Ганноверская новая либеральная община праздновала свое открытие.
«Пойдемте, я познакомлю вас с Финкельштайном»,- сказала мне Катарина Зайдлер, крупная рыжеволосая дама, адвокат и председатель вновь образованной общины по совместительству.
«Финкельштайн?!»,- пронеслось у меня в голове. Она подвела меня к маленькому, лет семидесяти человечку с живыми черными глазами и явно крашеными волосами. После первых фраз знакомства я сказала: «Фамилия моего деда была Финкельштайн.» Человечек шутливо выставил вперед ладони, как бы защищаясь, и сказал: «Опять родственники!»
Я обиженно отошла в сторону.
Музыкально-литературный вечер начался. Финкельштайн читал небольшие рассказы Ицхак Лейб Переца, Мендель Мойхер-Сфорима, Шолом Алейхема, а я в промежутках играла еврейские мелодии на скрипке. Идиш у Финкельштайна звучал точно так же, как у моей мамы, когда она читала мне из Шолом-Алейхема. Зал был полон народу, принимали хорошо и я вдохновенно играла.
После концерта Финкельштайн подошел ко мне, поцеловал руку и сказал: «Я два раза чуть не заплакал. Один раз, когда я читал, второй раз – когда Вы играли.» Он не знал русского, и мы говорили по-немецки. Финкельштайн дал мне свою визитку и сказал: «Когда вы будете где-то играть, позвоните мне, я прийду».
***
К следующему еврейскому празднику мы с моей пианисткой Стеллой играли еврейскую программу в ортодоксальной общине. Я позвонила Финкельштайну. Он сказал, что придет с женой. Вечером из-за кулис я увидела Финкельштайна в первом ряду. Справа от него сидела молодая дама в большой шляпе, а слева – пожилая еврейка. Понятно, что эта еврейка его жена, подумала я. Велико же было мое удивление, когда после концерта Финкельштайн пришел ко мне за кулисы в сопровождении молодой дамы в шляпе. Он поблагодарил за игру, а дама сказала, что ей больше всего понравилось, как у меня пальчики бегают.
Позже, встретившись в зале, в толпе, Финкельштайн предложил подвезти меня домой. Жены его рядом с ним уже не было. Когда машина тронулась с места, он со смущенной улыбкой сказал: «Моя жена намного моложе меня.» «Das ist modern» (это современно),- только и нашлась что ответить я. Он засмеялся и сказал: «Это моя вторая жена. Первый раз я женился после войны, когда приехал в Берлин. У нас родилось трое детей: старшая девочка и еще две девочки – близняшки. Но моя жена оставила меня с детьми и ушла к другому.» Потрясенная, я только и смогла выдохнуть: «Das gibt’s doch nicht» (это невозможно). «Das gibt’s»,- горестно качнул он головой. Взгляд его устремился в одну точку, черты лица отвердели.
Мы давно уже стояли на полпути к моему дому. Мой спутник продолжал: «Потом она пыталась покончить с собой. Детей вырастил я. Старшая уже работает, младшие учатся. Они не хотели ходить к ней, но я настаивал, и они неохотно подчинялись. Теперь я женился на молодой польке из тех мест, где я жил в Польше до войны. Она любит меня, ухаживает за мной. Только она очень боится, что я умру раньше, и она потеряется в этой жизни». Я молча слушала его рассказ. Прощаясь, он сказал: «Ты мне, как сестра».

