-то вкусной или даже очень невкусной едой! Ерунда всё это, есть можно практически всё. А если что-то съесть не хочется, значит, человек ещё недостаточно проголодался. По крайней мере, именно так считают те, кто заведует рационом и качеством армейской пищи. Желательно при этом соблюсти условие – не знать, из чего еда приготовлена. И тогда всё пройдёт, а, вернее, войдёт легко и непринуждённо, впрочем, очень возможно, что и выйдет так же или даже быстрее. Это уж как повезёт! А какой вред нанесёт организму, неважно, подумаешь, пустяки какие! Как говаривала моя дочка, поражая нас с женой своими познаниями в кулинарии и важных физиологических процессах человеческого организма, учась ещё в начальных классах: «Пища будет сладкая, а какашка мягкая»! Сие молвилось весёлым детским голоском не без изрядной доли злорадного ехидства на радость градоначальникам, неизменно сияющим холёными частями бесформенных тел. А крылатая фраза традиционно, как присказка, повторялась между такими же детьми, как она, в школьной столовой непосредственно перед приёмом того, что им предлагалось употребить в виде пищи. Да уж, воистину – устами младенца глаголет истина! В подобных заведениях не мешало бы вывесить на стену это правильное изречение, чтобы хоть оно радовало остроумием и самокритикой глаз ни в чём не повинных малолетних посетителей.
И опять у меня создалось впечатление, что мои спутники внимательно следят за выражением моего лица, когда я ем эту пищу, с их точки зрения, наверное, неудобоваримую, а, следовательно, совершенно непригодную для употребления внутрь организмом. Они старательно пытались вести себя так же, как я, чтобы не особенно выделяться среди присутствующих. Возникал вопрос: интересно, если произойдёт неприятная неожиданность и у кого-нибудь из них случится расстройство желудка от местной пищи, да ещё и в самую неподходящую минуту, что же будет? Мне и тогда придётся служить для них во всём примером? Хотя опыта и выше крыши, но не проводить же мне, так сказать, курс «молодого орла», в самом деле? Помню, в стишке, накарябанном каким-то острословом в кабинке общественного туалета ещё советских времён, было метко подмечено: «как горный орёл на вершине Кавказа, ты гордо сидишь на краю унитаза»! И там же мелкими буковками, зато очень самокритично: «писать на стенах туалета, запомни, друг – не мудрено, среди … мы все поэты, среди поэтов мы – …».
Дед бесцеремонно прервал мою содержательную поэтично-ностальгическую задумчивость и всеобщее затянувшееся молчание, и проговорил, обращаясь ко мне:
– Если бы я сам не видел, как ты вылез из пограничной дыры, то я бы сейчас подумал, что ты один из них!
Он указал взглядом на окружающих и добавил извиняющимся тоном, по своему обыкновению глубокомысленно приглаживая и вновь лохматя свою боцманскую бородку:
– Ты уж не обижайся, но глядя на тебя, у меня сложилось впечатление, будто тебе отлично знакома подобная обстановка.
– А я вовсе и не думаю обижаться. Подобная обстановка мне действительно очень хорошо знакома. Зачастую бывало и хуже!
Ну и лица сделались у моих друзей при этих словах! Они одновременно оторвались от еды и воззрились на меня, как по команде широко раскрыв глаза и приоткрыв в изумлении рты. Вдруг Юриника осенила догадка, которую он тут же выпалил, облегчённо при этом вздохнув и заговорщицки приподняв два раза левую бровь:
– Я всё понял! Ну и дела! Тебя пытали? Вот это да! За что же это такие муки, скажи на милость?
– Можно сказать и так! До-олго пытали, целых два года, да ещё и с пристрастием. Видишь ли, я отдавал долг Родине, а это тебе не хухры-мухры! Люди, бывало, ещё и не так страдают за любимую до боли Отчизну. Это же понимать надо! Но сейчас не об этом, а подробности после.
