Не властны мы в самих себе
И, в молодые наши леты,
Даём поспешные обеты,
Смешные, может быть, всевидящей судьбе.

Баратынский (1823)

Удивительно, как легко я узнала этого человека. Ведь видела его, может быть, раз или два в жизни, да и то больше четверти века назад. Но об этом потом. А сейчас в маленьком зале здания еврейской общины с золотым куполом собралось молдавское землячество Берлина и его окрестностей. Звучала молдавская музыка, бурлящая, как весенний речной поток и своей энергией увлекающая за собой. Мне предложили сыграть на этом вечере. Люди ещё только собирались. За столиком у входа примостилась знакомая старушка.
Раздумывая, куда сесть со скрипкой, я остановилась в проходе. Мимо меня прошел невысокий плотный мужчина с проседью в волнистых волосах. Что-то в его облике показалось мне знакомым, и я невольно глянула ему вслед. Не может быть... В следующую минуту я уже не сомневалась. Когда мужчина, возвращаясь, поравнялся со мной, спросила:
– Простите, вас не Леон зовут?
– Да,- удивился он, быстро окинув меня взглядом,- а вы кто?
– Помните детскую библиотеку в маленьком южном городке? Моя мама работала в читальном зале. Это озадачил его. Сдвинув брови и с трудом шагнув в прошлое, он произнес:
– Да, да, припоминаю.
Мне было лет двенадцать, когда в маминой библиотеке появилась практикантка, вчерашняя десятиклассница. Хотя ей было всего девятнадцать лет, звали её по имени-отчеству: Анна Дмитриевна, что делало её в моих глазах взрослой. Она была сиротой, жила у тёти. Сотрудницы библиотеки принимали в ней большое участие. Им она доверительно рассказала, что мать, умирая, наказывала ей:
– Выходи замуж за еврея, будешь хорошо жить.
Время было послевоенное, нелегкое.
Анна Дмитриевна была грациозной стройной девушкой с тонкими чертами лица и глубокими темными глазами. Говорила она высоким голосом, слегка растягивая слова, как-будто жалуясь, и в манерах у неё было что-то барственное. Работая в библиотеке, она вечерами посещала драмкружок в городском Доме культуры. Там, среди самодеятельных актёров, она познакомилась с еврейским парнем, который учился в пединституте, играл на скрипке и неплохо пел. Это был обаятельный юноша с приятным лицом и волнистыми волосами.
Не это ли был тот самый?
Ухаживая за Анной Дмитриевной, он иногда заходил в библиотеку, и немолодые сотрудницы таяли, произнося его имя: «Ле-он!». Вскоре стало известно, что Леон женится на Анне Дмитриевне и молодые уезжают в маленький городок, где жили его родители. В нашем городе с его смешанным населением этот брачный союз никого не удивил. Все в библиотеке радовались счастью бедной девушки.
Через год я уехала учиться в столицу республики. Окончила училище, консерваторию, начала работать, у меня появилась своя семья. Прошло не одно десятилетие. Ничто не напоминало мне о судьбе девушки из библиотеки.
Однажды, переходя дорогу недалеко от дома, я увидела идущую навстречу мне Анну Дмитриевну. Внешне она мало изменилась, и голос её звучал так же жалобно-тягуче. Обрадовавшись друг другу, мы отошли в сторону, и я услышала рассказ об её жизни. Троллейбусы, шурша, проносились мимо, народ спешил по своим делам, а для нас как будто и не было этой четверти века, и мы сразу сравнялись в возрасте.
В том маленьком городке Анна Дмитриевна и её муж работали в школе, он учителем, она библиотекарем. Оба руководили художественной самодеятельностью, устраивали вечера, проводили праздники, и были в почёте. Жили у родителей Леона. Старый тесть был тяжелым деспотом, вспоминала она. Он совсем не соответствовал тому образу добродетельных мужей – евреев, который когда-то сложился у нее в голове. Мать Леона немало от него натерпелась. Так и жили. Анна Дмитриевна научилась готовить еврейские блюда, делала даже фаршированную рыбу. Выросли их два сына. Старший похож на отца.Младшего, у которого в детстве курчавились волосы,прозвали «Пушкин». В семье часто говорили по-еврейски, по праздникам пели еврейские песни, и мальчики знали идиш, а у нее с языком не вышло. Иногда ей казалось,от неё что-то скрывают, разговаривая на своём языке, и порой она улавливала недовольство во взгляде мужа. Но молчала, стараясь не думать об этом.
Анна Дмитриевна рассказывала, а я соображала:
– В провинциальном городке в традиционную еврейскую семью, не признававшей смешанных браков, сын привез русскую невестку... Ох, нелегко было ей... Но успешный муж, двое сыновей, устроенный быт, интересная работа – было ради чего терпеть. Да и она сделала все, как мама велела.
– Теперь муж задумал переехать в город побольше,- продолжала Анна Дмитриевна. Он устроился на работу в школе, поменял квартиру, которая досталась им от умерших родителей, и они живут теперь здесь, в этом районе. Вот как! В нашем районе, где мы с мужем были старожилами и пережили все этапы его становления.
Прошло немного времени, и я столкнулась с Анной Дмитриевной в дверях хлебного магазина. Мы остановились на минутку, и тут она поведала мне свою тревогу: муж познакомился с женщиной, её зовут Белла. Стал уходить из дому, одно время отсутствовал, потом вернулся. Голос её звучал совсем беспомощно. К тому же, она одна в чужом городе, ни родных, ни друзей...
– А что дети?,- спросила я.
– Дети тоже предатели,- сказала она с горечью.
– Они говорят: Ну, так папа погулял на старости лет.
В следующий раз мы сидели с ней на скамейке возле моего дома. Слушать её было невозможно. Муж всерьёз влюбился, и теперь накануне серебряной свадьбы они стоят перед разводом. Анна Дмитриевна прикрыла лицо рукой, но слёзы, несмотря на преграду, струились по её щекам. Она в отчаяньи, не знает, что предпринять, нервы на пределе, ей уже пришлось какое-то время провести в неврологическом диспансере. Она говорила и говорила, а моя душа вся исходила состраданием к ней. Ужас её положения пронзил меня до немоты. Долго сидели мы тогда на той скамейке. Слёз у неё уже не было. Она сидела прямо, смотрела перед собой и разговаривала со мной, меня не видя. Голос её звучал глухо и странно. Собравшись с мыслями, я стала что-то говорить, пытаясь облегчить её душевную боль. Но всё было тщетно, бедная женщина была безутешна. Она уже не слышала меня. Она не слышала никого. В полном смятении рассталась я с Анной Дмитриевной. Больше мы не встречались, но долго ещё в моём мозгу, как беспокойный мотылёк, трепетал вопрос: как она там?
Последующие события отвлекли меня от этих дум. К тому времени в городе уже вовсю поднимались националистические настроения. После концерта к ноябрьским праздникам, который проходил во Дворце «Октомбрие», нас, музыкантов, долго не выпускали из здания, потому что мимо шла возбужденная и агрессивная толпа демонстрантов. Первые сигналы будущих перемен в мире заставили задуматься о судьбе собственной семьи и детей. Вскоре мы эмигрировали в Германию.

