"Мамка-лялька" повесть - 17 Февраля 2015 - Произведения

Меню сайта

Стань партнером

"Мамка-лялька" повесть | Автор: Космея

[size=14]

Татьяна Лютько

Мамка – лялька

Часть первая
Глава первая

Много придумал народ прозвищ для женщин легкого поведения. В основном они непечатные. Самое «приличное» даже значится в словарях тюремного жаргона. Это «лялька». Веселенькое такое имечко, легкое. Хотя легкость та лишь неискушенным видима.
Вспоминая мою мать, царствие ей Небесное, я испытываю к ней только жалость. Даже обиды особой уже не держу за то, что родила в грехе и тем в грех чуть на всю жизнь не определила.
«Не мы такие, а жизнь такая» - придумал кто-то из русских. И был отчасти прав. В стране зеков, сексотов и блядей от власти выжить можно, лишь примкнув к одному из лагерей. Так было на Руси и до Сталина, и после. Да и сейчас не лучше. Женская плоть в историческом процессе зачастую становилась удобной разменной монетой. Об этом можно много говорить, но я остановлюсь лишь на частном случае, решившись «вынести из избы» такой вот семейный «сор». Итак…
Моя мать хотела выжить и стала блядью. Низкопробной «лялькой» из магаданских послевоенных трущоб. Не думаю, что по призванию, лишь по обстоятельствам, но некоторый интерес к «этому» у нее был всегда.
Она, еще совсем юной девчонкой, попала в один из лагерей Колымы. Зная всю эту историю, что мне пришлось выслушать еще совсем несмышленышем от нее же самой, и став взрослой женщиной, я до сих пор не могу понять, в чем было ее преступление. Нормальному человеку, а я считаю себя все же не идиоткой, даже в голову не могло прийти, что за это можно получить пятнадцать лет зоны.
А было так. Культ великого и обожаемого всем народом Сталина был столь велик, что семнадцатилетняя девочка Рая… в него влюбилась. Вы не слышали разве о таком? Думаете, любить можно только артистов и спортсменов? Артисты – они далеко. А портрет статного и гордого грузина тогда висел в каждом классе, на каждом плакате и транспаранте. И восхваляли его до небес и поклонялись ему так, что не удивлюсь, если многие из женщин той нашей страны видели вождя в своих снах. Грезила им и Раиска. Да еще как грезила! Она записывала свои постыдные сны в клетчатую коленкоровую тетрадь, писала туда же любовные письма к Нему с детальными подробностями: как она его любит, ласкает... Он ей в грезах отвечал взаимностью, поэтому Раиса старательно восхваляла достоинства возлюбленного. Опять же детально.
Где комсомолка таких «деталей» нахваталась, спросите вы? Папа у нее был хирургом и по совместительству патологоанатомом. Как большинство докторов, имел своеобразный юмор. Обсмеивал своих пациентов в узком домашнем кругу безбожно. Кое-что Рая слышала из своей комнаты, кое-что видела в толстых врачебных книгах. Их в доме никто от девочки не запирал. Вот… одно наложилось на другое, и в результате появился эротический дневник ученицы десятого класса Раисы Муравской.
А потом появились 2 тома дела по статье 58-1.

Понесло же Райку в тот вечер ночевать к подружке Светке, у которой папа какой-то там высокий пост в партии занимал. Родители подружки с друзьями на госдаче праздновали Международный женский день, а у девочек наутро была контрольная по геометрии, а вскоре и того страшнее – выпускные экзамены.
Девчонки честно позанимались, потом перемерили все наряды из шкафа хозяйки. Навертевшись перед зеркалом и нахохотавшись от души, улеглись спать в одну постель. Конечно, посплетничали об одноклассниках и завели разговор о том, кто кому нравится. Раиса возьми да и признайся в своей тайной страсти к Иосифу Виссарионовичу. Подруга сначала оторопела, потом вдруг захохотала:
- Да ты что, Райка!? Ты думаешь, у вождей «это» есть? Они же выше всех нас, смертных, должны быть! Я представить себе не могу, чтобы Ленин… в уборную ходил! Или чтоб Сталин… Мне кажется, у них «там» все не как у других мужчин. Деликатнее как-то. Ой, ну ты меня уморила!.. – И Светка опять захохотала, как оглашенная.
Райка, может, и обиделась бы. Но ей очень хотелось оправдать Сталина как мужчину в глазах подруги. Даже не вспомнив о том, что у вождя, к его чести, к тому времени уже были дети (а может, она, при всей своей «грамотности», еще не знала, от чего дети получаются?), Раиса пообещала Светланке дать почитать свой дневник. Именно он, по ее мнению, и стал бы основным козырем в защите кумира. На том и угомонились.

Дневник Рая принесла в школу на следующий день. Без всякой задней мысли. Волновалась лишь о том, чтобы Светланка его не потеряла или не залила бы каким компотом. Сама любила книжки за обедом читать. Но, открыв дневник, ее подруга потеряла и аппетит, и сон. Был все же у Райки изначальный писательский талант! Она так разрисовала свои любовные сцены с великим грузином, что Светланка сразу почувствовала, где и что женское у нее находится. Заперев дверь спальни на ключ, хотя родители были еще на службе, скинула с себя белье, которое вдруг показалось ей тесным, и стала с любопытством и страхом рассматривать свои угрожающе набухшие соски на совсем еще детских грудях. Начала исследовать свое вдруг сладко загудевшее тело... И поплыла…
В общем, чтение первой эротической в ее жизни литературы доставило Светке глубочайшее удовольствие.
А у Светки еще была подружка Роза. У Розы - Лариска и Гуля. Тетрадка пошла гулять по девичьим спальням. Потом Светка еще на несколько часов захватила дневник в свои руки, чтобы сделать выписки. За этим занятием, возбужденную, с глазами прожженной грешницы, и застал ее отец.
Дочь, получив несколько раз по физиономии, под угрозами отца «на одну ее ногу встать, а за другую раздернуть», «честно» призналась: комсомолка Раиса Муравская подсунула ей дневник в портфель, чтобы растлить честную девушку и опорочить имя великого Сталина. «Пока тетрадка не побывала еще у кого-нибудь из класса», партиец ее изъял и не счел возможным скрыть сей факт от компетентных органов, написав заявление куда надо.

Глава вторая
За Раисой пришли ночью. Может, и дрогнуло сердце у особиста, когда он увидел эту сонную малолетку во фланелевой пижаме с веселыми мишками по розовому полю. Она вышла из-за спины матери в прихожую, еще совсем не понимая, что происходит и что прошли именно за ней. Родители были в шоке. Сами жили страхами, вздрагивая от любого стука в дверь, понимая, что однажды это может случиться с ними. С ними! Но не с их Раюшкой! Она ведь еще совсем дитя! Вон какая растрепанная, недовольная, что разбудили спозаранку.
Ей сунули под нос какие-то бумаги. Дали пять минут на то, чтобы оделась. Минуту на прощание с родителями. Вытолкали во двор, который помнил ее еще младенцем в коляске. Впихнули в нутро «воронка», обрубив лязгом двери, как гильотиной, еще теплую пуповину между ней и домом. Навсегда.