Юриник всё никак не унимался:
– А она почему-то никак не желала брать долг и такими ужасно-изощрёнными пытками заставляла тебя оставить его себе? И ты сдался, не выдержал?
Я с трудом напустил на себя серьёзный вид и нашёл в себе силы пояснить:
– Точно так всё и было! Она упрямилась, как баран перед новыми воротами, и никак не хотела забирать долг! Напрочь не желала, и всё тут! Но если бы не страшные пытки тогда, вы бы сейчас не знали, как себя следует вести. Мы особенно не выделяемся среди других, и даже вы с Дорокорном ещё не нашли подходящей темы для обсуждения. Нет худа без добра!
Про их потребность спорить я намекнул для того, чтобы хоть как-то переменить тему разговора. Все это поняли и сочувственно заулыбались в ответ, продолжая поглощать пищу, впрочем, без особого энтузиазма. Юриник, желая поддержать меня и взбодриться, сказал:
– Готов поспорить на что угодно, что нашему чревоугоднику Дорокорну эта на редкость вкусная еда явно пришлась по вкусу! А нельзя ли немного завернуть с собой? Ну, чтобы стать таким же натренированным, как ты, в этом бесспорно важном и нужном умении!
Дорокорн в ответ только обречённо вздохнул. Он, конечно, понимал, что рано или поздно ему всё равно придётся вступить в словесную перепалку, но пока ещё находил в себе силы стойко и мужественно сопротивляться всколыхнувшемуся, было, желанию достойно ответить своему неугомонному другу. Юриник, видя такое дело, не смог отказать себе в удовольствии и продолжал упорно «покусывать» терпеливого Дорокорна:
– Посмотрите, он настолько занят поглощением вкуснотени, что ему даже некогда поблагодарить меня, своего верного и заботливого друга, за отличную идею! А-я-яй! Как же это нехорошо с его стороны! Говорю, стыдно предаваться чревоугодию в такой важный и ответственный для нас момент, Дорокорн!
Тот аж застонал и заёрзал в нетерпении на скамье. Мы с дедом переглянулись, еле сдерживаясь, чтобы не рассмеяться. А Юриник вновь завёл свою старую скрипучую шарманку:
– Да не стони ты, пожалуйста, и не ёрзай! Я понимаю, не терпится тебе, бывает! Подожди, не стоит так переживать и расстраиваться! Ведь ради тебя я готов на всё. Вот, пожалуйста, я не стану есть своё второе блюдо, а милостиво отдам его тебе. На, возьми, мой ненасытный друг!
С этими словами он пододвинул свою порцию Дорокорну, который на мгновенье перестал жевать и так выразительно посмотрел на своего благодетеля, что тот, не выдержав, расхохотался, и все мы незамедлительно присоединились к нему.
Не успели мы покончить с обедом, как Дорокорн проникновенно начал:
– Спасибо тебе за самоотверженность и чуткость, Юриник!
Юриник насторожился.
– Я, к сожалению, не смогу принять от тебя такой жертвы – целое второе, это уж чересчур…
Юриник в ожидании продолжения наклонил голову вперёд и снова приподнял левую бровь, а Дорокорн, теперь уже торжественно, продолжил:
– Но чтобы не обидеть тебя в самых искренних и лучших твоих побуждениях, мой верный товарищ и друг… выпью-ка я твой сок.
С этими словами он ловко выхватил кружку с морковно-яблочным соком прямо из-под носа Юриника и в два глотка осушил её! Сок – это было единственное, что Юриник бы употребил с удовольствием. Но теперь его сока не стало, зато Дорокорн был вознагражден за терпение и отомщён за издевательства. Юриник в трогательном и страстном порыве лишь почмокал губами, будто пробуя на вкус сок, который с нескрываемым удовольствием выпил за него Дорокорн.
После обеда нас проводили на второй этаж, где находились комнаты для постояльцев. Я с дедом заняли одну, а весёлая парочка – другую, рядом с нашей. Мы разошлись по комнатам, договорившись встретиться через час в коридоре.