***

Однажды я списала с кассеты Ицхака Перльмана замечательные клезмерские инструментальные мелодии, которые чтец сопровождал шуточными текстами на идиш. Слов было почти не разобрать, а идея мне понравилась. Я подумала, что с текстами Финкельштайн, знающий хорошо идиш, может мне помочь. Я пришла к нему с мужем, и мы были поражены богатым, как нам тогда казалось, убранством его квартиры. Мне запомнились мраморные бюсты на маленьких круглых столиках. В гостиной стояло старинное пианино, висели большие картины в темных рамах. С его женой, стройной и миловидной даже без шляпы, мы обменялись парой дружелюбных фраз. Она извинилась, ей надо на кухню.
К сожалению, Финкельштайн не мог мне помочь: он уже плохо слышал с кассеты. Зато он угостил нас мороженым с горячим малиновым сиропом и рассказал о себе. Мы узнали, что зовут его Соломон, а друзья называют его Солек. Оказалось также, что он совладелец фирмы Gebäudereinigung in Frankfurt-am Main («Чистка и уборка» во Франкфурте на Майне), что и дает ему неплохие средства к существованию. Во время беседы в гостиную вошла молоденькая темноволосая девушка в строгом костюме, похожая на стюардессу или на секретаршу. Она принесла для нас чай на подносе. Это была старшая дочь Финкельштайна. Она и в самом деле работала секретаршей в оффисе. Очаровательная, безупречно воспитанная – Финкельштайн явно гордился дочерью. Она спешила на работу и попрощалась с нами.

***

Офицерская школа города Ганновера организовала поездку молодых офицеров по бесславным местам последней войны. Военные обратились в еврейскую общину, и мне и еще нескольким активистам предложили поехать. Все условия. Всё оплачено.
Мне не хотелось ехать - нерадостная поездка, к тому же через неделю у меня должно было быть выступление. Но, поразмыслив, я решила – поеду, и взяла с собой скрипку. Где-нибудь да найдется часок, чтобы позаниматься в течение недели.
В назначенное время мы запарковались внутри военного городка, долго искали нужное нам здание, наконец пришли в большой зал, в котором уже собралась группа офицеров. Нам объяснили, что ожидается приход генерала. Немецкий генерал! Возникли какие-то странные ассоциации. Генерал оказался небольшого роста, но встретили его с огромным почтением. После основательного инструктажа все было готово к отъезду.

Стояло лето, уже не дождливое и еще не жаркое. Автобус неспешно катил по гладким лентам сельских дорог. Двухэтажные кирпичные домики с нарядными окошками и ниспадающей с балконов геранью отвлекали мои мысли о целях нашей поездки.
Автобус был полон молодых офицеров в форме, а с ними немолодой человек в штатском с тонким лицом, похожий скорее на ученого, чем на военного. Муж шепнул мне, что это полковник. Среди военных выделялся один плотный мужичок, который всех собирал и всем распоряжался. Я окрестила его «старшиной». Кроме меня и моего мужа, от еврейской общины были две дамы: уже знакомая мне Катарина Зайдлер и худощавая брюнетка Ингрид. Я тогда о ней ничего не знала. Тут же я увидела Финкельштайна. Здесь-то я и узнала, что он бывший узник Бухенвальда.
Наш путь лежал через Ваймар. В городе мое внимание привлек оперный театр Вагнера, в котором билеты распродавались за полтора года вперед, и где сам Вагнер распорядился сделать простые деревянные кресла, чтобы их скрип будил людей, засыпающих во время его бесконечных опер. К моему мрачному удивлению, совсем рядом с храмом музыки находился ад Бухенвальда.
Распорядок дня был такой. Ночевали мы в небольших пансионатах, после завтрака ехали на экскурсию. По возвращении обедали, а потом собирались в семинарском зале, где начиналось обсуждение всего увиденного за день. В Бухенвальде я увидела своими глазами железные ворота с надписью «Arbeit macht frei». И все остальное тоже.

Вечером, во время семинара все молчали. Первой выступила Катарина. Она говорила о преследовании евреев нацистским режимом. Потом худощавая Ингрид энергичным голосом и, активно жестикулируя, рассказала о страданиях своей семьи, погибшей в лагерях. За ней заговорил Финкельштайн. Голос его звучал очень мягко и тихо. Он начал свой рассказ так: «Сейчас я перед вами спою оду одному немецкому офицеру. Семнадцатилетним юношей я попал в Бухенвальд. Через какое-то время пришел приказ перевести нас в другой лагерь. При этом нужно было быстро погрузить пакеты с бельем. У меня была повреждена одна рука. Стараясь выполнить задание, я брал один пакет в зубы, другой в руку, и так их носил. После погрузки офицер, который командовал нами, велел выйти из строя тому, кто носил пакеты в зубах. Этот офицер спас меня»,- рассказывал Финкельштайн.- «Он оставил меня при себе и иногда подкармливал.» Голос Финкельштайна звучал почти задушевно. «Как он так может?- подумала я.- Он простил?» Наверно, он не хочет никого травмировать, и тут же поняла: это и есть человечность.

