История эта будет не совсем обо мне, даже можно сказать, совсем не обо мне, а о платье. Об обычном бальном платье зеленого муслина, с кринолином, рукавами-буфами и воланами по подолу. Это платье изменило мою жизнь, но еще более оно изменило жизнь двух именитых семейств, потерявших ясным сентябрьским днем двух замечательных людей, ставших жертвой роковой ошибки. И всему виной был тот зеленый муслин.
Я облеку это в форму воспоминания, чтобы ты, моя дорогая Селина, поняла, почему я так поступила. Мой обет молчания – мое наказание за тот грех, что я совершила.
Итак, я расскажу тебе.

Что такое жизнь бедной родственницы при дворянском доме, я полагаю, знают все. Моя матушка, троюродная сестра Елизаветы Ивановны Штакельберг, жены графа Орлова, умерла спустя месяц после моего рождения. Батюшка, не захотев коротать земной век в разлуке со своей возлюбленной, отправил себя вслед за ней ударом ножа. Я не виню его, ведь потерять любовь очень тяжело, но все же… Иногда, сидя за вышиванием в доме тетушки, я вздыхала. Как бы было хорошо, если бы мама и отец были со мной рядом! Хоть на минутку, хоть на несколько часов увидеть их милые черты и сказать им, что я люблю их!
Тетушка, или как мы все звали ее, comtesse Елизавета Ивановна, была женщиной своеобразного склада ума и характера. Мягкая с прислугой, будь то конюший Ванька или прачка Акулина, она железной рукой правила своими чадами и домочадцами. Я ходила по струнке – утром занятия фортепиано, днем – вышивание и шитье, вечером – уроки истории, географии и греческого языка. Учила меня и ее родную дочь Катеньку старая француженка, madame Жибер, которую за глаза мы дразнили мадам Жаба. Она и правда была похожа на жабу – морщинистая, некрасивая, с голосом, напоминающим гул церковного колокола – низким и монотонным.
До сих пор помню ее уроки. Затянутая в корсет так, что лицо от удушья синело, мадам Жибер мелкими шажками двигалась по классной комнате. Речь ее была размеренной и неторопливой, с чистым и правильным русским выговором.
— Галлия была захвачена Римской империей в триста двадцать втором году до нашей эры. Центром новой, латинской Галлии стал будущий французский город Мец. Здесь, после кровопролитных боев, были восстановлены торговые пути и построен гарнизон, могущий поддерживать власть и силу империи Цезаря. Мадемуазель Катенька, повторите то, что я сейчас сказала, по-французски.
Со мной мадам Жибер была еще более строга, нежели с дочерью графа Орлова. Компаньонка барышни должна быть едва ли не более образованной, нежели сама барышня. Знания компаньонки – ее хлеб. Катенька ложилась спать, а я и мадам Жибер, взяв из кладовой comtesse Елизаветы Ивановны свечи, шли в крохотную комнатку под лестницей, где ютилась наша учительница. Открыв книгу на латинском языке, мадам Жибер отчеркивала карандашом начало и конец урока. Подшивая платье барышни, я учила длинные тексты Горация и Вергилия, читала изречения Цезаря и Нерона. Засыпали под утро, а, едва заря заглядывала в окна, нас приходила будить графиня.
— Ленивая девчонка, - говорила она мне, откидывая одеяло. – Просыпайся немедленно! Будешь долго спать – лицо опухнет. Катенька, то же и тебя касается! Просыпаемся, барышни, просыпаемся!
Лицо у меня и вправду опухало. Но только не от сна – от недосыпания. Это теперь, ложась в постель, я ворочаюсь с боку на бок и не могу сомкнуть глаз. Тогда я научилась засыпать в любое время и в любом положении, тихо ненавидя мадам Жабу и завидуя ей - на морщинистом лице не было видно и следа бессонной ночи.