Комната оказалась довольно большой и не очень грязной, по моим меркам, но дед был явно не в восторге – это читалось по его лицу. Оно хоть и не выражало степень крайней брезгливости, но и счастливым его никак нельзя было назвать. «Ишь, какой привередливый чистюля выискался!» – подумалось мне, опять же не без злорадства. Мне было вполне комфортно, и я с любопытством принялся наблюдать за Дормидорфом. Он с ахами и вздохами тщательно осматривал комнату, то сдувая из труднодоступных мест вековую пыль, то придирчиво ощупывая чем-то заинтересовавшие его предметы обстановки. Мне вдруг подумалось: «Эко тебя разбирает, старина! Тебя бы в наши гостиницы «на стажировку». Особенно в государственные, хотя и частные не намного лучше, а те, что соответствуют по чистоте и порядку – не по карману обыкновенному человеку, зарабатывающему себе на жизнь честным путём. Хотя и те, в которых бардак, тоже не по карману, этим-то они как раз похожи».
Ну да, санитарное состояние нашего пристанища оставляло желать лучшего, зато, к моему счастью, две огромные кровати стояли в разных концах комнаты. Мы не преминули воспользоваться этим обстоятельством и удобно развалились на них. И сразу всё переменилось, стало казаться не таким уж гадким и отталкивающим. Жизнь начинала вновь приобретать остроту ощущений и красочность восприятия, обратно пропорционально уходившей невесть куда усталости.
За стенкой то и дело раздавался густой бас, перекрываемый тонкозвучными сердитыми выкриками. Очевидно, друзья что-то снова не поделили или Юриник отыгрывался, пытаясь поквитаться с Дорокорном за сок.
– Наверное, решают, кому какая кровать достанется, – предположил я. Дед одобрительно хмыкнул. Потом кто-то принялся остервенело двигать что-то тяжёлое туда-сюда, как заведённый, и раздражённо колошматить в стены. После этого всё стихло.
Через некоторое время Дормидорф недоуменно поинтересовался:
– Почему в твоём мире люди настолько не уважают себя и друг друга, что живут в такой грязи, как здесь? Их что, непутёвые родители и вовсе не приучают с детства к порядку и чистоте?
И тут меня понесло, ибо и самого всегда это крайне раздражало. Я разродился пламенной речью:
– Приучают, только в жизни-то они повсеместно видят обратное. И многие тоже начинают пачкать там, где живут. И пачкать – это ещё мягко сказано, точнее – поганить. Бывает, вырастает такой засранец, занимает, как ему и ему подобным кажется, ну, очень высокое положение в обществе, и тогда уже начинает пачкать в особо крупных размерах. И невдомек подобному пачкуну, что высокое положение определяется не набитостью отвисшего кармана, а поступками и тем, чего за деньги никогда не прикупишь, что находится в голове. Там-то у них как раз и процветает буйным цветом вопиющая ущербность. Бывает, что за материальные блага такой предприимчивый умник своим «волевым» решением позволяет завозить смертельно-опасные отходы или устраивать свалки там, где до него были чистые поля, леса или реки. А потом он похотливо подсчитывает барыши и потирает в желчном экстазе свои трясущиеся ручонки. Засранец, одним словом, он везде остаётся таковым и умудряется уделаться везде, такая у него особенность и стиль жизни.
Дормидорф, не веря своим ушам, всё тужился понять, что я ему только что выпалил. Он вновь осторожно поинтересовался:
– А что же нормальные люди этому пачкуну не помешают? Ему же место под дальним и самым густым шиповником!
– На его стороне как раз то, что должно бы ему помешать. В том и суть, что там все пачкуны заодно с поганцами, рука руку моет. Да и своих мозгов у них нет, они атрофированы или напрочь отключены мздой. Как метко заметил А. С. Пушкин: «он чином от ума избавлен». У нас там сложился, слежался, скатался огромный пласт, целая нация, самая обширная на земле, нация отпетых пачкунов и самоотверженных засранцев, а так же сочувствующих им алчных поганцев.