***
Издали я следила за Леоном. Он подошел к привлекательной, немного полноватой женщине, сидящей за круглым столом, и произнес её имя. Боже мой, да это же она! Одного взгляда было достаточно, чтобы оценить её полную достоинства зрелую красоту. Спокойным, уверенным взглядом окидывала она зал. Леон склонился к ней, и в лице его, в мягкой его улыбке я прочла, что он любит, любит её, а она радостно подняла к нему глаза, и стало ясно, что это счастливая пара.
Вечер был уже в разгаре. Земляки делились воспоминаниями и новыми впечатлениями. Три женщины спели под аккомпанемент гитары несколько еврейских песен. Парочка активных толстячков озвучили юмористический монтаж. Прошел конкурс на лучшее знание еврейских кулинарных рецептов. После него разгорелась дискуссия о том, какую начинку положено класть в настоящий еврейский штрудл, и какое название правильнее –«штрудл» или «баклава». Атмосфера в зале стала уже совсем семейной. Где-то слышались взрывы хохота, там рассказывали анекдоты. Я сыграла, как было условлено, несколько молдавских вещей.Тут ко мне подошел Леон с просьбой разрешить ему поиграть на моей скрипке, его инструмент не в порядке. С большим интересом вслушивалась я в его игру. Играл он на удивление хорошо, с чувством и шармом, присущим одаренным самодеятельным музыкантам. Потом спел приятным тенором несколько песенок на идиш. Зал отозвался щедрыми аплодисментами.
Возвращая скрипку, Леон сказал мне, что живет недалеко от Берлина, и сыновья тоже с ним в этом городе. «А Анна Дмитриевна умерла»,- произнес он, как бы отвечая на мой немой вопрос. На лице его появилась гримаса не то боли, не то досады, а может, это было и то, и другое вместе. Прощаясь, мы обменялись телефонами, договорились как-нибудь встретиться, посидеть, вспомнить прошлое, да так и не встретились. Наверное, и не надо. Вспоминать нам было уже нечего.

«Крепка, как смерть, любовь; стрелы её – стрелы огненные...»