Я избавилась от уроков совсем скоро – Катенька вышла замуж, и, став женой бригадира Дмитрия Новосильцева, забрала меня с собой в мужнино поместье. С этого момента закончились все наставления и советы. Отныне и навсегда моя роль была определена, и высший свет навеки затворил двери перед дочерью Петра Николаевича Перовского. Я не была расстроена, отнюдь. Матримониальные планы в отношении меня не строил ни один кавалер – история смерти отца моего пятном легла на мою репутацию. Отказавшись от девичества в пользу своего друга Катеньки, я даже кое-что выиграла. Когда у нее родился сын – наследник богатства Орловых, названный в честь деда Владимиром, я была рядом. И я навсегда осталась рядом с ним – сначала с младенцем, беспокойным, крикливым, своенравным, как мать и бабушка, потом с мальчиком – вихрастым задирой, дергавшим домашних девок за волосы. Катенька правила домом так же, как мать – сурово, строго, никому не давая спуску. Ее муж, Дмитрий Александрович, добрейшей души человек, с удовольствием оставался в тени своей красавицы-жены, правда, за ее спиной заговорщически и очень по-доброму улыбаясь – ему нравилось, что возлюбленная его Катрин – такая командирша. Он и умер так же – с улыбкой на устах, навсегда сохранившись в памяти Володи, как неотлучный спутник матушки – молчаливый и невероятно добрый.
Когда Володе исполнилось десять, стало ясно, что красивее мальчика в семействе Орловых не сыскать. Катенька заразила всех (и меня тоже) мечтами о богатой красавице-невесте, которую непременно надобно подобрать Володе, пока он еще молод. «Не хочу, чтобы Володеньке досталась какая-нибудь охочая до приданого вертихвостка», - говорила она мне вечер за вечером, перечитывая Володины письма. Я пожимала плечами. Мальчика я обожала, да и не только я – к тому времени, как молодой Новосильцев стал выходить в свет, за ним уже была закреплена репутация блестящего кавалера, танцора, великолепного наездника и фехтовальщика. Друзья боготворили Володю. У нас в доме постоянно слышались голоса, толпились гусары лейб-гвардейского полка, в котором служил Катенькин сын. Бальная зала превращалась в фехтовальную, и нам с хозяйкой дома приходилось наблюдать леденящие кровь шуточные поединки. Катенька бледнела, как полотно, и мне приходилось уводить ее из залы под руку.
— Возвращайтесь, Марья Петровна! – кричал мне вслед Володя. – Возвращайтесь, вы ведь не боитесь вида крови, я знаю.
Да, Селина, этот лихой мальчик любил меня. Совсем маленьким он называл меня «моя Мася», дергал за волосы и гладил своими нежными ручками мое лицо. Часто, еще будучи совсем мальчиком, он приходил в библиотеку, где я коротала часы за книгами, забирался на колени и, перебирая мою косу, просил рассказать историю о римлянах. Уроки мадам Жибер не прошли даром – я часами могла пересказывать Володе прочитанное. «Энеида», «Метаморфозы», «Илиада» - все то, что помнил мой тогда еще молодой и живой ум, я передала мальчику. Когда Володе надоедало, он начинал баловаться – стаскивал с моего носа пенсне, становился передо мной в позу, и, нацепив пенсне на свой курносый нос, с умным видом принимался передразнивать своего гувернера, англичанина Лорримера.
- Ви должны запомнить, Володья, что время past perfect употреблять только можно не всегда. Ви запомниль? Всегда не употреблять можно!
Я хохотала. Сделав строгое лицо, Володя приближался и нависал надо мной.
— Это нье весьело, мадемуазель Мария! Это отщен нье весьело!
Иногда, правда, и наши посиделки носили характер познавательных. Я рассказывала Володе историю на латыни или греческом, а он должен был тут же пересказать мне ее по-французски. Катенька видела, что я и ее сын очень близки, но не препятствовала, хотя, к тому времени, как Владимир Дмитриевич вырос, такая близость между старой девой тридцати семи лет и молодым человеком могла многим показаться предосудительной. Многим – но не нам с Володей. На людях я была Марья Петровна, всегда почтительно и всегда с улыбкой. Наедине улыбка превращалась в хохот, а Марья Петровна – в «мою Машу».
- Моя Маша, пойдемте в зимний сад. Я сегодня имел замечательный экзерсис с Рылеевым, хотел бы вам показать.
Чаще всего «экзерсис» означал кровоточащее плечо или проткнутую почти насквозь ногу. Я брала бинты и лечила нашего героя.
— Матушка же шуму поднимет… после того, как в чувство придет, - оправдывался Володя.
Я только вздыхала.
Как ни пытались мы с Катей предостеречь Володю от ошибки, она все же его и нас не миновала. На одном из вечеров в доме Черновых, дворян из небогатого и незнатного семейства, он познакомился с тезкой матери, Катей, сестрой Константина Чернова, с которым тогда он водил тесную дружбу. Прежде, чем мы с графиней успели опомниться, они полюбили друг друга, и Володя, наш мальчик, наша надежда, сделал девице предложение руки и сердца. Я помню ту ночь. Я по обыкновению читала, сидя в библиотеке, когда услышала, как открылась и резко затворилась входная дверь, и по коридору пронеслись мимо быстрые торопливые шаги.