Следователь, наверное, очень внимательно прочитал ее дневник и поэтому вопросов по теме не задавал. Он только спросил, сама ли она дошла до жизни такой интересной и готова ли признать свою вину. На оба ответа получил искренне положительный ответ. Соглашаясь со всем, Раиса наивно надеялась, что на этом ее беды и закончатся. Признает, раскается, и ее отпустят на поруки комсомольской организации.
В этом месте я бы похохотала над матерью. Ну, вот если бы ее Сталин поимел, может, избежала бы она лагерей. И то не факт. Но на что она рассчитывала, изнасиловав неоднократно образ отца всех народов? Орден матери-героини? Ордена не дали. Впаяли пятнадцать лет и затолкали в столыпинский вагон на одном из тупиков ее родного города.

В вагоне находилось десятка два женщин, разных возрастов, одетых кто почище, кто погрязнее, а кто и вовсе – шелк да дорогая шерсть. Вернее, остатки от былой роскоши. Сейчас они были так же забиты и запуганы, как и все остальные пассажирки – безбилетницы. Жались по углам, почти не разговаривали, переживая каждая по-своему случившиеся перемены в судьбе. Раису привезли в группе из пяти человек. Новоприбывшие чуть задержались у двери вагона, привыкая к полумраку и спертому воздуху. Поздоровались вразнобой. Разбрелись кто куда. Рая замешкалась, не зная, что делать. Даже на первый взгляд в полумраке было понятно, что она здесь - самая младшая. Женщины смотрели на нее как чудо. Поздоровалась запоздало тонюсеньким, сорванным в долгом плаче голоском: «Здравствуйте всем!»
- Господи, детей уже арестовывают! Прям из школы, что ли? - изумилась какая-то дородная женщина в заношенном фланелевом платье. Она стояла, подбоченясь, посреди вагона и, казалась, занимала все его свободное пространство. Правильнее ее было бы встретить на коммунальной кухне среди кипящих котлов с бельем. Такая она была домашняя и уютная. Осмотрев еще раз с ног до головы девчонку, она приказала:
- Ну, двигай за мной! Я тебе найду местечко, – и поплыла, как баржа, в угол вагона. Другие женщины по ходу ее движения поджимали ноги, теснились, чтобы не оказаться раздавленными этой «кухаркой». В углу оказалось немного сена, валялось какое-то тряпье.
- Сюда устраивайся! – ткнула пальцем себе под ноги толстая. – Меня Клавдией зовут. Я здесь за старшую. Сама себя назначила, а никто и не возражал. Правда, подруги?
«Подруги» отреагировало кто как. Или совсем никак. Видно было, что против Клавдии почти все, но открыто никто не выступил. Одна только «барыня» в подбитой кроликом жакетке подала веселый голос:
- Вам, Клавдия, возрази! Если вы, говорят, до самого Кремля добрались, желая страной руководить, то уж нам и подавно подчиниться надо.
- А что? Я только пожелала выполнить наказ нашего великого Ленина! Он же сказал, что «каждая кухарка может управлять государством». Только надо подучиться. Мне сосед Гришка из газеты вычитал. Он сказал: «У тебя получится. Вон как ты нами здесь командуешь. Не женщина, а командарм! Надо тебе, Клавдия, расти, развивать способности организаторские. Мы еще почитаем о тебе в газете!» Ну, я и пошла в Совнарком, выдвигать свою кандидатуру. Кто ж знал, что с меня на входе мандат потребуют? Я полагала, что каждый имеет право прийти и сказать: готов к труду и обороне на благо Родины! Разозлил меня тот солдатик! Тыкает в меня штыком и орет: «Мандат!» Слово-то какое непотребное! Вот я и вырвала у него из рук ружьишко. Повела его под конвоем по коридорам…
Женщины, слушая это повествование, зашевелились на своих местах, заулыбались…
- Клав, неужто и правда с ружьем до народных комиссаров пробивалась? – хохотнула молодая женщина в косынке, похожая на работницу какой-нибудь фабрики.
- С нее станется! – это крикнула еще одна. - Вспомните, как ее сюда конвой заталкивал! Как слониху цирковую. Вшестером справиться не могли…
Теперь уже почти все арестантки улыбались. Кто-то еще подал голос: «Рассказывай, Клава, дальше!» А Клаву два раза и не надо было просить. Она опять уже стояла посреди вагона, подперев бока.
- А дальше все быстро случилось. Набежали другие солдатики, защелкали затворами. Я «своего» на пол бросила, ногу на него поставила. Но не сильно, чтоб не раздавить. Тоже щелкнула затвором. Говорю: «А ну-ка! Ведите меня к Калинину Михаилу Ивановичу! Что это вы тут устроили? Почему у народа нет свободного доступа к правительству? Он меня должен принять и к должности определить!»
Какой-то начальник военный заорал на меня: «Оружие на землю, контра!» А какая я контра? У меня отец до чахотки валенки катал. Мать всю жизнь в поломойках… Разозлилась я и выстрелила в потолок! Аж лепнина посыпалась на головы. Напугалась сама - жуть. Пока глаза от пыли продирала, меня и свалили. Прямо на того солдатика, Царствие ему Небесное. Задавили мы его всей кучей.
Клавдия перекрестилась. Пригорюнилась.
- Не получилось у меня наказ Ленина выполнить. Если бы он знал, как били меня! Кто, говорят, тебя научил покушение устроить на Калинина? А какое покушение? Я же поговорить хотела… Он же нам, после Сталина, как второй отец. Я всегда на их портреты крещусь, хоть это и не положено. Я б за них хоть в окопы…
Очевидно, представив эту картину, женщины опять заулыбались, стали перекидываться репликами: «Это ж какой окоп надо рыть!» «Никакого танка не надо! Все враги разбегутся…»
- Клава, а давай ты у нас тут за хозяйство отвечать будешь! – это предложила женщина в косынке. – Раз уж оказались мы все вместе неизвестно на сколько… Будешь следить за порядком. Вон как прошлый раз все кинулись к котлу с похлебкой… Расплескали сколько. Ты руководи процессом. И уборную нам надо как-то организовать. Задохнемся же, если вот так и будем в угол гадить. Мы тебе помогать будем, ты не бойся.
Женщины закивали головами, загалдели:
- Давай, Клава! Руководи нашим государством! А то прям здесь и передохнем в говне.
Клава долго не думала:
- Я согласная, раз вы выносите такую резолюцию. Пока мы стоим, надо заняться отхожим местом. – И, подойдя к двери вагона, Клавдия застучала в нее пудовым кулаком.
- Эй, конвой! Открывай давай, поговорить надо!
Снаружи залязгали затворы, раздались голоса:
- Отойти от дверей! Прекратить стук! Стрелять буду!
- Начальника позовите! – Клавдия стучать перестала, но и без того громовой голос зазвучал увереннее: за спиной люди, которые надеются на нее. – У меня прошение до самого главного у вас. Имеем право!
За дверью заматерились, кто-то куда-то побежал, шаркая сапогами о гальку. Женщины в вагоне затихли.

