«Такой прелестный ребёнок, - и так неуклюже одет», сказала нам вслед одна сухонькая старушка, когда я с мамой выходила из «Гастронома» на Покровской, главной улице города Тирасполя. Старушка явно знала лучшие времена. Может быть, она также помнила другие, довоенные магазины, а на моей памяти ничего лучше не было, чем этот гастроном. Там, стоя в очереди за плавленым сырком, можно было разглядывать богатства, лежащие за стеклом витрины.Очень интриговала меня своей позолоченой чешуёй копчёная селедка, и я даже подумывала, не это ли есть золотая рыбка; в другой витрине красовалось печенье «Крокет» и «К чаю», мягкие конфеты «Подушечки», а также мечта всего детства - какао «Золотой ярлык» в украшеной восточным орнаментом упаковке, и совершенно недоступный шоколад «Гвардейский».
Шёл второй послевоенный год, голодный и холодный, одеться было не во что, к тому же в городе с наступлением темноты хозяйничали банды,и я не раз слышала в разговорах взрослых название «Черная кошка», после чего просыпалась ночью в страхе.
Но мирная жизнь постепенно налаживалась, к тому же в Тирасполь, как и по всей стране, прибывала помощь от различных благотворительных организаций. Это были так называемые «американские подарки»: одежда и обувь для детей. Брать можно было несколько вещей, и мама выбрала мне из большой кучи на полу в комнате Городского совета мохнатую шубку, валенки с галошами и зелёную шапку с ушками, как у кошечки. Этой шапочкой я особенно гордилась, и она всем нравилась.
Мама признавалась впоследствии, что могла прийти ещё раз, но было страшно: а вдруг пришьют, как позже выражались, низкопоклонство перед Западом.
Она устроилась на работу в детскую библиотеку, в которой проработала до пенсии. Фонд библиотеки по тем временам был солидным, им пользовались также и взрослые читатели, поэтому маму знал потом весь город, как взрослые, так и дети.
А я ходила в детский сад. Мне там нравилось: давали кусочек чёрного хлеба, посыпанного сахаром, после обеда на третье был компот из сухофруктов и каждый день надо было выпить ложку рыбьего жира. Я недоумевала, почему дети отворачивались от ложки и капризничали, так что медсестре приходилось их уговаривать, а то и прикрикнуть.
Садик закрывался в шесть часов, а мама работала до семи часов вечера. Можно было посещать круглосуточную группу, но мама меня там не оставляла.
Мой детский сад находился приблизительно на полпути между городским рынком и нашим домом. Мне уже было пять, шестой год, дорога была знакома, и я ходила домой сама.
Рядом с садиком находилась кузница, возле неё мои ноги всегда застревали: там кузнец ворочал огромными клещами подковы, летели искры, шипела вода, остужая металл - это было завораживающее зрелище. По дороге домой находился центр города, и здесь всегда были люди – начиналась городская «стометровка», где вечерами прогуливалась молодёжь.
В этот день, а это был уже ноябрь, я возвращалась, как всегда, домой одна. Вдруг на этом самом пятачке в центре города меня остановила молодая, круглолицая, благополучная на вид девушка и спросила, есть ли у меня кукла. Куклы у меня не было. А хочу ли я её иметь? Да, я хотела, и непременно, чтобы она была в платьице и с туфельками на ногах. Девушка пообещала мне большую куклу с голубыми глазами и пушистыми волосами, взяла меня за руку, и мы с ней пошли.
Шли мы долго, миновали много улиц, прошли мимо разрушенного войной театра, где до войны часто гастролировала еврейская музыкально-драматическая труппа , и где мой дедушка, известный в городе портной по шитью офицерских мундиров, не пропускал ни одного спектакля.Теперь от театра остались лишь чёрные, закопчёные стены и глубокое нутро, развороченное бомбёжками. Для местных мальчишек этот разбитый войной театр был притягателен, как древний средневековый замок. Они его обшарили сверху донизу, ходили по краю стен на высоте нескольких этажей и соревновались друг с другом в храбрости.
Тем временем мы с моей провожатой вышли за черту города. Там, на просёлочной дороге она остановилась, показала мне на стоящий невдалеке маленький домик и сказала: «В этом домике твоя кукла. Дай мне шубку, шапку и валенки, я одену в них куклу и принесу тебе». Я всё послушно сняла и отдала кукле. Подозрений в моей голове не возникало, образ красавицы – куклы затмевал неокрепшее детское сознание. На ногах у меня оставались одни галоши.
Долго я стояла на месте и ждала её. Стало темнеть, и начал моросить дождик. Сообразив, видимо, что ждать больше нечего, я двинулась назад по дороге. Галоши мои утопали в грязи, и мне еле удавалось вытаскивать их из болота. Несколько раз навстречу мне попадались крестьяне-молдаване с перекинутыми через плечо мешками. Я обращалась к ним с одним вопросом: «Как пройти на Луначарского 17?» Наш домашний адрес я знала твёрдо . Но они проходили мимо, понуро глядя в землю, и даже не повернув головы.
Выбиваясь из сил и охваченная страхом, я шла дальше. Уже совсем стемнело, и вокруг не было ни души. Вдруг слева у дороги показался небольшой дом со светящимися окнами. Оттуда вышел мужчина и выплеснул воду из таза прямо на дорогу. К нему я бросилась с тем же вопросом: «Как пройти на Луначарского 17?»
Мужчина внимательно глянул на меня, взял за руку и завёл в дом. Там сидели две женщины и резали яблоки кружочками на сушку. Видимо, это был один из пунктов Опытной станции. Женщины обсушили, обогрели меня и, должно быть, расспросили. Потом мужчина завернул меня в фуфайку, посадил в двуколку и повёз в город. Впервые в жизни мне довелось ехать в таком экипаже, да ещё с лошадкой, но после всего пережитого не было радости в моей детской душе. О кукле я уже не думала.