На Володю это было похоже, но в то же время и нет. Он никогда не уходил к себе, не пожелав мне покойной ночи. Я надеялась только, что это не ранение, и не дуэль. Вскочив с кресла, я отложила книгу, и, сняв очки, вышла из библиотеки.
Мы едва не столкнулись. Володя был пьян – я почувствовала его дыхание, сладкое, полное алкоголя. Но не алкоголь возбуждал его чувства, я видела по лицу, по глазам, что что-то произошло. Он поднял меня над полом, закружил, так, что я вскрикнула от испуга.
— Маша, Машенька! Я – самый счастливый человек в мире! – он поставил меня на пол, как куклу, и, взяв за руку, потянул за собой в библиотеку. – Идем же, идем, я хочу с тобой поделиться своим счастьем!
Я последовала за Володей. Закрыв дверь, обернулась к нему, и была поражена смесью счастья, сомнения и испуга, отразившейся на его лице.
— Маша, я люблю, и я любим, - сказал он, и сердце мое упало куда-то в пятки. – Я сегодня сделал ее своею невестою, и хочу завтра же просить у матушки благословения для свадьбы!
— О ком вы говорите, Володя? – растерянно спросила я.
— Ангел, Катя Чернова, Катерина Пахомовна, - сказал Володя. И вдруг, приблизившись, ухватил меня за руки, тревожно и беспокойно заглядывая в глаза. – Маша, скажите мне, вы ведь на моей стороне? Вы ведь поможете уговорить матушку?
Я молчала, не зная, что сказать. Он отпустил мои руки, отошел, и, рухнув в кресло, закрыл лицо руками.
— Катерина Владимировна будет против, - наконец, вымолвила я.
Катя не просто будет против, она будет в гневе. Я любила Володю, но втайне понимала и разделяла Катину точку зрения. Негоже наследнику графа Орлова жениться на незнатной дворянке. Я представляла, в какой ярости будет моя барышня. Я представляла, какой это крах ее надежд.
— Вы должны были сначала посоветоваться с ней, Володя. Надеюсь, о помолвке не знает никто?
Он поник головой.
— Володя, неужели вы были столь безрассудны! – вскричала я, подходя ближе. – Мальчик мой, вы знаете, что так поступать негоже! Матушка…
—- О Маша! – застонал он. – Я люблю ее и хочу на ней жениться. Я знаю, что мама не разрешит, но я прошу, я умоляю вас помочь мне!
Володя устремил на меня полные слез глаза, и я поняла, что не могу отказать в участии мальчику, выросшему на моих коленях. Я кивнула.
— Я попробую подготовить ее. А вы – извольте идти спать, и завтра явиться к Екатерине Владимировне с ясной головой!
Он вскочил, схватил меня за руки и попытался поцеловать их, но я вырвалась.
— Не стоит такое дело благодарности! – и, уже мягче. – Не целуйте рук старой деве, Володя. Примета плохая.
— Я обожаю вас, моя Маша, - сказал он, светясь. – Я знаю, мы справимся с матушкой!
И, почти припрыгивая, направился к себе. Я провожала его взглядом.
В ту ночь мне снились темные колодцы. Как сейчас помню тот сон – сруб, глубокий, наполненный чернотой, и я, летящая туда, вниз. Падению все не было конца, а потом я проснулась. Вздыхая, я лежала и ждала рассвета, а когда он настал, отправилась к Кате.
Как я и ожидала, моя барышня тяжело приняла известие о тайной помолке сына. Расхаживая по спальне, простоволосая и невероятно злая, Катенька, рвала и метала.
— Жениться! В двадцать четыре года! И на ком?! На Пахомовне?! На мужичке?! Не позволю, Маша, слышишь? Я никогда этого не позволю! Я в гроб лягу, и из могилы его проклинать буду!
— Катенька, это же твой сын, опомнись! – ужаснулась я.
— Маша, он – мой сын! Он – наследник! - сказала она, останавливаясь посреди комнаты, и я с испугом поняла, что сейчас последует. – Поговори с ним. Тебя он любит, тебя он послушает. Образумь его!
— Катенька, но ведь ты – его мать! – разум мой лихорадочно метался в поисках выхода. – Он послушает, если ты его вразумишь… Но, давай подумаем… Может, эта девушка – его счастье? И, воспрепятствовав браку, ты сделаешь своего сына несчастным только потому, что она – безродная?