Раиса лежала калачиком в углу на клочке сена и мысленно прощалась с жизнью. Уже в сотый раз за последние три недели. С тех пор, как ее выдернули из теплой постели и бросили в холодную камеру с осклизлыми стенами, она каждую ночь умирала от ужаса и одиночества. Ее сразу же посадили в карцер, чтобы лишить возможности общаться с кем бы ни было. «И плоть усмиришь, и молчать научишься, - сказал ей следователь. – Тебе вообще рот открывать нельзя о том, за что ты сюда попала. Тебя порвут сокамерницы. Где это видано: этакая мокрощелка вождя вымарала. Даже политические не пощадят, хотя у них своих грехов перед Сталиным хватает».
Раиска согласно кивала головой, боясь глядеть особисту в глаза, и слезы бесконечным ручьем капали на замурзанное школьное платье, почему- то ею надетое во время ареста.
Потом она во время суда каждую минуту ждала остановки сердца. Совсем не помнила лиц тех троих, что читали какие-то бумаги о ее подрывной деятельности среди одноклассников, заговоре подпольной организации… О дневнике не было сказано ни слова… И об интимных подробностях, приведших ее к аресту, тоже. Оставалась голая политика, за которую ей и дали почти столько, сколько прожила Раиска на свете. Услышав приговор, она закричала, упала со стула на бетонный пол, забилась в истерике, описалась… От двери отделился конвоир, легко, как щенка, поднял Раиску за шкирку и потащил обратно в камеру. В ту ночь смерть опять не пришла к ней.
И вот теперь этот вагон. С чужими, изувеченными и грязными женщинами. С этим невыносимым запахом… Раиске хотелось превратиться в струйку песка и проскользнуть сквозь узкую щель в полу вагона…

Наконец, с улицы раздался приказ: «Всем отойти от двери на два метра! Стоящих ближе буду расстреливать на месте!» Женщины зашевелились, подталкивая лежащих, сгрудились плотнее по стенам. Лишь в один угол никто не решился ступить…
Дверь открылась нешироко. Толпа было сделала движение в сторону свежего воздуха, но окрик «стоять!» отбросил ее назад.
Под вагоном на насыпи стоял довольно симпатичный, но сильно заспанный офицер. Он был зол.
- Что за бунт? Какого хрена шум устроили? Фу… устроили вонищу! – И полез в карман за носовым платком.
- Товарищ начальник, мы как раз по этому поводу!... – начала было громко и уверенно Клавдия.
- Это кому я тут товарищ? – лицо НКВД-шника стало наливаться кровью. – Тебе, лошадь Пржевальского? Тебе я гражданин во веки веков! С твоим-то сроком…
Не отреагировав на «лошадь», Клавдия согласно замахала руками:
- Простите, гражданин начальник! Не обвыклась еще. У нас тут такое дело… Нужник надо организовать. Сутки уже ходим под себя. Может, есть какой топор, мы бы дыру в полу прорубили… И лопату – почистить помещение. Кто попроще, и стерпел бы… Но у нас из бывших полно народу. Лежат, чувств лишившись. Задохнутся и помрут.
- А и померли бы, никто б не заплакал, – офицер явно красовался перед арестантками. - Контрой меньше, остальным кормежки больше.
- Так и говна столько же, гражданин начальник, если есть за двоих! – нашла что сказать «кухарка». – Вам же неприятно будет дверь открывать…
Военный задумался, раскачиваясь с пятки на носок. Глядя на него, наверное, не одна из обитательниц вагона подумала: «Как же хорош… В другом месте… В другое время»…
Наконец, офицер принял решение. Положив руку на кобуру, объявил:
- Никаких дырок в полу! Знаю я эти фокусы. Побег задумали, твари? За одно такое предложение расстрелять могу. Лопату получите и ведро. Сами все почистите, сами на станциях выносите по очереди. Если будет что выносить на нашем харче кроме жмуриков. Остальным на станциях к дверям вагона не приближаться. Одно движение в сторону охраны, и положим всех. При попытке к бегству.
Клавдия сложила руки в мольбе перед огромной грудью:
- Не будет никаких попыток! Обещаю вам, как уполномоченная по порядку в этом вагоне. Все сделаем, инстрУмент вернем в лучшем виде!
- Вот именно! - поднял палец к небу начальник и отдал распоряжение охране. Пока шли переговоры и устраивалась уборная, Рая очень замерзла на почти голом полу. Все ж апрель еще… Пальтишко на ней – рыбий мех. Мама справила дочке на эту весну обнову модного покроя. Только и успела девчонка покрасоваться перед подругами в первые дни весеннего тепла, не удержалась, раньше времени выскочила из зимнего. Сейчас о своем старом пальтишке на вате с цигейкой вспомнила с сожалением. Следователь сказал напоследок, что одна ей теперь дорога - на Крайний Север… А он такой бескрайний… Рая географию любила. Над кроватью в ее спальне висела карта Советского Союза, и она часто перед сном смотрела на нее… Представляла, куда бы ей поехать работать, получив диплом учительницы лет через пять – шесть… В Москве, конечно, тоже хорошо, но ведь так чего-то нового хочется… Романтики… Замуж за земского доктора выйти…Теперь вот… повезут на готовое…
Раиска затряслась от озноба и нахлынувших слез… Какая-то женщина склонилась над ней, погладила по голове, накрыла чем-то… Какое-то время спустя девчонка слегка согрелась и, не- смотря на сутолоку в вагоне, задремала…

