Начало 60-х годов  богато знаковыми событиями, определенно, мирового масштаба. Главное - это полет Юрия Гагарина в космос, когда все люди радовались как дети:  целовались на улице  и обнимались, как братья и сестры. Потом полеты в космос посыпались как горох, и все дети мечтали и о космических перелетах, и о других планетах.  Это и приезд молодого  лидера Кубы - Фиделя Кастро, когда вся страна: от мала до велика, искренне радуясь,  распахнула всю свою душу этому красивому, смелому и бесконечно родному всем человеку. Свобода витала в воздухе и в глазах каждого искрилась неподдельная вера, любовь и надежда. Зазвучали бардовские песни и новые стихи… Наконец, это и массовая реабилитация, которая вернула многим семьям потерянных родных. Вернулись и наши родственники.  Это были старшие сестры моего дедушки: тётя Настя и тётя Оня. Их мужья были расстреляны в 1938 году. Они сами - осуждены на длительный срок без права  переписки.

 

В коридоре раздался телефонный звонок, но никто не подходил. Настойчивые гудки заставили меня оторваться от уроков, и я взяла трубку. Откуда-то издалека мне слышался странный истерический какой-то потусторонний смех женщины. Сначала я не узнала кто это, но потом, когда она поняла, что у телефона ребенок, назвалась:  сказала, что это – тётя Оня  и ещё она сказала, что Алекс умер, и, чтобы я позвала маму. Я оцепенела от страха: это совсем не смех или, может, это и был смех, но не от радости, а от страшного горя, когда ты, даже, плакать не можешь. Значит, люди  смеются  не только когда им весело – для меня тогда это было потрясение! Слезы  радости - это всем известно: когда я побеждала на своих детских соревнованиях, тоже плакала и смеялась. От слез  уходит напряжение и приходит радость победы - это часто бывает. Я отошла от телефона, передав трубку маме. Во мне остался звучать этот чудовищный смех; тогда ни о чем другом я уже не могла думать…

 

 Каждое лето недели на две мы отправлялись в Прибалтику на своей машине. Вот и тогда  «Победа» кофейного цвета чинно и благородно везла наше семейство по направлению к Таллину. Миновав виртуальную границу между Россией и Эстонией, мы совершенно реально попадали в другой мир. Вместо живописных  просторов, вольных ветров, бескрайных полей и покосившихся русских изб, с прохудившимися крышами, перед нами являлись невыносимо-аккуратные домики, ухоженные садики, дворики и люди. Люди говорили  тэрэ, и мы говорили тэрэ тоже. Весь огромный мир сужался для меня до этого коротенького «тэрэ», мне хотелось кричать во весь голос: з-д-р-а-в-с-т-в-у-й-т-е! Хотелось дышать глубоко, но не получалось, к горлу подступал ком, очень хотелось плакать, но показывать родителям, что я начала скучать по дому, было нельзя.

Наш путь пролегал через Кохтла-Ярве – довольно большой промышленный регион Эстонии. Повсюду высились терриконы – холмы из отработанной породы. Эти пусто породные холмы напоминали пейзаж какой-то другой планеты, а мы всё ехали и ехали. Я смотрела, смотрела в боковое окно машины и, к счастью моих родителей (у меня была «морская» болезнь от машины), заснула.

Когда меня разбудили, машина уже никуда не ехала, а стояла около двухэтажного дома. Все уже были на улице, и красивая, высокая  женщина, с пышными седыми волосами, обнимала мою маму – это была тётя Оня. Мы с братом приходились ей внучатыми племянниками, ну, а моя мама – племянницей. Рядом с папой стоял невысокого роста, абсолютно лысый, человек, они разговаривали, и я слышала какое-то странное отличие его речи от нашей и с любопытством подошла. Приобняв меня за плечи, тетя Оня сказала, что это – Алекс. Так я впервые услышала иностранный акцент и иностранное имя: это был не дядя Ваня, не дядя Саша и не дядя Вова, как я привыкла называть родственников, а просто – Алекс, это пугало меня и поэтому я никак его не называла. Да это было и не нужно. Они с папой обсуждали политику: говорили о культе личности Сталина и о Хрущёве. О последнем Алекс говорил только восторженно и глаза его светились искренней благодарностью и радостью. Говорили они и о снятии Хрущёва. Мне эти разговоры о политике были скучны, но наблюдать за  Алексом и, особенно, за Оней  было  очень интересно. Я с удивлением обнаружила, что Оня  любит Алекса какой–то, непонятной мне, любовью, она всякий раз смотрела на него глазами, излучавшими теплый свет, неспешно подходила и обнимала, касалась щекой его лица. Она как бы вся растворялась в нем и была спокойна и счастлива. К вечеру ее глаза сделались потерянными – он уходил на репетицию церковного хора, а она не могла расстаться с ним ни на минуту. Тогда Алекс предложил ей показать нам город, и она согласилась, правда, мыслями  Оня с нами не была: она что-то говорила, показывала, но ни прогулка, ни родственники ее не интересовали. Меня же очень изумило то, что  Алекс поет, а уж церковный хор был вообще за гранью моего понимания. В нашей нормальной советской семье никто в церковь не ходил, более того: ни моя мама, ни мой брат, ни я сама крещёными не были. Он – «другой», проносилось в моей голове и становилось неуютно – я хотела домой, но это было только начало путешествия.