Всевозможные проявления и составляющие чрезмерной жадности во всех степенях и видах крайне вредны для каждого разумного организма и для всего окружающего. Вредят же они, в первую очередь, их «счастливым» обладателям-носителям, которые всю свою жизнь подчиняют стремлению поиметь всех и вся, обобрать, хапнуть побольше того, что они считают благом для себя, ненаглядного.
Жадность – изощрённый вирус, который развивается в душе человека и порабощает его со временем целиком со всеми потрохами. Такой человек всё вокруг созерцает через искажённую призму своего порочного восприятия. Он сам взлелеял свой порок, бережно вырастил и самозабвенно отказался бороться с ним – бороться с самим собой, как известно, есть наиболее трудное из всего возможного.
Есть ещё и вторая, обратная сторона этого явления – такие люди не только жаждут брать, но обязательно очень туго, скрепя сердце, отдают, даже если знают, что потом могут получить гораздо больше, но им этого никогда не понять. От своей жадности они не желают перетруждать себя размышлениями на подобные темы, у них врубается очередная, созданная ими самими система защиты, и их логика не поддаётся объяснению, она просто оберегает своего хозяина от перегрузки мыслительными процессами. Так развивается патологическая жадность. Каждый знает таких людей. Нормальными людьми их уже не считают даже такие же жадины, как они сами. И всем им не разглядеть «бревна» в собственных очах. Сей порок сродни самым тяжёлым психическим недугам и, больше того, он зачастую берёт оттуда своё начало. Жадность всегда губит самые прекрасные начинания. Вот возникает некое чувство близости между людьми, где один поражён вирусом жадности и маскируется до времени. Но шила в мешке не утаить, и он начинает, как паук, высасывать все соки в своём одержимом стремлении получить как можно больше удовольствия, тем самым убивает возникшее чувство, которое стоило бы лелеять и относиться бережно, дабы не пресытиться раньше времени.
Подобным людям очень тяжело излечиться, причём они могут быть вполне состоятельными материально и потому считать себя успешными людьми, они и успех измеряют количеством материального!
Кстати, многие пороки написаны на внешнем облике, видны даже степени и длительность пребывания в некой безумной страсти. А уж если пообщаться с таким человеком какое-то время, сразу и не отмоешься. Но зато это бывает очень поучительно, тем и интересно – увидев порой некоего хапугу в трясучке жадной бьющегося, ужаснёшься и пытаешься посмотреть на себя со стороны, чтобы ни в жизнь самому не уподобиться!
Задумавшись каждый о своем, замолчали. Когда же пришло условленное время, то прихватив рюкзаки и шест, вышли из комнаты. В коридоре нас уже поджидали Юриник с Дорокорном. Дормидорф поинтересовался у них, старый хитрец:
– Мы слышали ваши голоса. Неужели вы о чём-то спорили? Не могу в это поверить, вы же такие дружные ребята! И что между вами произошло на сей раз?
– Да никак не могли решить, кому на какую кровать ложиться.
Дед взглянул на меня:
– И что же решили?
За них ответил я:
– По очереди меняться местами, чтоб никому не было обидно!
Все удивлённо уставились на меня. Оказалось, что я опять угадал. Но мне не трудно было догадаться об этом, ведь так поступают все, кто не может о чём-то договориться. Делать что-либо по очереди – есть решение многих проблем в будущем. Только многие не хотят этого понимать в настоящем и потому теряют порой всё, что имеют, в том числе и будущее. Кстати, оказалось, что ни Юриник, ни Дорокорн ничего не двигали и в стены не стучали, хотя шум тоже слышали. Мы решили отнести это к загадкам, но у меня мелькнула мысль: «а что, если это какой-нибудь домовой разбушевался или нечто подобное в этом роде, раз в этом мире существует столько сказочных персонажей?». Но вслух говорить этого, конечно, не стал.
