Начало 60-х годов богато знаковыми событиями, определенно, мирового масштаба. Главное - это полет Юрия Гагарина в космос, когда все люди радовались как дети: целовались на улице и обнимались, как братья и сестры. Потом полеты в космос посыпались как горох, и все дети мечтали и о космических перелетах, и о других планетах. Это и приезд молодого лидера Кубы - Фиделя Кастро, когда вся страна: от мала до велика, искренне радуясь, распахнула всю свою душу этому красивому, смелому и бесконечно родному всем человеку. Свобода витала в воздухе и в глазах каждого искрилась неподдельная вера, любовь и надежда. Зазвучали бардовские песни и новые стихи… Наконец, это и массовая реабилитация, которая вернула многим семьям потерянных родных. Вернулись и наши родственники. Это были старшие сестры моего дедушки: тётя Настя и тётя Оня. Их мужья были расстреляны в 1938 году. Они сами - осуждены на длительный срок без права переписки.
В коридоре раздался телефонный звонок, но никто не подходил. Настойчивые гудки заставили меня оторваться от уроков, и я взяла трубку. Откуда-то издалека мне слышался странный истерический какой-то потусторонний смех женщины. Сначала я не узнала кто это, но потом, когда она поняла, что у телефона ребенок, назвалась: сказала, что это – тётя Оня и ещё она сказала, что Алекс умер, и, чтобы я позвала маму. Я оцепенела от страха: это совсем не смех или, может, это и был смех, но не от радости, а от страшного горя, когда ты, даже, плакать не можешь. Значит, люди смеются не только когда им весело – для меня тогда это было потрясение! Слезы радости - это всем известно: когда я побеждала на своих детских соревнованиях, тоже плакала и смеялась. От слез уходит напряжение и приходит радость победы - это часто бывает. Я отошла от телефона, передав трубку маме. Во мне остался звучать этот чудовищный смех; тогда ни о чем другом я уже не могла думать…
Каждое лето недели на две мы отправлялись в Прибалтику на своей машине. Вот и тогда «Победа» кофейного цвета чинно и благородно везла наше семейство по направлению к Таллину. Миновав виртуальную границу между Россией и Эстонией, мы совершенно реально попадали в другой мир. Вместо живописных просторов, вольных ветров, бескрайных полей и покосившихся русских изб, с прохудившимися крышами, перед нами являлись невыносимо-аккуратные домики, ухоженные садики, дворики и люди. Люди говорили тэрэ, и мы говорили тэрэ тоже. Весь огромный мир сужался для меня до этого коротенького «тэрэ», мне хотелось кричать во весь голос: з-д-р-а-в-с-т-в-у-й-т-е! Хотелось дышать глубоко, но не получалось, к горлу подступал ком, очень хотелось плакать, но показывать родителям, что я начала скучать по дому, было нельзя.
Наш путь пролегал через Кохтла-Ярве – довольно большой промышленный регион Эстонии. Повсюду высились терриконы – холмы из отработанной породы. Эти пусто породные холмы напоминали пейзаж какой-то другой планеты, а мы всё ехали и ехали. Я смотрела, смотрела в боковое окно машины и, к счастью моих родителей (у меня была «морская» болезнь от машины), заснула.
Когда меня разбудили, машина уже никуда не ехала, а стояла около двухэтажного дома. Все уже были на улице, и красивая, высокая женщина, с пышными седыми волосами, обнимала мою маму – это была тётя Оня. Мы с братом приходились ей внучатыми племянниками, ну, а моя мама – племянницей. Рядом с папой стоял невысокого роста, абсолютно лысый, человек, они разговаривали, и я слышала какое-то странное отличие его речи от нашей и с любопытством подошла. Приобняв меня за плечи, тетя Оня сказала, что это – Алекс. Так я впервые услышала иностранный акцент и иностранное имя: это был не дядя Ваня, не дядя Саша и не дядя Вова, как я привыкла называть родственников, а просто – Алекс, это пугало меня и поэтому я никак его не называла. Да это было и не нужно. Они с папой обсуждали политику: говорили о культе личности Сталина и о Хрущёве. О последнем Алекс говорил только восторженно и глаза его светились искренней благодарностью и радостью. Говорили они и о снятии Хрущёва. Мне эти разговоры о политике были скучны, но наблюдать за Алексом и, особенно, за Оней было очень интересно. Я с удивлением обнаружила, что Оня любит Алекса какой–то, непонятной мне, любовью, она всякий раз смотрела на него глазами, излучавшими теплый свет, неспешно подходила и обнимала, касалась щекой его лица. Она как бы вся растворялась в нем и была спокойна и счастлива. К вечеру ее глаза сделались потерянными – он уходил на репетицию церковного хора, а она не могла расстаться с ним ни на минуту. Тогда Алекс предложил ей показать нам город, и она согласилась, правда, мыслями Оня с нами не была: она что-то говорила, показывала, но ни прогулка, ни родственники ее не интересовали. Меня же очень изумило то, что Алекс поет, а уж церковный хор был вообще за гранью моего понимания. В нашей нормальной советской семье никто в церковь не ходил, более того: ни моя мама, ни мой брат, ни я сама крещёными не были. Он – «другой», проносилось в моей голове и становилось неуютно – я хотела домой, но это было только начало путешествия.