Проснулась Раиса от толчков. Вагон дергался, похоже, куда-то двигался. Таращила сонные глаза, прислушивалась к голосам в полутьме. Женщины говорили вполголоса, тревожно, что поезд формируется, значит, скоро их отправят. Куда? Сколько ехать? На эти вопросы ни у кого не было ответов. Кто-то плакал: дети остались дома… что с ними теперь будет? Кто-то бормотал, что не все еще потеряно: Сталин помнит о них. Разберется во всем…
Клавдия сидела, как Будда, спиной к Раисе на голом полу и о чем-то думала, раскачиваясь из стороны в сторону. Настроение в вагоне было паническое. Девочка протянула руку, дотронулась до плеча Клавдии. Та обернулась, насколько ей позволила толстая шея.
- Ну, что, дитя, проснулась? Это хорошо, что поспала. Во сне все болезни и беды как будто быстрее проходят. А нас, кажется, к эшелону цепляют. Неужто без кормежки повезут? Мы ж передохнем зараз. Сутки назад баланды притащили, и все…
- А как же мне родителям сообщить, что меня увозят? Они волноваться будут…
- Эээ, девка! Телеграмму тебе отсюда отправить точно не дадут. Я, думаю, что они и сами догадаются… Посмотри, сколько народу с нами едет. Похоже, что и не один вагон. Это ж известное у нас дело: вольнодумцев в Сибирь гнать. Мне вот интересно… Тебя-то за что?
Раиса даже растерялась. Что ответить этой тетке? Правда настолько кощунственна… И следователь предупреждал о последствиях. Поймав Клавдию на слове, ответила:
- Как раз за вольнодумие… И много болтала.
- Ну, да… Язык мой – враг мой. Мне всегда моя мать говорила. Значит, ты тоже, как и я, политическая. Посмотреть на нас – ну вылитые враги народа! – и Клавдия захохотала во всю силу своих вместительных легких.
Отхохотавшись, заявила:
- Держаться вместе будем. Тебе теплее, вон я какая, как печка большая. И мне… душевнее. У меня своих детей не было никогда. Хотя мне рожать бы и рожать. Мужик мой по пьянке так меня сапогами в живот отходил, что все отбил. А потом и бросил «бесплодную». А я рада была радешенька! От изверга избавилась. Правда, растолстела потом. Но и человеком себя почувствовала! Готовым, как ты, наверное, слышала, к большим делам. Но… вот, не поняли меня…
Вагон еще раз дернулся и замер. Снаружи раздалась команда: «Отойти всем от дверей!», залязгал засов, дверь откатилась в сторону с трудом. На улице уже было довольно темно, но слабые фонари позволили разглядеть, что у вагона, насколько хватало глаз, стояли солдаты, трое прохаживались с собаками. Уже знакомый НКВД-шник был в компании с еще двумя офицерами с малиновыми лычками.
Спросил у застывших перед ним женщин:
- Трупы есть?
Клавдия, привычно стоявшая посреди и впереди всех, перекрестилась:
- Да Боже упаси! Только если не покормите народ, скоро будут. Уже на сено поглядываем. Его тоже надо подкинуть, если увозить собираетесь. Иль мало накосили в прошлом годе на арестантиков?
- Что-то ты больно разговорчивая, осужденная Агапова! Знаком с твоими подвигами. И не удивляюсь, что ты здесь, – лощеный особист оборвал Клавдию. - Слушай мое распоряжение! Я называю фамилию, каждая из вас отвечает четко «Я!». Дважды повторять не намерен.
Началась перекличка. Не у каждой из женщин хватало сил на громкое «Я». Офицер нервничал. Требовал: «Громче!», как будто не видел, кто перед ним. Как будто не знал, что им пришлось перенести. И что еще ждало их впереди. Рая тоже крикнула из-за спин женщин: «Я!», но горло полоснул холодный воздух. Она закашлялась надсадно, пошатнулась, попыталась зацепиться за стоящих рядом. Ее поддержали. Кто-то погладил по спине…
Перечислив фамилии, особист захлопнул папку с бумагами, объявил:
- Отправляемся через два часа. За это время получите еду, одежду, сено скоро должны подвезти. Я не зверь, позаботился уже. Далее, до самого места назначения, поступаете в распоряжение начальника эшелона капитана Миронова. Говорите, капитан!
Миронов, человек с холодным взглядом и бесстрастным, покрытым глубокими морщинами лицом заговорил тихо. Но в его голосе все услышали то, чего боялись больше всего: полную безнадежность в своей судьбе.
- За малейшее нарушение дисциплины, за неподчинение, за бабьи склоки – расстрел. На остановках к окну не подходить. Ничего из окна не бросать. Стреляем без предупреждения сквозь стену вагона. В кого Бог пошлет. Прием пищи раз в день. Выгрузка трупов по возможности. Больные есть?
Из глубины вагона закричали:
- У нас женщина беременная. Рожать скоро. Ей помощь нужна. И двое с температурой. Врача надо.
На лице Миронова не дрогнул ни один мускул.
- В дороге разберемся. Врач к эшелону прикомандирован. Сейчас доставайте миски. Получите паек, – и группа офицеров перешла к следующему вагону. Перекличка продолжилась.
Женщины зашевелились, зашуршали в углах. Два совсем молодых солдатика притащили котел.
Клавдия засуетилась, выстраивая женщин в очередь. Собрала миски у лежачих, велела тем, кто поест быстрее, помочь больным. Баланда в котле была совсем жидкая, по несколько крупинок на миску, если повезет, кружок картошки. Раиса сидела на сене, смотрела, как вокруг нее едят и… не шевелилась. Лишь тихая слеза по щекам… Голодные спазмы рвали ей желудок. Когда ела в последний раз? Не было сил сказать Клавдии, что у нее нет миски и ложки. Та заметила сама. Заквохтала, закричала на солдатиков при котле: «У нас пятеро новеньких! Мисок еще дайте!» Мальчишки растерялись: у них мисок не было. Один из них побежал к Миронову. Тот крикнул в теплушку, напротив которой стоял:
- Эй, контингент! Слушай мою команду. Выкинуть сюда миски и ложки умерших. Пока не сдадите, кормить не будем.
Через несколько секунд раздался звон алюминия о камни. Женщины услышали, что он покричал и у следующих вагонов.
Получив похлебку в невесть чьей, побитой миске, Рая не смогла удержаться и выхлебала все через край. Вкуса не почувствовала. Слизнула остатки слез с уголка губ. Кусок хлеба, как раз с ее ладошку, завернула в носовой платок. Не на потом, а чтобы ни крошки не потерять. Опять забилась в свой угол и затихла.
А вскоре к ним подкатила трехтонка с горой какого-то барахла.
Раздался приказ: «Принять одежду!» - и через борт в вагон полетели какие-то телогрейки, пальто, даже шинели. Женщины кинулись на это добро, стараясь захватить себе побольше. Получилась свалка, которую уже на полных правах разогнала Клавдия.
- А ну без скотства! – заорала она. – Вы еще поубивайте друг друга за драный хлам. Надо дать тем сначала, у кого вообще ничего нет. И больным. Может, нам еще потом что дадут. И сено сейчас привезут. Вишь, как заботятся! Мы все ж нужны на что-то еще…
- Знать бы на что, - вздохнула «фабричная» Валентина, кутаясь в новоприобретенную кацавейку довольно странного вида. Даже угадать трудно, какое сословие могло такое носить. - На какие рудники? Уже сколько народу повывозили. У нас полбарака уже жильцов выехало. Да все ночью, на воронке. И с концами… Друзей моих, пару семейную, что за стенкой жили, обоих… Ребенка в детдом. А у меня мама осталась совсем больная…
- Отставить о доме! – загрохотала Клавдия, - сейчас вся компания заревет. Что делать будем? На, девка, принимай телогрейку. Может, и не по фасону тебе, но потом спасибо мне скажешь. Там вата внутри, – и «кухарка» бросила на Раиску что-то тяжелое и не слишком чистое. Сама она уже успела обрядиться в невероятный кафтан. На ее фигуру как раз пришлась одёжка, похоже, с плеча какого-то дородного дореволюционного извозчика.
- Глянь, прям на меня сшито. А ведь я помню, как такое извозчики носили… Огромные такие дядьки на облучках сидели, из-под шапок зыркали. Я тогда у тетки в деревне жила, только по великим праздникам в город попадала. Все мне в новинку было. А дядек этих боялась. Но вот как все сошлось… Какой-то из них и греть меня будет! А я тебя, Раюшка. Теперь не пропадем!
И вот сено уже тоже было загружено в теплушку, в угол поставлен бочонок с водой… Дверь окончательно захлопнулась. Вагоны опять задергались. В вагоне повисла напряженная тишина…И вдруг…
С улицы раздался визг тормозов машины, а затем, еще пронзительнее, женский крик: «Галя! Галя Уварова-а-а!» Сразу же залаяли собаки, команды одна за другой: «Стоять!» «Стрелять буду!», Не подходить к составу»… И поверх этого: «Галя, доченька!» Женскому голосу вторил мужской: «Уварова! Галя!»
В полутьме их теплушки послышался изумленный всхлип… Затем кто-то закричал в ответ: «Мама! Папа, я здесь!». Темная фигура бросилась по телам сидящих и лежащих узниц к окну, зацепилась за его край, попыталась подтянуться. И опять: «Мама!!!»… И сколько же отчаяния и страха было в этом крике: «Папа, нас увозят!...» Снаружи опять хлестанул приказ: «Замолчать! Отойти от окна! Буду стрелять»… А поезд уже начал двигаться. «Нас увозят! Прощайте!» Тень на почти черной стене билась и не желала отступать перед угрозой. Уже три голоса бились о решетку вагона: «Девочка моя…»… «Галя, держись!»… «Нас увозят!»… И только голосами они были вместе… Еще слышали друг друга… А колеса под полом уже начали свой отсчет. Выстрел все же раздался… Крики оборвались… И только колеса… тук-тук… тук-тук… пошли на разбег.
Тень бессильно сползла по стене на пол с глухим рыданием. Вокруг нее задвигалось еще несколько теней, утешая, уговаривая не плакать. Когда всхлипы стали тише, кто-то спросил: «Как же они узнали? Кто твой отец, Галя?» В ответ сдавленно прозвучало: «В комендатуре Кремля служит…»
- Считай, уже не служит, – уверенно прозвучал еще один голос. – Не сняли после твоего ареста, снимут сейчас. Может, в Сибири и встретитесь. Зря он шум поднял.
Не все согласились с таким доводом. Женщины зашумели, заспорили. Сколько бы это продолжалось, неизвестно, если бы в другом конце теплушки не начались роды.