Оказавшись на улице, мы пошли в сторону центра селения, внимательно прислушиваясь к тому, о чём говорили проходящие мимо нас люди. Говорили, в основном, о предстоящем вечере, о том, где провести время, что поесть и выпить, сыграть ли в карты, кости или, для разнообразия, сделать ставку на петушиных или собачьих боях.
Дед, слушая это, с каждой минутой всё больше мрачнел, и даже Дорокорн с Юриником не подшучивали друг над другом. Зато я не видел во всём этом ровным счётом ничего необычного. В моём мире люди тоже почти каждый день, а уж вечер точно, ищут себе всё новых развлечений, а заодно и приключений на свои многострадальные задницы. И, конечно, находят: дискотеки и бары, рестораны и клубы распахивают вожделенно перед ними двери. Раньше такого не было и в помине, правда, были свои перегибы, а сейчас все будто с цепи сорвались, особенно молодые и совсем юные. И ведь никому до этого нет дела! Всем наплевать с высокой колокольни на то, что происходит явная и неприкрытая деградация общества, лишь бы прибыль шла, а там, хоть трава не расти – деньги-то, как известно, не пахнут! Конечно, есть и у нас нормальные люди, понимающие бесполезность и даже вредность подобного никчёмного образа прожигания своей единственной жизни. Жаль только, что их не так много.
День неудержимо клонился к вечеру, а мы всё шатались по улицам, как неприкаянные. Юриник с Дорокорном несколько раз пытались затеять спор, но это получалось у них вяло и неубедительно, видимо, настроение было неподходящее, недостаточно боевое. Дормидорф обратился ко мне:
– Как ты думаешь, куда нам лучше зайти, чтобы получить побольше информации?
Я вовсе этому не удивился и совершенно спокойно ответил:
– Думаю, нужно постараться побывать везде, где только можно. Тогда мы сможем составить наиболее полное представление об этом посёлке и об устройстве местного общества. Давайте сделаем так: что первое попадётся на пути, туда и зайдём.
На том и порешили. Первым попалось игорное заведение, в котором были и рулетка, и бильярд, и карты. Множество народа играло, ещё больше азартно глазело. Было ужасно накурено, навязчиво громко шумела музыка, которую издавали несколько потасканных и не вполне трезвых музыкантов с очумело стеклянными глазами. Атмосфера была в точности, как в моём мире. Хоть я дома старался избегать подобных мест, но всё же иногда захаживал. Бывал всё больше из любопытства, а иногда от нечего делать, но это было, как говорится, давно и неправда. Словом, ничего необычного здесь для меня не было, даже возникло, как дома, сильное желание бросить всё и убраться куда подальше, туда, где тихо и не воняет. А вот мои спутники стояли, словно из-за угла пыльным мешком пришибленные, пока я не попросил их стараться не выделяться, а то на нас уже начинали обращать внимание.
У игровых столов под взвизгивание скрипок кипели страсти. Многие проигрывали, некоторые выигрывали. Зеваки, наблюдавшие за этим, горько и искренне расстраивались, когда кто-то выигрывал, и открыто радовались, когда кто-нибудь проигрывал. А так как проигравших было абсолютное большинство, то атмосфера радости не покидала это шумно-дымное место. Только радость была дикая, в корне отличающаяся от нормальной искренней человеческой радости.
Потолкавшись ещё некоторое время в этом неприятном месте, мы двинулись дальше. Вскоре забрели в другое заведение, где на некотором расстоянии друг от друга находились небольшие огороженные арены, в которых происходили собачьи и петушиные бои, а чуть в глубине тараканьи и мышиные бега. Когда на ближайшей арене два пса грызлись, обливаясь кровью и пытаясь добраться до глотки дуг друга, дед, понуро склонив голову, тихо сказал:
– В этом месте я не понимаю и не слышу животных.
Обойдя все арены, мы видели только одно: мучившихся живых существ, страдающих от ран и жестокости, и алчные лица людей, считающих ловко заработанные барыши. Долгое пребывание в этом месте выдержать было тяжело и мы пошли дальше.