Зазвонил колокол, и люди потянулись на службу, правда женщины шли с непокрытой головой: значит и в церкви у них всё не так. Почему я так решила? А вот почему: была у меня во дворе подружка – хорошая, но очень тихая, почти забитая девочка. Её мама была очень религиозна и ходила в церковь на Серафимовское кладбище к заутрене и ко всенощной. На её голове всегда был повязан платок, волосы своей дочери она мазала маслом и тоже убирала под платок и еще, отправляя нас на прогулку, она осеняла нас крестом и говорила: «Христос с вами». От этого мне становилось не по себе. Вот на этом все мои познания о религии и церкви заканчивались. Всё, что касалось церкви, было для меня запретно, а значит загадочно и таинственно.

«Потухшая» Оня показывала нам городок, а назывался он очень странно Йыхви, на краткое «и» я знала только одно слово: йод. Оня рассказывала нам в основном про магазины: про то, что цены на вчерашние молочные продукты дешевле, а продукты позавчерашие чуть не бесплатно можно взять и я подумала, что коммунизм здесь – уже, совсем, рядом. А брату купили синюю эстонскую фуражку, и он  стал походить на «другого».
Алекс вернулся к ужину, Оня расцветала на глазах и хлопотала около стола, а я все смотрела и пыталась понять, что объединяет их, таких разных, абсолютно не похожих друг на друга людей. За столом они сидели рядом,  и  мне казалось, что у них одна кровеносная система, потому что в унисон пульсировали жилки: у неё на шее, а у него на виске. Мама и папа тоже сидели за столом, папа  шутил и тут же сам смеялся  над своими шутками, а мама не смеялась, наоборот - была недовольна. Я подумала тогда, что у Они и Алекса такое было бы невозможно! Они бы сидели и смеялись вместе, соприкасаясь родственными душами. Да, ведь это -  любовь!  Как в сказке: они жили долго и счастливо и умерли в один день. Я ела шпроты,  запивая их лимонадом, и мыслями была далеко: почему у нас, в большой семье, дружно не стучат сердца, почему  мы обижаемся, ссоримся и даже иногда не разговариваем друг с другом? Почему? За столом ещё одно поразило меня: из разговоров я поняла, что жена Алекса после его ареста ещё до войны уехала  с одним сыном в Америку, а другой был коммунистом и остался здесь и он сидел с нами за столом. Оказалось, что они переписываются. Мне даже подарили необыкновенный карандаш - черный и очень красивый. При нажатии на кнопку появлялись металлические щупальца, и выдвигался грифель. Эту кнопку можно было вывинтить и использовать как точилку. Отточенный грифель писал мягко и не царапал бумагу. На самом карандаше было что-то написано золотыми буквами, ещё к нему прилагался комплект грифелей – настоящее сокровище! Тогда Америка была для меня дальше космоса! А тут письма, посылки, телефонные переговоры и даже встречи! Карандаш из США - в моих руках – сознание переворачивалось: всё далёкое было здесь рядом, а всё близкое мне и родное – далеко… Я скучала всё больше и не понимала, как Оня здесь живёт?...

Наутро меня бледно-зеленую (шпроты с лимонадом остались в унитазе) усадили в машину.  Оня  махала нам на прощанье рукой. Алекс стоял рядом.