Этот кошмар длился целые сутки. Страшно было в темноте слышать нечеловеческий крик роженицы. Схватки были такими болезненными, что женщина дико кричала без передышки всю ночь. Страшно было и утром. Видеть, как извивается на почти голом полу роженица, какой болью искажено ее лицо, как бессильны ей помочь женщины (ребенок шел неправильно), Раиса просто была не в силах. Зарылась в сено с головой, заткнула кулаками уши и молилась по-детски: «Боженька, помоги ей…»
Боженька помог лишь тем, что забрал к себе обоих: и мать, и нерожденное дитя. «Отмучилась», - шептали, крестясь, женщины. Даже не плакали. Лишь подтащили тело поближе к дверям и, оправив его, насколько это было возможно, закрыли лицо упокоившейся тряпицей.
Лишь после этого растрепанная и растерянная Клавдия вернулась в угол к Раиске. От ее прошлой уверенности не осталось и следа. Губы дрожали, слезы то и дело срывались на грудь с широких щек. Сгребя Раиску в охапку, прижала ее к груди так, что девчонка чуть не задохнулась. Застонала больной медведицей: «Что же это такое, Господи? Что же это такое?…Ты не бойся, не бойся, девочка моя. Я с тобой…»
Так началась их дорога. С жертв, которые потом станут бессчетными и привычными. С голода, к которому привыкнуть невозможно. С отчаяния: это не сон, и пробуждение невозможно. Дорога длиною почти в три месяца. По тупиками и перегонам, по необъятным просторам матушки - России на далекую Колыму.

Глава третья
Из тех женщин, что оказались однажды в теплушке на одном из тупиков «Москвы-сортировочной», до Магадана добралась всего половина. В других вагонах довольно длинного состава потерь было не меньше. Всю дорогу арестантов уплотняли, перетасовывали с места на место, чтобы они не успели сдружиться и сговориться на побег, как это было где-то уже в Сибири. Тогда отчаявшиеся женщины, собрав последние силы, бросились на солдат, как только в обеденный час откатилась дверь теплушки. На что они рассчитывали? На кулаки? На миски, зажатые в слабых пальцах? Их расстреляли на бегу. Да и бег ли это был? Только и успели сползти на насыпь… Замахнуться… Кто с матом… Кто просто с отчаянным визгом.
Получили каждый свою пулю и те, кто остался в момент попытки прорыва в теплушке. Может, у них и не было намерения бунтовать, или просто сил… Но, как сказал потом в своей гневной речи Миронов, «для профилактики, в назидание остальным…», и их успокоили навечно. Закопали в безымянную яму и двинулись дальше. От могилы к могиле.
Не выдержав голода в дороге, некоторые из узниц пытались покончить жизнь самоубийством. Вскрывали вены сломанными ложками или супинаторами, глотали булавки, вешались. И что странно: заметив, что кто-то из женщин плетет из лоскутов сорочки веревку, соседи по несчастью не пытались ее остановить. Понимали: это предел. И это избавление. Не упрекали в слабости, а тихо завидовали решимости. И не мешали. Потом снимали с петли, причесывали и молились за упокой. Вот где Раиса научилась первым молитвам в своей жизни. И перестала бояться смерти.

Но когда она ступила на палубу парохода «Анадырь» в каком-то из дальневосточных портов, ей на минутку показалось, что вот-вот что-то должно произойти очень - очень хорошее… Раисе страшно захотелось жить - настолько был красив этот день начала августа. Девушка в первый раз в жизни увидела море. Оно и на вид было холодным, но отблески еще летнего солнца били в глаза так весело, как будто приглашали окунуться в эту живую купель на самом краю земли. Раиса попыталась перегнуться через борт, но до воды было не достать. Перепуганная Клавдия подскочила к ней сзади и, как щенка за шкирку, оттащила от края.
- Ты что, доча?... Ты не дури. Смотри, такой путь проделали, а живы все ж остались. Хочешь, чтобы конвой пристрелил за попытку к бегству? Или вот свалишься за борт и утонешь вмиг. Ведь не умеешь плавать?
- Не умею, Клава, – призналась Раиска. – Да ты не бойся. Я топиться не буду. Просто у меня сегодня день рождения. Хотела хотя бы умыться. Сколько времени воды не видели вволю.
Клавдия всплеснула руками:
- День рождения! Вот же какая радость! Что же мне тебе подарить, доча моя?
Раиса посмотрела на свою «мамку» и впервые за последние месяцы заулыбалась, хотя и не было в ее облике ничего смешного. Клавдия очень сильно похудела, начала покашливать. В ней еще оставалась некоторая статность, но кафтан уже давно висел необъемным мешком. Пуговиц на нем изначально не водилось, а подпоясать было нечем. Вот и сейчас, стоило Клавдии поднять руки, и полы кафтана разлетелись в разные стороны, как огромные крылья. Но ни на одну из известных птиц не была похожа Клавдия. Скорее, было в ней что-то такое мистическое… Даже, скорее, ангельское… Способное укрыть от бед не только заплутавшую в пространстве маленькую девчонку. Раиске очень захотелось опять забраться поглубже под эти крылья, в смрадное, но такое уже родное тепло. Она подошла, уткнулась «мамке» в грудь:
- Да какие подарки! Ты и так столько для меня сделала.
- Ну уж нет! Есть у меня одна красотень! Когда Ларису Вольдемаровну обряжала, не удержалась, оторвала у нее с душегрейки пуговицу - уж больно красивая! Я тебе ее подарю!
Клавдия завозилась в своих многочисленных тайниках под складками одежды. Наконец нашла, торжественно протянула Раисе: «Дарю!»
Раиса сначала не решилась протянуть руку. Смотрела завороженно. И вправду, пуговица была очень красивая. Желтого металла, с каким-то замысловатым вензелем. Может, даже золотая.
- А хорошо ли это - воровать у покойницы? – осторожно спросила она у Клавдии.
- Теперь для нас, доча, все хорошо, что хоть толику радости принести может. Бери. Восемнадцать лет один раз бывает. Ты совсем взрослая стала. Начни новую жизнь с красивого. Может, дальше так и покатится… красиво!
На том праздник и закончился. Арестантов загнали в трюм еще на неделю.