Катя посмотрела на меня.
— Тебе близки судьбы безродных, дружок, я знаю, - сказала она ласково. Я залилась краской, а Катя, подойдя, коснулась моего плеча. – И я также знаю, что ты любишь Володю не менее, а может, и более, чем я. Но ведь и ты, и я желаем ему того, что он заслуживает по праву рождения, nicht wahr?
Я кивнула. Заступаться на Чернову более я не могла. Я была обязана Катеньке и ее семье всем, и я не имела права решать их судьбу так же, как мои родители решили мою. Он – ее сын, ее кровь, ее плоть.
— Я сделаю все, как ты скажешь, голубушка, - сказала я, и Катя удовлетворенно кивнула.
И мы делали. Катенька завязала с семейством Черновых знакомство, всячески льстила им, ввела мать и отца будущей жены Володи в дом, а саму Катерину Пахомовну (о, надо было слышать, с какой ненавистью она произносила это отчество, оставшись со мной наедине!) – в высший свет. Володя радовался. Он денно и нощно благодарил меня, хотя я совершенно искренне отнекивалась и говорила, что мне здесь быть обязанной не за что. Мне было стыдно перед ним за предательство, стыдно перед этим двадцатичетырехлетним мальчиком за то, что я, будучи единственной наперсницей и другом его, вступила за его спиной в сговор с его властной матерью. Но что я могла, Селина, что я могла?
Со дня на день должно было быть объявлено о дате свадьбы. Но Катерина Владимировна, открыто не порицая отношений сына с Черновой, все же не давала делу хода. В узких кругах, в беседе с отцом и comtesse Елизаветой Ивановной, она всячески чернила молодую барышню. «Могу ли я согласиться, чтобы мой сын, Новосильцев, женился на какой-нибудь Черновой, да ещё вдобавок и Пахомовне. Никогда этому не бывать!» Московский свет смеялся над свадебными приготовлениями Черновых, и, наконец, настал миг, который непременно должен был настать.
В декабре, в разгар предновогодних приготовлений, в Москву прибыли Черновы – братья Кати. Константин был товарищем Володеньки, и мы ждали дружеского визита, однако, открыв дверь перед гостем, я была вынуждена отскочить – стремительной походкой в дом вошли двое – Константин и человек, которого я не знала, как оказалось, брат его, Сергей.
— Где этот подлец?! – на весь дом закричал первый. – Новосильцев! Я вызываю вас, слышите!
К счастью, у нас в это время был Рылеев, близкий друг обоих. Пока дверь в библиотеку не была захлопнута железной рукой Володеньки, я слышала, как Черновы разгневанно кричали, что забирать назад слово и позорить сестру они не позволят, что это – оскорбление фамилии, и все в этом духе.
Кажется, Катины усилия стали приносить плоды. По Петербургу носились слухи о том, что Владимир раздумал жениться. С огромным трудом Рылееву и самому Володе удалось убедить братьев невесты в том, что все осталось в силе. Свадьба была назначена тут же – только после этого Черновы уехали. Но даже Рылеев, выходя из библиотеки, был ошеломлен их решимостью.
Володя, увидев меня, поманил. Я вошла вслед за ним, затворила дверь.
— Маша, что делать? – сказал он, став ко мне спиной, чтобы я не видела его расстроенного лица. – Я люблю ее, но…
— Что?
Володя обернулся.
— Нет, ничего. Иди, прошу тебя. Мне хочется побыть одному.
Я поднялась к себе, легла на постель и стала раздумывать. Слова Володи могли означать только одно – он и в самом деле раздумал жениться. Надо было посоветоваться с Катей. Я пошла к ней. Она сидела за шитьем, но пальцы дрожали – и я поняла, что разговор Черновых о дуэли Катя слышала.
— Катенька, голубушка, все образуется, - сказала я ей.
Она уронила шитье и подняла на меня глаза, полные решимости.
— Нам нужно помочь Володе, - сказала она. – Мы должны сделать что-то, чтобы он мог отказаться от Пахомовны и не опозорить нас.
— Что же?
— Мы должны скомпрометировать ее, - сказала она.
И по взгляду ее я поняла, что этим придется заняться мне.