Зазвонил колокол, и люди потянулись на службу, правда женщины шли с непокрытой головой: значит и в церкви у них всё не так. Почему я так решила? А вот почему: была у меня во дворе подружка – хорошая, но очень тихая, почти забитая девочка. Её мама была очень религиозна и ходила в церковь на Серафимовское кладбище к заутрене и ко всенощной. На её голове всегда был повязан платок, волосы своей дочери она мазала маслом и тоже убирала под платок и еще, отправляя нас на прогулку, она осеняла нас крестом и говорила: «Христос с вами». От этого мне становилось не по себе. Вот на этом все мои познания о религии и церкви заканчивались. Всё, что касалось церкви, было для меня запретно, а значит загадочно и таинственно.
«Потухшая» Оня показывала нам городок, а назывался он очень странно Йыхви, на краткое «и» я знала только одно слово: йод. Оня рассказывала нам в основном про магазины: про то, что цены на вчерашние молочные продукты дешевле, а продукты позавчерашие чуть не бесплатно можно взять и я подумала, что коммунизм здесь – уже, совсем, рядом. А брату купили синюю эстонскую фуражку, и он стал походить на «другого».
Алекс вернулся к ужину, Оня расцветала на глазах и хлопотала около стола, а я все смотрела и пыталась понять, что объединяет их, таких разных, абсолютно не похожих друг на друга людей. За столом они сидели рядом, и мне казалось, что у них одна кровеносная система, потому что в унисон пульсировали жилки: у неё на шее, а у него на виске. Мама и папа тоже сидели за столом, папа шутил и тут же сам смеялся над своими шутками, а мама не смеялась, наоборот - была недовольна. Я подумала тогда, что у Они и Алекса такое было бы невозможно! Они бы сидели и смеялись вместе, соприкасаясь родственными душами. Да, ведь это - любовь! Как в сказке: они жили долго и счастливо и умерли в один день. Я ела шпроты, запивая их лимонадом, и мыслями была далеко: почему у нас, в большой семье, дружно не стучат сердца, почему мы обижаемся, ссоримся и даже иногда не разговариваем друг с другом? Почему? За столом ещё одно поразило меня: из разговоров я поняла, что жена Алекса после его ареста ещё до войны уехала с одним сыном в Америку, а другой был коммунистом и остался здесь и он сидел с нами за столом. Оказалось, что они переписываются. Мне даже подарили необыкновенный карандаш - черный и очень красивый. При нажатии на кнопку появлялись металлические щупальца, и выдвигался грифель. Эту кнопку можно было вывинтить и использовать как точилку. Отточенный грифель писал мягко и не царапал бумагу. На самом карандаше было что-то написано золотыми буквами, ещё к нему прилагался комплект грифелей – настоящее сокровище! Тогда Америка была для меня дальше космоса! А тут письма, посылки, телефонные переговоры и даже встречи! Карандаш из США - в моих руках – сознание переворачивалось: всё далёкое было здесь рядом, а всё близкое мне и родное – далеко… Я скучала всё больше и не понимала, как Оня здесь живёт?...
Наутро меня бледно-зеленую (шпроты с лимонадом остались в унитазе) усадили в машину. Оня махала нам на прощанье рукой. Алекс стоял рядом.