Глава четвертая
Магадан встретил арестантов проливным дождем. Они сошли с парохода угрюмые и обессиленные. Морская болезнь не позволяла многим из них съедать даже те скудные пайки, что выдавались по-прежнему раз в сутки. Еще человек двадцать обрели свободу через смерть. Их вынесли с корабля последними, положили в ряд, принуждая участвовать в своей последней перекличке на этой грешной земле.
После пересчета солдаты разбили вновь прибывших на группы по двадцать пять человек и велели ждать погрузки на машины. Под проливным дождем.
Когда подошла их машина, Клавдия еле вползла в кузов, путаясь в своем промокшем насквозь и оттого тяжеленном кафтане. Втащила поданные Раисой узелки. Худо-бедно, но за дорогу они успели обжиться каким-то барахлишком. Конечно, все с покойниц. Что-то усопшие соседки оставили «в наследство», что-то подбросила охрана: солдаты, ясное дело, тоже снимали одежду с расстрелянных или померших. Клавдия озабочена была надвигающейся зимой, вязала все добро в узелки, и вот теперь ее «доча» была как бы даже и с приданым.
Магадан им запомнился сумрачным и прожавшимся к земле. Ни город, ни поселок, так – сирота на холодном берегу. Машины проскочили его в считанные минуты и запетляли по разбитой дороге. К ночи узников привезли в лагерь на Дукче.
Это был целый палаточный город, окруженный колючей проволокой и вышками с пулеметами. Где-то рядом в ночи лаяли собаки. Лучи прожекторов с вышек неустанно рыскали по закоулкам лагеря, в поисках, чем поживиться. Но ровные, как по линейке «улочки» между палатками были пустынны. Лишь на широком плацу сразу за воротами «новоселов» ждали группа офицеров и взвод вооруженных солдат. Уж в который раз пересчитали арестантов, и настала пора для торжественной речи. Начальник лагеря, стройный, затянутый в кожаное пальто, выступил вперед, заговорил… И голос выдал – перед «новоселами» держала речь женщина! Все, что угодно, ожидала Клавдия, но только не это. Не могла, по ее разумению, командовать этим чистилищем женщина. Но… Вот же – стоит, и в такт словам бьет по голенищам начищенных сапог… указкой, что ли? Позже Рая увидела, что эту «указку» коммунистка Василина Артемьева, не выпуская из рук, использовала как заправский палач: стегала нерадивых по спинам и рукам, ломая пальцы и наказывая покалеченных втройне «за лень». Однажды просто проткнула ею насквозь взбунтовавшуюся узницу.
А сейчас Артемьева, расставив ноги и заложив руки за спину, вела витиеватую речь о том, что молодой Советской стране нужно много золота. Колыма – это сокровищница несметных богатств, способная сделать нашу Родину самой сильной в мире. Но для этого надо работать. Добыть богатства можно лишь ударным трудом. И только этот труд – искупление всех грехов и преступлений, совершенных стоящими перед ним оступившимися гражданками. Главная задача сейчас – это строительство дорог к золотым рудникам. Этим занимаются мужчины. Женщины же будут работать на рыбозаводе, в швейном цеху и в подсобном хозяйстве. Если кому-то покажется, что можно найти причину не работать – тот глубоко ошибается. Причина может быть только одна – собственная смерть. Все остальное - саботаж, за который намотается дополнительный срок. Однако раскаявшихся и пожелавших ударно трудиться ждет величайшая милость со стороны Советской власти: поощрения администрации лагеря и даже возможные амнистии.
- Хотите вернуться домой к семьям – работайте! Другого выбора у вас нет. Как нет и возможности отсюда бежать. Об этом даже не мечтайте. Или тайга сожрет, или наши овчарки. Натасканы отлично. Все ясно? А сейчас – на санобработку и по нарам. Весь этап – в палатку 8Б. Подъем в пять утра. Ровно в шесть – на объектах. Бригадиры все объяснят, расставят по местам.
Пока начальница говорила, Клавдия уже еле держалась на ногах. Кафтан, пропитавшийся насквозь водой, облепил ее большое горячее тело, но жара снять не мог. Именно он ее и погубил окончательно своими холодными объятиями в кузове грузовика и на этом ночном плацу. Женщину бил озноб, сознание плыло, и только худенькое плечо Раисы удерживало от падения. Девчонка и сама совсем обессилела. Их кормили в последний раз на пароходе более суток назад. Потом или забыли, или переложили заботу на лагерное начальство, которое не сочло нужным встретить этап хотя бы хлебом и водой.
«Что ж… Завтра будет день и будет пища», - бормотала Клавдия, бредя за своим этапом в палатку санобработки с еле теплой водой в шайках. Пока этап помылся, пока всех обрили и наделили казенной одеждой, в основном не по размеру, «мамка» Раисы еще держалась. Но на пути в палатку 8Б она уже была в полуобморочном состоянии. Это были ее последние самостоятельные шаги по магаданской земле.