Когда двуколка выехала на тускло освещённую улицу Луначарского, я увидела, что вдоль неё бежит моя мама, а навстречу ей идет человек с ребёнком на плечах, и мама в большом беспокойстве спрашивает его : «Скажите, там в детском саду есть ещё дети?»
Прохожий не ответил, наверное, не понял. Я, увидев маму, застыла, будто меня сковали. Мужчина, привёзший меня в двуколке, услышал её вопрос и закричал: «Женщина, вот ваш ребёнок!» Но мама с досадой отмахнулась от него, и в тревоге опять обратилась к прохожему: « Там, в детском саду ещё остались дети?»
Тут я, наконец, закричала: «Мама!»

На этом можно было бы поставить точку, если бы у этой истории не было драматического продолжения. Примерно через полгода, помню, что было уже очень тепло, мама привела меня в здание, расположенное около небольшого сквера возле Днестра. В этом скверике в то время стоял на пьедестале советский танк, первым ворвавшийся в освобождённый от немцев Тирасполь. Рядом со сквериком было здание народного суда. Мы вошли внутрь. Там посреди большой пустой комнаты стоял стул, а на стуле в профиль ко мне сидела худая, изможденная, немолодая женщина и смотрела безучастным взглядом в стену.
Мама спросила меня: «Это та женщина, которая тебя увела?» Я ответила: «Да». Мне было ясно, что это не она, та была молодая и красивая. Но я сказала: «Да», чтобы утешить маму. Что стало с этой женщиной – я так никогда и не узнала. Как и не узнала имени мужчины – моего спасителя.

Величественный памятник полководцу Суворову, основателю города, восседающему на отлитом из бронзы коне, поставили тираспольчане недалеко от здания суда, куда мама водила меня пятилетнюю. Как-то оказавшись возле этого памятника уже взрослой, я вспомнила о женщине, сидевшей на стуле, и о моих «показаниях».
Ну зачем, зачем я тогда сказала: «Да», назойливо застучало в висках. Что с ней стало? Даже если эта несчастная и была замешана в моём деле, то ведь со мной, слава богу, ничего не случилось. И потом, прошло уже столько лет ...
И вот теперь я заявляю: «Это была не она.»
Я прошу, отпустите её!