Следующим местом оказалось простейшее питейное заведение, где можно было выпить местного пива, вина и всевозможных крепких напитков, настоек и наливок. Алкоголя никому из нас не хотелось. С некоторого времени я вообще не пью, а мои спутники и не пили никогда, предпочитая не одурманивать лишний раз свой мозг понапрасну, так их, видите ли, воспитали с детства. Хотя, конечно, ради интереса и в целях укрепления своих убеждений они пробовали спиртные напитки в разные моменты своей, уже сознательной, жизни. Но когда это происходит в зрелом возрасте и в малых дозах, что очень важно, то подобные возлияния, как правило, лишь подтверждают никчёмность подобного рода занятий. Другое дело – подобная пагубная привычка с детства! Тогда за человеческую жизнь никто не даст дохлого сухого гамбургера, даже если он генетически мутирован по всем теперешним правилам и стандартам.
Итак, выпив по кружке самого простого, а потому ароматного и вкусного… морковного сока, мы отправились дальше, но ничего нового и заслуживающего внимания на своём пути не встретили. А потому решили возвращаться в таверну, чтобы обсудить всё услышанное и увиденное за сегодняшний вечер и составить план действий. По дороге обратно нам то и дело попадались явно перебравшие компании, орущие и ругающиеся, поющие дурными голосами, гогочущие, словно умалишенные. И мне сразу вспомнился мой незабвенный мир накануне или во время какого-нибудь великого праздника. Даже перед выходными или в простые будние дни всё то же самое, разница лишь в количестве опитых людей, ведущих себя, словно многократно рухнувшие с дуба и всё вниз головой. У нас пьют даже дети чуть не с начальной школы, а всё потому, что пачкающие по-крупному поганцы взрослые страстно желают заработать как можно больше денег, гадёныши. Что те, кто продают, что те, кто закрывают на это глаза – все заслуживают аллеи трухлявых пней или ещё чего похлеще, ядри их в коромысло со всеми потрохами. А родителей таких деточек и вообще понять невозможно.
Мы шли молча, думая каждый о своём, о девичьем, пребывая под неприятным впечатлением от увиденного и услышанного гадства, по-другому не назовёшь. Наконец дошли до таверны, устало, вразвалочку поднялись в нашу с Дормидорфом комнату и развалились на кроватях и стульях, вытянув гудевшие ноги. Сначала единогласно решили поужинать, хотя особого аппетита не было. Разговор совершенно не клеился, а потому мы отложили его до лучших времён, надеясь, что ждать долго не придётся, так как утро вечера мудренее.
После еды дед взял со стола пряник и, заговорщицки подмигнув нам, отошёл в сторонку. Он начал что-то нашёптывать, держа пряник на открытой ладони. Я уловил только несколько раз повторяющееся слово «домовик», но и этого вполне хватило, чтобы живо заинтересоваться происходящим, а Дорокорн с Юриником, видя такое дело, тут же последовали моему примеру. И мы принялись с интересом наблюдать за Дормидорфом, ожидая дальнейшего развития событий. У нас даже настроение резко улучшилось! Мне вдруг подумалось: «коли дальше пойдёт такими темпами, то и до утра ждать не надо будет, вечер помудреет так, что дню и не снилось». Дормидорф же упрямо и настойчиво гнул свою линию: продолжал повторять что-то еле слышным шёпотом и лукаво улыбаться, поглядывая на нас искоса через плечо. Конечно, нетрудно было догадаться, что дед вызывал именно домового.