Утром Клавдия не поднялась со своих нар. Она лежала в продуваемой всеми ветрами брезентовой палатке, рассчитанной на две сотни узников, и билась в горячке. Рая, еле сама оторвавшись от нар из горбыля, тормошила «мамку», пыталась поднять ее: этап пошел получать хлебную пайку на пищеблок, а тут такая задержка. Нельзя ведь опаздывать! «Клава, ну вставай, миленькая! Нельзя лежать!»…Но Клавдия на зов девчонки не откликнулась. Та уже рыдала в полный голос: своим, почти детским умом, все же смогла понять, что Клавдия слегла окончательно. Слишком много смертей уже видела Раиска. И очень похожие видела, когда женщины сгорали в считанные часы от жестокого воспаления легких. Причитала, гладила горячие руки Клавдии, уговаривала не умирать… и не слышала, как в палатку вошла Артемьева со свитой.
- Это что еще за новости в первый же день? Почему до сих пор на нарах? – голос начальницы заставил Раису отпрянуть от «мамки», вытянуть руки по швам, по уже появившейся привычке. Слезы текли по щекам Раисы ручьем: умрет «мамка» - она останется в этом ужасе совсем одна. Сквозь всхлипы выпалила:
- Разрешите обратиться, гражданка начальник лагеря! Клавдия Агапова тяжело больна, простыла в дороге. Распорядитесь, пожалуйста, отправить ее в лазарет.
Артемьева с любопытством смотрела на Раису: таких пигалиц в ее лагере еще не было, если не считать младенцев. Приказала:
- Доложись по форме: фамилия, статья.
- Раиса Муравская. Статья 58, часть первая.
- Ого! С малых лет и в политические? Да еще и с саботажа начинаешь? Почему не на пищеблоке? Через десять минут поверка.
- Гражданка начальник! – голос Раисы звенел от отчаяния: - Эта женщина мне как мать! Мы с самой Москвы вместе. Пожалуйста, распорядитесь…
Артемьева прервала ее:
- Сама знаю, как распорядиться. Со мной вот лагерный доктор. Марш за пайком, затем на плац! Еще одно слово – познакомишься с карцером. Не обломали тебя за дорогу – здесь пройдешь школу. - И ударила указкой по голенищам вылизанных сапог.
Раиса, успев на ходу погладить руку Клавдии, выскочила из палатки.

Раиса даже не поняла, что за «завтрак» проглотила перед сменой. Какое-то клейкое варево из помятой алюминиевой миски влилось в нее считанные секунды: остальные женщины уже двинулись на построение. Кусок хлеба сунула за пазуху: кто знает, что приготовил для нее новый день? На перекличке оказалось, что не одна Клавдия слегла после дороги. Еще шесть человек не откликнулись из строя. Утро было серое, зябкое, с ощущением, что солнца здесь уже никогда не будет.

Первый рабочий день на рыбзаводе, что находился в паре километров от лагеря, Раисе запомнился на всю оставшуюся жизнь. Пока преодолела это расстояние, уже почувствовала себя смертельно усталой. Сказывались уже ставшее хроническим недоедание и долгий малоподвижный путь в теплушке. Сейчас свежий воздух не бодрил, а, наоборот, отравлял организм переизбытком кислорода. Холод заставлял сжиматься в комочек… клонил в сон…
Ее поставили на чистку рыбы. Это была кета… Огромные, почти метровые рыбины скатывались к разделочным столам из деревянного желоба, как скользкие торпедины. Раиска никак не могла приспособиться к ритму работы: поймать тушку, развернуть ее, полоснуть ножом по брюху, выгрести из полости кишки в ящик под ногами, рубануть напрочь голову рыбине, толкнуть рыбину под углом на стол засольщице…
Рукоятка ножа, тоже не маленького, никак не хотела лежать в руке. Да что там за рука была у этой соплюшки, тяжелее перьевой ручки до того ничего не державшей? А тут сразу в такой адский труд. Рыбьи тушки больно били, не хотели переворачиваться. Нож не попадал сразу в отверстие под брюхом, шел криво… Уже через час с начала работы Рая была сама вся мокрая и скользкая. Да еще подгоняли постоянные окрики бригадирш: «Пошевеливайся! Работай веселее!»
Какое уж тут веселье… Безумно долгой показалась та смена Раисе. Но и безумно счастливым было открытие: в середине смены их поджидал почти царский обед - уха из голов кеты. Горячая, ароматная, с золотистыми пятнами жира по юшке, с кусочками разварившегося красноватого мяса. Получив свою порцию, Раиса от волнения и усталости чуть не пролила ее на землю. Ее бил сильный озноб. Спасая еду, тут же припала к миске губами и через край втянула в себя наваристый обжигающий бульон. И закружилась от счастья голова…
Получасовой перерыв закончился очень быстро. И опять полетели навстречу Раисе тяжелые и скользкие рыбьи туши…
Через двенадцать часов ударили в рельс: конец смене. Женщины, шатаясь, хватаясь друг за друга, выбрались во двор завода, построились, двинулись к лагерю… Навстречу им во двор втекла вторая смена. Они потом так и будут встречаться. Те, кто спит на одних и тех же нарах, стоит у разделочных столов, ест из одних мисок. Но ни поздороваться, ни познакомиться дневной и ночной смене так никогда и не удастся.

Их завели сразу в столовую. На ужин раздали опять все то же жидкое пойло из крупы и, кажется, капустных листьев. От утренней пайки у Раисы не осталось ни крошки. Когда успела вытаскать из-за пазухи шестьсот грамм хлеба – целое богатство - грязными, воняющими рыбой руками, сама не заметила. Скудный, но горячий ужин все же сделал свое дело: усталость навалилась на девчонку, почти придавив голову к столу, но она смогла оторваться от его почерневших досок, добрела до палатки, в слабом свете керосиновых ламп отыскала нары, на которых утром осталась Клавдия. Они были пусты. Сон слетел с Раиски. Она заверещала испуганным кроликом, забегала по палатке, заглядывая в темные углы: вдруг больную переложили туда, где не дует… Клавы нигде не было. Выскочила во двор, наткнулась на ВОХРовца, занявшего пост недалеко от входа. Кинулась с вопросом:
- Вы не знаете, куда больных увезли? Мама у меня…
Охранник не ожидал такого наскока, выставил на девчонку штык, загорланил: «Стой, стрелять буду!»
- Не надо стрелять! Только скажите… мамка моя…
- Стоять, я сказал! Вертайся назад! У меня приказ стрелять при попытке к бегству.
Раиска отшатнулась обратно к брезенту палатки, спиной пытаясь угадать вход. Шмыгнула в ее полумрак. Постояла, оглушенная свалившимся на нее одиночеством… Откликнулась на голос Валентины. Соседки по теплушке теперь старались держаться ближе друг к другу, понимая, что посторонним доверять труднее. А тут все же столько вместе пережито.
- Рая, ты что там стоишь, иди устраивайся! Есть еще место.
Девчонка вслепую двинулась на голос. Слезы совсем лишили ее способности что-либо видеть вокруг. Натолкнулась на руки Валентины.
- Валя… Клавдия пропала…
- Раечка, ты не плачь. Она же заболела. Ее, наверное, в лазарет перевели. Ты порадуйся за нее. Как бы она сегодняшнюю смену отработала? Мы и то еле живые… Завтра все узнаем. Ложись…
И она подтолкнула девчонку к нарам. Раиса села на них, почувствовала совсем исхудавшим тельцем кругляки, из которых они сколочены. Ни матраса, ни чем укрыться. Пропали и вещи, так бережно собираемые Клавдией всю дорогу. Все, что на ней сейчас – влажное и вонючее. Бушлат отяжелел от сырости и почти не грел. Солдатские ботинки, что достались ей от какой-то комиссарши, похороненной неизвестно где в пути, набили за день ноги до судороги. Но не снять. Украдут – совсем босиком останешься. А уже сентябрь. Верная гибель… Эти обрывки мыслей бились в голове утомленной девчонки, клоня ее все ниже на сосновый горбыль. Легла… Обхватила себя утомленными руками, поджала коленки к подбородку и провалилась… Растворилась несчастным человеческим эмбрионом в чреве суровой Колымы… До следующего страшного рождения…