Вот тут, Селина, начинается самая тяжелая часть моего рассказа. Я полагаю, она покажется тебе сбивчивой, возможно, потому что писать ее мне очень тяжело. Воспоминания – это все, что у меня есть, но они порою так тяжелы, так тяжелы…
Итак, мы решили ехать в Петербург, но без Володи, который находился те месяцы в весьма подавленном состоянии духа. Пожимая мне руку, он без конца твердил «Маша, друг мой, скажите, что я могу на вас рассчитывать», но каждый раз после моих горячих уверений, вздыхал и снова требовал их. Катерина Владимировна публично подтвердила дату свадьбы, и в знак примирения семей решила устроить там же, в Петербурге, грандиозный бал. Кате, своей тезке, она подарила платье.
Ты, конечно, догадываешься, какое. Зеленое, муслиновое, цвета яблока.
— Пахомовна будет в восторге даже от платья гувернантки, - зло сказала она мне, заворачивая платье в картонку.
Чернова была.

Точно такое же, муслиновое платье, зеленое, яблочной окраски, Катенька подарила мне, глядя в глаза и спокойно и размеренно сообщая мне, где, когда и с кем я должна буду в нем появиться. Я глотала слезы и кивала. Что мне оставалось?

Зеленое муслиновое платье Чернова надевала всюду – радостно, искренне счастливая оттого, что Новосильцевы ее, наконец, признали.
— Видите платье? Екатерина Владимировна подарила, - говорила она всем. Я же, сидя позади нее на стульчике у стены (Катенька временно одолжила своей тезке меня в качестве компаньонки), чувствовала, как терзается и рвется мое сердце.
Скоро о Черновой стали ходить слухи. Ее платье видели там, где его видеть были не должны – в компаниях, сплошь состоящих из женатых мужчин, в клубах, одну в сомнительных обществах и заведениях.
Катенька описывала все это в письмах сыну. Он просил подтверждения у меня – нарочный приносил сбивчивые, полные сомнения послания: «Маша, друг мой, неужели?»
Я отвечала, стараясь писать беспристрастно. Да, видели. Да, сидела в опере в одной ложе с мужчинами.
Слухи множились благодаря мне и Катеньке. Стоило мне куда-то выйти в платье, пусть даже пройтись по улице, как кумушки растрезвонивали по Петербургу весть о том, что Катерина Чернова гуляла с мужчиной.
А потом грянул гром. Володя выехал в Могилев, официально забрать у отца невесты свое слово. Я не знаю, что сделала Катя для того, чтобы расстроить свадьбу окончательно, но оттуда Володя приехал с отказом. Свадьба расстроилась, но брат Кати, Константин, уверенный в невиновности сестры, вызвал Володю. 10 сентября 1825 года они сошлись на дуэли, после которой нашего мальчика не стало…
Ту ночь я и Володя провели в библиотеке. Он написал матушке длинное, полное нежности письмо, выпил рюмку коньяку. Усевшись в кресло напротив, попросил меня отдать письмо Екатерине Владимировне, «даже если ничего не случится».
— Моя Маша, почитай мне Данте, пожалуйста.
Я кивнула. Закрыв глаза, Володя откинулся в кресле, а я начала.
— Путь жизненный пройдя до половины, я очутился в призрачном лесу…
Не время и не место было облегчать душу, но я, вытирая льющиеся по щекам слезы, иногда еле удерживала себя от того, чтобы рассказать моему мальчику о том, какую роль сыграла в том большом спектакле я.
Утром, в пять, Володя встал, разбудил меня – я дремала над книгой.
— Не хочу будить матушку, - сказал он. – Да и вас бы не стал, друг мой Маша. Но уж очень тяжело уходить из дома вот так, без благословения.
— Удачи вам, Володя, - сказала я со слезами в голосе.
— Прощайте, Мария Ивановна, - ответствовал он, вздыхая. – Прощайте.
Он вышел. Через час Катерина Владимировна имела известие о том, что ее сын получил смертельное ранение. Через четыре дня, несмотря на усилия доктора Арендта, он умер, не приходя в сознание. Я плохо помню те дни. Я была в беспамятстве, Катенька была в беспамятстве, мы обе винили себя и друг друга. А потом, сразу после похорон, я замолчала, чтобы никогда больше не сказать ни слова.

Мне девяносто два, как ты знаешь Селина. Но вся моя жизнь делится надвое этим ужасным поступком. Я сама наказала себя – у меня нет детей, я рано постарела и стала некрасивой. Мы с Катей никогда более не снимали траура, никогда более не улыбались. Она построила на месте гибели сына церковь, куда ходила, денно и нощно возводя молитвы во искупление своего ужасного греха.
А я не могу даже молиться.