Я много раз слышал о том, что они существуют, но ни разу не видел. Вот сейчас заодно и посмотрю, обязательно полюбуюсь на это редкое зрелище. Если, конечно, деду удастся его необычный, по крайней мере для меня, эксперимент. Но что-то местный шишок не очень-то спешил на встречу со своим счастьем – вкусным мятным пряником, а заодно и с незнакомым бородатым дедом. Может, привередничал или набивал себе цену? Кто их разберёт? И вот, когда я уже окончательно потерял всякую надежду, из стены робко вышел маленький мохнатый, невероятно всклокоченный человечишка с настороженными чёрными глазками. Одет он был в старую, но чистую одежду, всю в больших и маленьких разноцветных заплатках. Нерешительно подойдя к деду на расстояние вытянутой руки, он осторожно взял у него с ладони гостинец и сразу принялся запихивать его в рот, словно не веря глазам от привалившего невзначай счастья. Домовой произнёс нараспев хрипловатым голоском, немного ворчливо и вместе с тем обиженно, по-детски капризно оттопыривая нижнюю губу:
– Что-о, одумались? Долго же мне пришлось ждать этого счастливого момента. Намучился. Хотел вас уже поторопить, да сдержался. Побоялся, что получится, как всегда. Эх, жизнь моя собачья, думал, уж никто и никогда обо мне здесь так и не вспомнит. Ладно, спасибо вам и на этом, добрые люди. Ми-ир вашему до-ому.
– Да ладно тебе причитать, угощайся на здоровье, – сказал дед, – мы и ещё дадим, коли пожелаешь. Позволь поинтересоваться, как же тебя величать и давно ли ты живёшь в этом прекрасном гостеприимном доме?
Домовой, поспешно запихивающий остатки пряника в рот, вдруг резко прекратил жевать и недоверчиво стрельнул глазами сначала на Дормидорфа, а затем и на всех нас по очереди. Он напряжённо о чём-то раздумывал. В конце концов, что-то решив для себя, он возмущённо ответил, судорожно сглотнув и продолжая удивлённо таращить на нас свои наглые глазки:
– Да вы что! Я никак не пойму, вы издеваетесь, что ли?
Мы недоумённо переглянулись и попросили домового объяснить, отчего это он так взбеленился. Для усиления положительного эффекта пришлось угостить привередливого шишка ещё одним пряником, тем самым окончательно заслужить его скупую благосклонность, которую он, как видно, и не думал расточать направо и налево. Домовик, немного успокоившись и заморив червячка, пустился в объяснения:
– Зовут меня Максимилиан, а живу я здесь очень давно. Только вряд ли это можно назвать жизнью! Эх, люди добрые, и дом этот вовсе не прекрасный, и никакой он не гостеприимный, и нет в моей жизни никакого, даже самого завалящегося счастья!
– Как же такое возможно? – искренне удивились мы практически в один голос. Домовой аж захлебнулся в нахлынувшем праведном возмущении, бьющем у него буквально через край, и вновь принялся бесноваться, передразнивая нас:
– Как такое возмо-ожно? Да та-ак возмо-ожно! Ещё как возможно! Говорю же вам, вы что, не слышите, что ли? Она у меня, жизнь, стало быть – соба-ачья или даже хуже того! И всё тут. Никто меня здесь не замечает, никто не угощает и не хочет со мной общаться! Никому я не нужен! Ну, разве это жизнь?
Все дружно бросились утешать бедного разнесчастного домового, у которого явно произошёл психологический надлом с нервным срывом одновременно, а я в это время, под шумок, предался ностальгическим воспоминаниям. Я, видимо, ещё морально недостаточно созрел для того, чтобы общаться с домовыми, которые будут закатывать истерики и плакаться мне в жилетку, а тем более совершенно не был готов утешать их. Нельзя сказать, что чисто внешне он мне не понравился, по крайней мере, никаких резко неприятных и негативных эмоций пока не вызывал. Так, маленькая дёрганая зловредная нагло-говорящая кукла, не более того. Терпеть, в общем-то, можно, и то ладно. Главное, чтоб ко мне не сильно приставал, а в принципе, подобное явление весьма необычно и даже местами интересно. Но это только первое впечатление, возможно, дальше в процессе общения я попривыкну к нему, кто знает?