Утро было тяжелым. Хоть и спала Раиска как убитая, воскресала она с трудом. Тело болело, зудело. Может, опять вши? Вот тебе и санобработка! Девчонка стянула с головы платок, яростно вцепилась в голову, расчесывая кожу до боли. Легче не стало. Но все же как будто проснулась. Завязала серый платок почти по самые глаза, сползла с нар, побрела в сторону пищеблока. Оттуда вышла, пряча пайку на груди, вслед за остальными такими же тихими женщинами. Построение.
Артемьева и ее приближенные появились, когда узники уже успели довольно сильно продрогнуть. Начальник лагеря прошлась, как будто с довольной улыбкой, вдоль строя, пощелкивая указкой по сапогам, пару раз ткнула ею в грудь тех, кто выбился из общей шеренги, заставляя подравняться. Прослушала перекличку.
Сегодня из их отряда не откликнулись около десятка человек. Артемьева посерела лицом. Ткнула указкой в сторону палаток, заговорила голосом тихим, но страшным:
- А эти шкуры сегодня работать не собираются? Отлежаться захотели? Может, кому-то эти края санаторием крымским показались? Привыкли кости свои сахарные на песочке греть? А вот не получится. Вчера пятеро… Сегодня в два раза больше. А работать кто будет? – Артемьева сделала паузу, как будто решала сложную математическую задачу. Щелчок указки по коже сапог: - Так вот! За каждого саботажника бригада отработает! Норму снижать не буду! – и повернулась к охране: - Привести их сюда, поставить перед строем!
Три солдата и одна из бригадирш ушли под брезент. Тут же в палатке раздались окрики, шум, через несколько минут кусок брезента на входе откинулся, и на улицу вывели десяток зечек. Даже на первый взгляд было ясно, что саботажниц среди них нет. Обессиленные, еле стоящие на ногах, больные люди. Одна женщина совсем без обуви, только тряпки какие-то промокшие навернуты до щиколоток. Она, тяжело кашляя, цеплялась за соседку с землистым цветом лица и совсем пустыми глазами. Как будто и неживой человек уже. Стоит столбом и ничего вокруг не видит.
Еще была беременная женщина с низко опустившимся животом. Она хватала ртом воздух и часто дышала.
По строю «здоровых» узниц пошел шепоток: «Божечки… Она сейчас родит… Жена генерала какого-то… Сначала его забрали, потом ее… Хоть бы пожалели…»
Но в глазах Артемьевой не было и намека на жалость. Голос ее зазвучал, как удары указки о кожу, хлестко и убийственно:
- За саботаж, неисполнение распорядка и приказов… пособничество империалистам… подрыв социалистического строя…Приказом Управления Северо-Восточных исправительно-трудовых лагерей…
Самое страшное, что Артемьева говорила без запинки, текст отлетал от зубов, было видно, что не в первый раз… Без эмоций… Без жалости:
- Расстрелять! – это слово поставило точку в речи. Не с оттенком ли злорадства? Раиске услышалось именно это. Услышала, но глазам своим все же не могла поверить: ни за что людей поставили к стенке! Девчонка с ужасом смотрела на эту стену. Она специально была построена на границе плаца и палаток. Не у стены же зданий администрации расстреливать! Сложенная из толстых лиственниц… исклеванная пулями… Подножье ее как будто присыпано свежей землей. Приклады солдат дотолкали осужденных до расстрельной стены. До кого-то из них, полуобморочных, так и не дошло, что происходит. Но кто-то уже отчаянно заголосил… Беременная кулем повисла на руках женщин, что посильнее…
Раиска, окаменев, смотрела на все это и молилась, вдруг вспомнив «Отче наш», что слышала не однажды от Клавдии. Она шептала посиневшими губами слова молитвы и глубоко верила, что чудо должно свершиться, что сможет остановить весь этот ужас… Или, по крайней мере, проснуться… Это желание одолевало ее каждый прожитый в последние месяцы день. Но не исполнилось и сейчас. И потому оставалось только молиться.
Хотя бы для того, чтобы проводить молитвой души этих женщин у стены.
Грянул залп. Его ждали, как неизбежное, но все же строй заключенных вздрогнул, затем сломался и тоже завыл… С надрывом… как и положено выть на Руси над покойниками. Только, наверное, никогда не выло сразу почти две сотни плакальщиц. Цепная реакция ужаса и паники охватила женщин. Артемьева, почуяв опасность ситуации, заорала: «Молчать! Я сказала, молчать! Мать твою…» Забегала вдоль строя, размахивая указкой, как шпагой. Приказала начальнику караула:
- На работу выводи! Всех лишаю завтрашней пайки! Если не начнут работать, обеда тоже лишить!
Охрана распахнула ворота, окриками и прикладами стала выгонять женщин на дорогу к рыбзаводу.

Работать они все же начали, только дело как-то не ладилось. Туши кеты казались неподъемными. С трудом выпотрошив рыбину, Раиска толкала ее дальше и буквально сама валилась на скользкий стол, каждый раз понимая, что оторвать себя от него уже не сможет. Но умереть на разделочном столе не давали надсмотрщики и надежда получить через несколько часов вожделенную миску с горячими рыбными головами. Хлеб она не осмелилась достать из-за пазухи: на завтра был обещан день без пайки, и потому надо было сэкономить эту . Голод становился порой таким невыносимым, что хотелось зубами впиться в жирную мякоть кеты. Оказывается, не только у одной Раиски было такое желание. Кое-кто не смог устоять и… привык со временем. И если не попал к стенке, то на сырой рыбе и выжил.

Все последующие дни для Раисы слились в один черный кошмар. Страшно хотелось есть, спать или просто умереть во сне. Но только не у стенки. Этого девчонка больше всего боялась. Она перестала спрашивать у охраны о маме Клаве. Все и так было ясно после того показательного расстрела. Больше таких демонстраций Артемьева не устраивала, но все чаще по ночам в палатку стали заходить солдаты и выводить по несколько человек самых слабых и больных. Затем - залп в ночи, а поутру подножье стены вновь было присыпано свежей землей, покрывающей кровавые следы расправы. Поговаривали, что по лагерям прошла директива, предписывающая оставлять в живых только самых сильных, чтобы не кормить слабаков. Что вскоре на Колыму ожидается большой наплыв вновь выявленных врагов народа социалистического общества. Для них и освобождаются нары.

(продолжение следует)[/size]