***

Назавтра нам дали гида, немолодая немка из бывшей ГДР. Невыразительное лицо, простая одежда, видимо, бывшая учительница. Она рассказала, что водит экскурсии несколько раз в неделю, что очень много школьников целыми классами приезжают, и работы много. Она начала нас водить, все показывать и рассказывать. По мере того, как длился ее рассказ, из глаз ее начали сочится слёзы, а к концу она уже не удерживалась от рыданий. С нее можно было бы писать кающуюся Магдалину. Её лицо больше не казалось мне некрасивым. Я подумала, что если она все экскурсии так водит ... Но, может быть, она узнала, что в группе есть евреи.
Вдруг я услышала, что меня возбужденно зовет Катарина, велит взять скрипку, которую я не оставляла в отеле, и идти с ней. Мы пришли в высокое здание с кирпичными сооружениями. Это был крематорий. Там вдоль стены уже выстроились офицеры. Головы их были покрыты белыми носовыми платками. Кипа была только у Финкельштайна.
Меня поставили рядом с дверцами печей и сказали играть что-то еврейское. Я сыграла первую страницу «Кол Нидрей» М. Бруха, а Финкельштайн произнес молитву. В этот день я больше ничего не помню.

***

Меня очень удивлял полковник с его интеллигентным лицом, тонкими кистями рук и печальными глазами. К тому же он так деликатно говорил офицерам, прощаясь: «Пожалуйста, не опаздывайте завтра». Я подумала, что он не может быть военным с такими аристократичными манерами, по крайней мере, я таких не видела. Зато «старшина» полностью соответствовал своему званию. Он целый день носился среди всех, и ему подчинялись.
Однажды мы с Финкельштайном стояли в каком-то месте, про которое нам что-то рассказывали. В стороне от меня была группа офицеров, с ними был «старшина». Нетерпеливо, недовольными взглядами они оглядывали все вокруг и переговаривались. До меня донеслись обрывки их разговоров: «Да ничего особенного тут не происходило. Ничего такого ужасного». Заметив мой взгляд, они замолчали. Хорошо, что Финкельштайн уже плохо слышит, подумала я.

***
Последним пунктом нашего путешествия был концлагерь Берген-Бельзен. Здесь пятнадцатилетняя Анна Франк не дотянула два месяца до освобождения. В этом лагере было особенно много детей, поэтому тут расположили музей, где выставлены детская одежда, обувь и игрушки. Нам рассказали, что уже после освобождения в этом лагере умерло много людей, из-за того, что американцы, не подумав, стали кормить истощенных до предела людей галетами, консервами и шоколадом.
Утром, перед отправкой на экскурсию я, дождавшись пока полковник и «старшина» останутся одни, подошла к ним и сказала: «Пощадите. Я сегодня не поеду». Они недовольно глянули на меня, но промолчали. Все поехали, в том числе и Финкельштайн, а я осталась и взялась за скрипку, благо концерт был на носу.
Вечером на семинаре поднялся высокий офицер лет тридцати и стал делится своими сегодняшними впечатлениями. Закончил он с трудом, слезы душили его, и он не скрывал их. «У меня у самого двое детей»,- сказал он. Правильно я сделала, что не поехала с ними.