Имя домового и определение им качества жизни навеяли воспоминания о моей собаке. Умный и красивый пёс, немецкая овчарка, которого, кстати, тоже зовут Максимилиан, а сокращённо – Макс. А назвал я его так в честь одного моего родственника, с которым у нас никак не получается найти общий язык и теперь, видимо, никогда не получится. Он хоть и закончил психологический факультет университета, но, увы и ах! Видеть окружающее и общаться научился в единственном ракурсе: я есть самое необходимое, ценное и значимое, а посему весь мир пусть крутится вокруг меня. Так часто бывает, сапожник без сапог. Очень многие психологи не внушают доверия совершенно, видимо, психолог – это не профессия и не призвание, а диагноз, причём крайне неутешительный и прискорбный. Такому, с позволения сказать, психологу опасно доверить даже воспитание самого завалящего и психованного домового! Подобных людей великое множество, и каждый узнает в этом описании какого-нибудь своего близкого, родственника или просто знакомого. Да, воистину нынче в каждой семье есть свой, мягко говоря, чудак, а то и не один! И очень уж не хочется, чтоб именно тебя считали таковым, но оглянуться всё равно стоит.
А собаку я назвал в честь того субъекта с диагнозом «психолог». Пусть, думаю, будет хоть одно живое существо из моих знакомых Максимилианов нормальным. И не прогадал! Парадоксально, но пёсик оказался гораздо умнее и благороднее человека, подтвердив чьё-то мудрое наблюдение: чем больше узнаёшь людей, тем больше нравятся собаки!
К действительности меня вернули жалобы домового на человеческую жадность: мол, снега зимой не выпросишь у этих людей, не говоря о том, чтобы чаем лишний раз угостить с чем-нибудь вкусненьким, что можно было бы положить на зуб.
Да, про таких говорят: дай воды напиться, а то так есть хочется, что и переночевать негде. Значит, за то время, пока я мысленно был далеко отсюда, ничего не изменилось. Пока эту плаксу не утешат, ничего нового не предвидится. И я снова предался размышлениям.
Стенания домовика повергли меня в воспоминания о близких, и я испытал вдруг щемящее чувство тоски по ним, точно кольнуло что внутри и медленно отпустило. Да, интересно бывает наблюдать, как кто-то скучает. Несколько хуже, когда скучают по тебе. И уж совсем малоприятно испытывать подобное самому, ощущать со всеми закидоноидальными прелестями! Взять собак. Те, ежели скучают, то скучают до смерти, бескомпромиссно и отчаянно, им очевидно больно физически, и они больше не желают так жить, но приходится. Объяснить им невозможно, вынь и положь того негодяя, по которому они изводятся! Знаю это не понаслышке. Мой пёс очень крутого и несговорчивого нрава. Стоило только кому-то из членов семьи покинуть поле его зрения на срок более чем одна ночь, как начинался спектакль. Он буквально не находил себе места и доставал всех окружающих своими ахами, вздохами, траурным заунывным носовым свистом, бесполезными шатаниями по всем закоулкам со сшибанием мебели, отказом от еды и периодическими всплесками безудержного лая, если ему вдруг слышались знакомые шаги или звук мотора, быть может, хлопанье дверей или оттенки запахов. А вернувшись, «блудный сын» попадал в довольно неприятную ситуацию. Открывая входную дверь, первое, что ты видел, было совершенно озверевшее и грозное, всклокоченное и скалящееся существо весом под пятьдесят килограммов! Можно было подумать, что пёс взбесился. Он подбирался осторожно, будто готовясь к броску, весь был в каком-то диком напряжении – его так и трясло мелкой дрожью. При этом ощетинившаяся шерсть стояла клочьями дыбом... и рык – грозный, звучный, раскатистый, гортанный. Кровь стыла в жилах, и ты готовился к самому худшему! Но стоило тебе выразить радость от встречи и, растопырив руки, показать, как ты желаешь обнять его, он здесь же срывался на звонкий, чистый и укоризненный лай с «ахами», а потом, от переизбытка чувств, принимался резво носиться с заносами, меняя направление, будто за ним кто гнался, после чего долгое время следовал везде за тобой, контролируя и беспокоясь, дабы ты, остолоп бесчувственный, не вздумал слинять вновь.

Продолжение следует...