На своей машине мы неспешно проехали Эстонию, посетили сказочный город Таллин с его улочками-ногами и толстыми тётями-башнями. Вечный Томас встречал и провожал нас, крутясь на флюгере, потом Латвия и Рига с её, воспетыми в песне, улочками, весёлая Юрмала, и ещё много литовских городов и городочков. Дальше Литва: загадочный Вильнюс и янтарная Паланга, а мы всё катили и катили по дороге, ведущей в Калининград. В голове моей смешались все города и страны, чем дальше мы уезжали, тем острее я хотела домой. Возвращались обратно мы совсем другим путём и из Латвии попали прямо домой - в Псковскую область. Смешно? А я была ребёнком и почему-то на своей земле повеселела, мне нравились пейзажи за окном – соломенные крыши, покосившиеся сараи, родные коровы и стога сена (в Прибалтике, тогда уже, на полях лежали аккуратные брикеты сена). Ветер колыхал голубые льняные поля, и наша Победа как корабль плыла среди волн льна. Конца и края не было этим полям, голубые сменялись на жёлтые, потом на зелёные и золотистые, так мы и ехали, пока настоящее море не раскинулось перед нами – это было Чудское озеро. Песок, голубизна воды и шелест камышей… Маленький японский транзистор в добротном чехле из натуральной кожи, любимая папина «игрушка», вдруг выдал модный твист – любимчик всех советских людей, Муслим Магомаев, пел «Королеву красоты». Весёлое было купание: с разбегу - бултых в чистую прохладную воду озера - брызги во все стороны, заливистый смех и свободный твист на пустынном берегу. Усталость отлетела, мы сидели на берегу, мама разливала всем чай из красивого китайского термоса и раздавала бутерброды с очень вкусной докторской колбасой, которая подозрительно быстро зеленела. Маленький транзистор начал бубнить новости, и папа воткнул наушник в ухо, избавляя нас от обзора скучных передовиц. Теперь мы лежали на тёплом песке и не возмущали природу техническим прогрессом, и она благодарила нас всплесками лёгкой волны, шёпотом трав, трелью птички, которая зависла в космическом небе, и мягким прикосновением ветерка…
Папа очень хотел заехать в Новоржев – это была родина его родителей, и даже повёл нас в ресторан, что в Ленинграде он делал крайне редко, но праздника не получилось: неприветливое обслуживание, невкусная еда, скучный пустынный зал и любопытные косые взгляды персонала – мы здесь были чужие. Никто не заставлял меня есть, да никто и не ел, только вилками поковыряли, поковыряли и, слова не сказав, тронулись в путь – встреча с Малой Родиной не случилась…
Ну, вот мы и дома: Ленинград встретил нас дождиком, ну и хорошо, он так всех встречает! Обижаться только не надо – это такой характер у города моего, но я его очень люблю! Говорят серый и неприветливый, а я падаю в объятия его сильных закалённых «рук» и ощущаю себя с ним одним целым – теперь я - сильная, умная, красивая, и я теперь не скучаю по дому, потому, что я - дома!
В то же лето, ближе к осени приехали к нам в Ленинград Оня с Алексом. Папа возил их на «Победе», показывал город и даже привез их на дачу – показать свой дом и сад. Вот на даче я и увидела их снова. Заметила я также, что радушием к родственникам дедушки отличается только мой папа. Бабушка отнеслась к гостям с прохладцей, много лет она боялась за свою семью: за мужа, за дочь, за себя и тщательно скрывала ото всех, что сёстры мужа репрессированы, что их мужья расстреляны, еще до войны, как враги народа.
Теперь сёстры мужа вернулись: Настя живет на соседней улице, а Оня уехала с каким-то Алексом в Эстонию… И вот они здесь - на даче; несмотря на «потепление», она боится и близкого общения не хочет. А я: меня политика не интересует и родственные отношения тоже, я только сторонний наблюдатель и мне никто не мешает всё для себя подмечать, это потому, что моя персона тоже никого не интересует и я предоставлена самой себе.
Оня не интересовалась ничем. Казалось, что убери Алекса, и она сразу погибнет, в ней играла жизнь только в его присутствии: она счастливо смеялась, интересно вела беседу, шутила и слегка подтрунивала над ним, но это всё с любовью - никакого ехидства, даже намёка на какое-то недовольство. У нас тоже особенно не ругались, но недовольство… высказывали с недовольством – это уж точно!
А вот Алекс… Он без Они смог… Гостили они у нас недолго и вскоре уехали в Йыхви… Как-то раз, он ушёл петь в свой церковный хор и… не вернулся: об Оне не подумал… Сердце… Инфаркт… Ушёл навсегда…Вот и звонила, обезумевшая от горя Оня, когда я подошла к телефону…
Дедушка поехал в Йыхви хоронить Алекса и поддержать сестру, вернулся он как туча, говорил, что она от могилы никуда не поедет...
Как-то вечером, междугородний звонок разрезал тишину нашей квартиры, подошёл дедушка… Разговор был недолгим, он повесил трубку и на следующее утро уехал в Эстонию, в квартире повисла какая-то мрачная тайна.
Телефон был на длинном шнуре, но бабушка никогда не пользовалась этим, а тут внесла телефон в комнату и позвонила своей сестре… Услышала я только одно слово: удавилась…
Как это смог сделать дедушка, я могу только догадываться, но он похоронил Оню рядом с Алексом. Я помню на старом кладбище в Йыхве две одинаковые надгробные плиты на одной из которых написано Алекс *… на другой Оня Д*… - они не были женаты: ей это было всё равно, а ему…Этого я не знаю…