***
Поездка наша закончилась, и я с Финкельштайном рассталась надолго. На рубеже тысячелетий мы с мужем переехали в Берлин. Моя пианистка Стелла выстроила себе в Ганновере большой дом с залом о двух роялях, новейшей усилительной аппаратурой и двумя буфетами. Тут же она организовала свою музыкальную Академию, где преподавала и часто устраивала сольные концерты. Приближался день ее тридцатитрехлетия. Стелла хотела отметить его широко и пригласила меня выступить с ней в концерте. Предполагалось сыграть два отделения – одно классической музыки, другое клезмер. «А кто будут слушатели?». «Мои ученики»,- ответила Стелла. Тогда я вспомнила о Финкельштайне и попросила его пригласить, зная старика как ценителя еврейской музыки. «У него недавно умерла жена»,- сказала мне Стелла. «Бедная»,- подумала я о его первой жене. «Себе жизнь испортила и его сделала несчастным. Ну, теперь уже все позади».
Финкельштайн явился с двумя букетами. Он немного опоздал и едва нашел себе место в переполненной гостиной.
В первом ряду передо мной сидела молодая женщина. Она слушала музыку сосредоточенно, лицо ее было неподвижно, руки ни разу не поднялись в аплодисментах, хотя слушатели рядом открыто выражали свое удовольствие. Я начала слегка нервничать. Первое отделение завершилось очаровательным концертом Гайдна для фортепиано в сопровождении оркестра, записанного на кассету. Блестящая пианистическая техника, сверкающая люстра, мерцание хрустальных бокалов – все слилось в праздник музыки и света. В антракте, не отходя от рояля, я спросила Стеллу о женщине, сидевшей в первом ряду. «Она недавно потеряла мужа»,- был ответ.
В толпе гостей я увидела Финкельштайна. Пробившись к нему и поздоровавшись, я с автоматической любезностью спросила: «Wie geht’s deiner Frau? (Как поживает твоя жена?)». Вдруг лицо его сморщилось, из глаз его как бусинки посыпались слезы. «Я же вам сказала, что его жена умерла,- сказала неожиданно выросшая за моей спиной Стелла.- Было объявление в газете». «Krebs» (рак),- сказал Финкельштайн печально. Дар речи покинул меня. Молодая стройная женщина, опасавшаяся, что он умрет раньше, теперь опередила его.
Во втором отделении мы играли еврейские мелодии – грустные и веселые, песенные и танцевальные. Молодая женщина, потерявшая мужа, начала понемногу улыбаться, потом стала аплодировать, а к финалу она уже смеялась и радовалась вместе со всеми гостями. «Слава богу, ей стало немного легче»,- подумала я.
Финкельштайн вручил нам букеты и распрощался.

***
Он позвонил через много месяцев. Приезжает в Берлин. С другом. Хочет встретиться. Пригласил в ресторан, безумно фешенебельный и пустынный в дневное время. Еда изысканная и безвкусная. Финкельштайн все время улыбался. Его друг не уставал развлекать нас. Мы расстались, светло довольные друг другом.
Следующая встреча состоялась в поместье Hasperde в доме графа Зигмунда Адельманна, нашего давнего приятеля и благотворителя. В начале нашей эмиграции он, как положено графу, поддерживал группу музыкантов, обитавших в замке его предков под городом Гамельн. Этот замок стоял рядом с его домом, и теперь, проданный, был приспособлен для приема еврейских беженцев из бывшего Советского Союза. Зигмунд организовал первые концерты группы музыкантов, среди которых было много первоклассных. В это же время я занималась с его младшей дочкой клавиром. Я оставалась в доме на выходные, когда графья уезжали в гости. Так и пошло.Туда и был приглашен Финкельштайн. Он приехал, веселый и легкий, обошел весь парк и дом. А вечером, поужинав, улегся спать в отведенной ему комнате. Утром его дочка звонила без конца, беспокоясь, как он доберется до вокзала, и как он преодолеет тридцать восемь километров, отделяющих графское имение от Ганновера. Добрался.

***
Этим летом, встретившись со Стеллой, я спросила её, как Финкельштайн?
«Хорошо»,- сказала Стелла. Он недавно отметил свое девяностолетие, и она была приглашена играть на его юбилее. «Такой весь белый, как одуванчик, и дочери вели его под руки».
«Жив курилка»,- восхитилась я. Надо будет, когда буду в Ганновере, навестить его.
А вдруг, все-таки он мне родственник?