На своей машине мы неспешно проехали Эстонию, посетили сказочный город Таллин с его улочками-ногами и толстыми тётями-башнями. Вечный Томас встречал и провожал нас, крутясь на флюгере, потом Латвия и Рига с её, воспетыми в песне, улочками, весёлая Юрмала,  и ещё много литовских городов и городочков. Дальше Литва: загадочный Вильнюс и янтарная Паланга, а мы всё катили и катили по дороге, ведущей в Калининград. В голове моей смешались все города и страны, чем дальше мы уезжали, тем острее я хотела домой. Возвращались обратно мы совсем другим путём и из Латвии попали прямо домой -  в Псковскую область. Смешно? А я была ребёнком и почему-то на своей земле  повеселела, мне нравились пейзажи за окном – соломенные крыши, покосившиеся сараи, родные коровы и стога сена (в Прибалтике, тогда уже, на полях лежали аккуратные брикеты сена). Ветер колыхал голубые льняные поля, и наша Победа как корабль плыла  среди волн льна. Конца и края не было этим полям, голубые сменялись  на жёлтые, потом на зелёные и золотистые,  так мы и ехали, пока настоящее море не раскинулось перед нами – это было Чудское озеро. Песок, голубизна воды и шелест камышей… Маленький японский транзистор в добротном чехле из натуральной кожи, любимая папина «игрушка», вдруг выдал модный твист – любимчик всех советских людей, Муслим Магомаев, пел «Королеву красоты». Весёлое было купание: с разбегу - бултых в чистую прохладную воду озера -  брызги во все стороны, заливистый смех и свободный твист на пустынном берегу. Усталость отлетела, мы сидели на берегу, мама разливала всем чай из красивого китайского термоса и раздавала бутерброды с очень вкусной докторской колбасой, которая подозрительно быстро зеленела. Маленький транзистор начал бубнить новости, и папа воткнул наушник в ухо, избавляя  нас от обзора скучных передовиц. Теперь мы лежали на тёплом песке и не возмущали природу техническим прогрессом, и она благодарила нас всплесками лёгкой волны, шёпотом трав, трелью  птички, которая зависла в космическом небе, и мягким прикосновением ветерка…

Папа очень хотел заехать в Новоржев – это была родина его родителей, и даже повёл нас в ресторан, что в Ленинграде он делал крайне редко, но праздника не получилось: неприветливое обслуживание, невкусная еда, скучный пустынный зал и любопытные косые взгляды  персонала – мы здесь были чужие. Никто не заставлял меня есть, да никто и не ел, только вилками поковыряли, поковыряли и, слова не сказав, тронулись в путь – встреча с Малой Родиной не случилась…

Ну, вот мы и дома: Ленинград встретил нас дождиком, ну и хорошо, он так всех встречает! Обижаться только не надо – это такой характер у города моего, но я его очень люблю! Говорят серый и неприветливый, а я  падаю в объятия его сильных закалённых «рук» и ощущаю себя с ним одним целым  – теперь я - сильная, умная, красивая, и я теперь не скучаю по дому, потому, что я - дома!

  В то же лето, ближе к осени приехали к нам в Ленинград  Оня с Алексом. Папа возил их на «Победе», показывал город и  даже привез их на дачу – показать свой дом и сад. Вот на даче я и увидела их снова. Заметила я также, что радушием к родственникам дедушки отличается только мой папа. Бабушка отнеслась к гостям с прохладцей, много лет она боялась за свою семью: за мужа, за дочь, за себя и тщательно скрывала ото всех, что сёстры мужа репрессированы, что их мужья расстреляны, еще до войны, как враги народа.

Теперь сёстры мужа вернулись: Настя живет на соседней улице, а Оня уехала с каким-то Алексом в Эстонию… И вот они здесь -  на даче; несмотря на «потепление», она боится и близкого общения  не хочет. А я:  меня политика не интересует и родственные отношения тоже, я только сторонний наблюдатель и мне никто не мешает всё для себя подмечать, это потому, что моя персона  тоже никого не интересует и я предоставлена самой себе.

Оня не интересовалась ничем. Казалось, что убери Алекса, и она сразу погибнет, в ней играла жизнь только в его присутствии: она счастливо смеялась, интересно вела беседу, шутила и слегка подтрунивала над ним, но это всё с любовью - никакого ехидства, даже намёка на какое-то недовольство. У нас тоже особенно не ругались, но недовольство… высказывали с недовольством – это уж точно!

А вот Алекс…  Он без Они  смог…  Гостили они у нас недолго и вскоре уехали в Йыхви… Как-то раз, он ушёл петь в свой церковный хор и… не вернулся: об Оне не подумал… Сердце… Инфаркт… Ушёл навсегда…Вот и звонила, обезумевшая от горя Оня, когда я подошла к телефону…

 

Дедушка поехал в Йыхви хоронить Алекса и поддержать сестру, вернулся он как туча, говорил, что она от могилы никуда не поедет...

 

 Как-то вечером, междугородний звонок разрезал тишину нашей квартиры, подошёл дедушка… Разговор был недолгим, он повесил трубку и на следующее утро уехал в Эстонию, в квартире повисла какая-то мрачная тайна. 

Телефон был на длинном шнуре, но бабушка никогда не пользовалась этим, а тут  внесла телефон в комнату и позвонила своей сестре… Услышала я только одно слово: удавилась…

 

Как это смог сделать дедушка, я могу только догадываться, но он похоронил  Оню рядом с Алексом. Я помню на  старом кладбище в Йыхве две одинаковые надгробные плиты на одной из которых написано Алекс  *… на другой Оня  Д*… - они не были женаты: ей это было всё равно, а ему…Этого я не знаю…